Поиск по сайтуВход для пользователей
Расширенный поискРегистрация   |   Забыли пароль?
Зачем регистрироваться?
ТелепередачаAlma-materКлубКонкурсыФорумFAQ
www.umniki.ru / /
  
  
 

01:00 1 Января 1970 -

  Читать далее

 

Яков Давидзон.Орлята партизанских лесов
 

Из Сталинграда я добирался до Москвы шесть суток: где на фанерном самолетике У-2, где на попутной машине, а где и просто пешком. Столица встретила суровой сосредоточенностью, спокойствием и какой-то особой после боев на Волге тишиной. Близился к концу ноябрь 1942 года. Зима уже вошла в свои права. Снег, однако, был расчищен, но его не вывозили с улиц, как в мирное время, и он лежал на тротуарах высокими сугробами. Мороз выбелил стекла, заклеенные крест-накрест бумажными лентами, ветер выжимал слезы из глаз.

Как разительно отличалась эта картина от сталинградской! Там улицы были красные от кирпичной пыли, и покрытые копотью остовы домов траурно чернели на их фоне. В вестибюле гостиницы «Москва» часовой попросил меня предъявить удостоверение личности. Внимательно изучил печати.

К кому идете?

Меня вызвал полковой комиссар товарищ Бажан.

Часовой поднял телефонную трубку, набрал номер и сказал невидимому собеседнику: «Старший политрук фотокорреспондент газеты «За Радянську Украшу» Давидзоп прибыл».

После этого вернул мне удостоверение, взял под козырек и показал рукой налево, в направлении широкой мраморной лестницы. Я смущенно перевел взгляд с измызганных, кое-где подгоревших валенок, верно служивших мне в Сталинграде, на сверкавший чистотой пол.

Но часовой подбадривающе кивнул головой: мол, смелее, смелее...

Известный украинский поэт Микола Бажан жил в небольшом отдельном номере. Поверх тонкого гостиничного одеяла лежала серая солдатская шинель, письменный стол был завален рукописями и оттисками статей.

Вот и сбывается ваша мечта, Яков Борисович,— сказал он.

Какая мечта? — растерялся я.

Вызов из Москвы свалился неожиданно, в самый разгар сражения на Волге. Признаюсь честно — меня он сначала вовсе не обрадовал, а скорее раздосадовал. Приближался час окончательного разгрома фашистов в Сталинграде, и я готовился отснять героическую эпопею на пленку. Но приказ есть приказ.

Мне пришлось подчиниться и уехать в Москву.

- Не догадываетесь, зачем вас вызвали? — Бажан лукаво прищурил глаз.

- Нет, - честно признался я.

Перед глазами пронеслись события годичной давности. Кажется, в июле 1941 года, после возвращения из Тернополя, меня как военного фотокорреспондента направили в Бровары. Там я и встретился с Миколой Бажаном. Он сразу предложил мне работать в новой газете «За Радянську Украшу»...

Вспомнили? — спросил нетерпеливо Бажан.

Как тут было не вспомнить!

Значит — к партизанам? — обрадовано воскликнул я и чуть было не бросился обнимать Бажана.

Вам надлежит сегодня же явиться в штаб партизанского движения,

к товарищу Строкачу...

Начальник штаба партизанского движения — высокий, широкоплечий, с красивым, но несколько суровым лицом — Тимофей Амвросиевич Строкач, в упор глядя на меня, спросил:

Не боитесь в тыл, к немцам? Если вы, фотокорреспондент, прилетевший

фиксировать для потомков героизм партизан, попадетесь в руки к фашистам...

В нарушение устава я вскочил со стула и почти закричал:

Я — солдат! Пусть мое оружие — фотоаппарат, но я — солдат... и я обязан быть там, среди партизан!

Наверное, мое поведение развеселило Строкача. Он улыбнулся, надолго задержал на мне взгляд и сказал:

Это я по собственной инициативе задал такой вопрос. Приказ о вашем

откомандировании в партизанское соединение Сидора Артемьевича Ковпака подписан.

Я и сегодня помню, как перехватило у меня дыхание и радостно забилось сердце: мечта начинала сбываться!..

День летел за днем, а мои бдения от темна до темна под дверью кабинета Строкача оставались безрезультатными. Соединение Ковпака двинулось в рейд по вражеским тылам, и короткие остановки, которые делали партизаны, не позволяли соорудить хотя бы временный аэродром. И вскоре от одного вида вещмешка с фотопленкой и химикалиями меня охватывали тоска и уныние...

В тот день, устроившись, как обычно, поближе к кабинету начальника штаба, я с надеждой ожидал, когда откроются двери и адъютант выкрикнет:

«Товарищ Давидзон, машина внизу!»

Но никто обо мне не вспоминал, мимо сновали незнакомые люди, не обращая на меня никакого внимания.

Впрочем, я тоже никого не замечал. Просмотрел я и появление человека в добротном романовском полушубке и каракулевой кубанке с ярко-красной лентой наискось.

Здравствуй,— произнес незнакомец, задержавшись возле меня.— Из

какого соединения?

Я поспешно поднялся, выпрямился и невесело ответил:

Да ни из какого... Собираюсь лететь к Ковпаку. Я — фотокорреспондент

газеты «За Радянську Украшу».

А я — Федоров! Полетишь со мной!

Имя первого секретаря подпольного Черниговского областного комитета партии, командира крупнейшего партизанского соединения «генерала Орленко» было овеяно легендами.

«Вот с какими людьми мне выпало встретиться!» — радостно подумал я. Линию фронта мы почувствовали своими... боками. Немецкая зенитная артиллерия открыла заградительный огонь. Самолет бросало, как на ухабах, зa иллюминаторами вспыхивали оранжевые, красные, белые огненные шары. В любой момент осколок мог прошить тонкий металл Но никто даже вздохом не выдал своего волнения. Я боялся лишь одного- как бы летчик не повернул обратно.

Но самолет не изменил курса, и вскоре линия фронта осталась позади густые облака скрыли нас от немецких истребителей.

Я незаметно задремал. Проснулся от сильного толчка, почти сбросившего меня на пол. Какой-то мешок свалился мне на колени, мешая подняться.





Парад в честь сорокалетия Советской Украины. Колонну бывших партизан возглавляют легендарные командиры Алексей Федорович Федоров, Сидор Артемьевич Ковпак, Тимофей Амвросиевич Строкач.







Командир партизанского соединения дважды Герой Советского Союза А. Ф. Федоров.







Лиля Карастоянова среди партизан (крайняя слева). Никто не знал в тот миг, что дни ее жизни уже сочтены.



Было темно, лампочка под потолком не горела. Моторы ревели, но пилоты открыли дверь. Мы увидели, как по снегу к нам бежали люди. Летчики встали у выхода, держа наготове автоматы. Федоров тоже был на ногах. Кто-то на бегу громко выкрикнул пароль, летчики опустили автоматы и выбросили трап.

Узкая длинная поляна в районе клетнянских лесов служила партизанам аэродромом. Высоченные ели, отяжелевшие от пушистых белых одежд, морозный воздух, искрившийся под лучами фонариков мириадами снежинок, чуткая лесная тишина — все это и отдаленно не напоминало о том, что мы находимся в глубоком немецком тылу.

К самолету спешили люди в полушубках и шинелях, в шапках-ушанках и обычных фуражках, перепоясанные крест-накрест пулеметными лентами, с короткими немецкими автоматами-«шмайсерами» и винтовками. — Вот мы, товарищи, и в Лесограде,— взволнованно сказал Федоров, обращаясь к нам.





Командир партизанского соединения С. А. Ковпак (апрель 1943 г.).

За время войны он дважды удостаивался звания Героя Советского Союза.







Командир соединения черниговских партизан Герой Советского Союза Николаи Никитич Попудренко (январь 1943 г.).







Герой Советского Союза комиссар Сумского партизанского соединения Семен Васильевич Руднев. Погиб в бою с оккупантами.



Это и впрямь был настоящий город, в котором обитало свыше десяти тысяч человек: партизаны и мирные жители, сбежавшие в лес от карателей, крестьяне из сожженных дотла деревень. Здесь были свои улицы, вдоль которых расположились добротные, теплые землянки, отрядные кухни, госпиталь, мастерские, стожки сена, телеги, конюшня.

Прибывших с Большой земли встретили тепло, подолгу расспрашивали о Москве, о делах на фронте. Наперебой зазывали в землянки, обещая «мировые удобства». Я рассматривал партизан жадно, ибо это были люди не простые — это были настоящие герои. Мне хотелось немедленно вытащить фотоаппарат и начать снимать. Огорчало лишь одно обстоятельство: было слишком темно.





Уходили в поход партизаны...







21 сентября 1943 года в 16.00 по московскому времени партизанское соединение Н. Н. Попудренко встретилось с передовыми частями Советской Армии. Такими были первые минуты этой долгожданной встречи.



Самолет быстро разгружали, а отовсюду уже везли на розвальнях, запряженных лошадьми, и просто на санках раненых. Их отправляли в Москву. — А я думала, что партизаны лежат в снегу, в засаде... и немцы видны невооруженным глазом,— сказала мне по секрету Лиля Карастоянова. Ее большие темные глаза горели восторгом, она часто оглядывалась по сторонам, словно боялась упустить что-то важное. Я признался ей, что тоже несколько иначе представлял себе наше прибытие.

Ничего, Лиля,— успокоил я Карастоянову,— хватит и на нашу долю

боев...

Откуда мне было тогда знать, что наш самолет окажется последним, что сутки спустя фашисты пойдут на штурм Лесограда и пули снова начнут разить без разбора взрослых и детей...

Всех прилетевших пригласили в командирскую землянку — большую, просторную, с длинным деревянным столом. Выставили небогатое угощение — картошку в мундирах, соленые огурцы, лук и по куску хлеба на каждого. Хлеб, присыпанный пеплом, издавал неповторимый аромат. Зато разговоров было вдоволь. Засиделись до утра. К моему разочарованию, о партизанской жизни говорили меньше всего. Зато с неослабным внима-пием слушали наши рассказы о делах на фронте, о жизни на Большой земле. Я оказался единственным, кто попал в лес прямо из Сталинграда, п мне пришлось поподробнее вспоминать события, свидетелем которых был. Лиля Карастоянова рассказывала о Болгарии, о том, как ведут подпольную борьбу болгарские коммунисты.

Когда я выбрался из землянки, светило неяркое зимнее солнце. Поскрипывал под ногами снег. Ко мне подошел кареглазый улыбчивый мальчишка.

Здравствуйте,— сказал он.— Вы прилетели ночью, правда? Миша,— представился он и тут же поправился: — Михаил, фамилия Давидович.

Это у вас фотоаппарат?

— Я — фотокорреспондент, Миша. Если ты не возражаешь, сниму тебя первым.

Так я познакомился с мальчишкой-партизаном и полюбил его всей душой за веселый, неунывающий нрав, за звонкий голос, которым он распевал свою любимую песню «Орленок, Орленок...»

День спустя я уже забыл, что такое тишина. Фашистское командование, стянув крупные силы — армейские части, гестапо, полицию,— начало осаду Лесограда. Бои разгорелись на дальних подступах к партизанской столице, но оттого не стали менее трагическими и кровавыми. Да и спустя сорок с лишним лет я помню и шелестящий звук несущихся к земле бомб, и грохот, от которого едва не лопались барабанные перепонки. Помню лица ребят, ваших сверстников. В них не было страха. Вчерашние школьники мечтали только об одном — о расплате...

В этой книге, друзья, я хочу поведать о них — о ваших сверстниках, о юных орлятах партизанских лесов. Я раскладываю на столе снимки и начинаю свой рассказ...

Неуловимый мститель. Володя Казначеев









Летом 1943 года партизаны очистили от фашистов большое село. После нескольких дней непрерывного движения, после бессонных ночей была объявлена дневка. Все, кто был свободен от службы, разошлись по хатам спать. Мне нужно было разыскать ведро для воды да пару стеклянных банок для реактивов.

Проходя из дома в дом, я наткнулся на Володю Казначеева, о котором уже слышал раньше. Мальчик пристроился на печи. Я сказал, что хочу сфотографировать его. Володя спрыгнул вниз, быстро умылся, причесался и стал к стене.

Спасибо, товарищ Давидзон! — поблагодарил он меня, когда я сделал свое дело.— Может, моя помощь нужна?

Паренек очень удивил меня: ведь только ночью вернулся с «железки», смертельно устал, а готов немедленно прийти на помощь.

Отдыхай, Володя, я и сам справлюсь,— пришлось успокоить его.

Он забрался на печь и тут же уснул.

Госпиталь снялся неожиданно, и на утро в опустевших классах гулял осенний ветер, шевеля обрывки бумаг да раскачивая ленты забытых в спешке стираных бинтов. Немцы заехали в Соловьяновку на дзух мотоциклах, набрали в продолговатые фляги воды из колодца и убрались.

В доме, где жили Казначеевы, по вечерам собиралась вся семья: мама, братья Володя и Анатолий и старшая сестра Аня — секретарь комсомольской организации лесоучастка. Приходили соседи, товарищи. Сидели допоздна, обсуждая дела на фронте. Чаще и чаще возникал вопрос: как помочь Красной Армии. Аня, как обычно, вступала в разговор, когда страсти особенно накалялись.

Мы, комсомольцы и пионеры, должны создать подпольную группу,— говорила она,—

вести разведку...

— А сведения куда будешь девать? — обрывал ее Володя.— Нет, мы должны пробиваться на фронт.

Таких, как ты, в армию не берут,— осаживала его мать.

Помогать нужно, а не спокойненько записывать, где и сколько фашистов сидит на нашей земле! — горячился Володя.

Как хотите,— как-то вмешалась в общий спор мама,— только я бы вам посоветовала пойти в лес. Много теперь красноармейцев и командиров пробирается к фронту. Вот им и помогайте!

В клетнянских лесах в те дни было немало выходивших из окружения бойцов. Группами и в одиночку пробирались они по запутанным лесным тропам, нередко попадая в расставленные полицией и жандармерией ловушки. Соловьяновские ребята установили круглосуточное дежурство на подходах к деревне. Они перехватывали утомленных, голодных, нередко раненых красноармейцев. Кормили, давали на дорогу припасы, собранные деревенскими женщинами, уводили от опасных дорог. Вскоре Володя и Аня уже знали, куда нужно направлять наших солдат. В глубине лесов, среди векового бора, жил лесник Коробцов с дочерью. Когда они впервые привели четырех бойцов, он встретил ребят не очень приветливо.

А ты уверена, что это хороший человек? — отозвав сестру в сторону, спросил Володя.— Не нравится он мне...

Успокойся, Володя. Побольше бы таких, как товарищ Коробцов,— ответила Аня.

Сколько раз Володя Казначеев ходил па хутор, он и счет потерял. Днем, ранним утром или поздней ночью, едва раздавался условный стук, Володя незаметно выскакивал из дому и спешил на «сборный пункт» — так они назвали заброшенную вырубку. Туда ребята из группы Ани Казначеевой и вели отовсюду солдат. А уж затем Володя или Аня показывали им дорогу к леснику.

Первые весточки о себе дали партизаны: на дороге, что вела на Быстрянский лесоучасток, разгромили обоз, побили полицаев и захватили два пулемета. Потом подверглись нападению жандармы. Вскоре средь бела дня взлетел на воздух мостик с немецким бронетранспортером... С удвоенной энергией взялся Володя за дело: не только отводил к Коробцову красноармейцев, но и собирал оружие. Для этого ему приходилось уходить далеко от дома. Он обшаривал окопы и полузаваленные блиндажи на местах недавних боев. Патроны, винтовки, автомат с расколотым ложем, гранаты он прятал в тайнике. «Придут партизаны, спросят: как вы тут, комсомольцы и пионеры, готовились к борьбе с врагом? — рассуждал Володя, возвращаясь в село.— Я выйду и доложу: «Пионер Казначеев Владимир собрал оружие для борьбы с фашистами и готов немедленно вступить в отряд!» Конечно, меня поблагодарят и примут в отряд. Пулеметчиком, на тачанку!»

Поглощенный этими мыслями, Володя не заметил, как навстречу ему выбежала сестра.

В селе — каратели! Приехали на машинах, обыскивают каждый дом.

А командиры — у нас... Их нужно немедленно увести к леснику.

Они и теперь у нас? — всполошился Володя.

Нет, я их успела вывести. Но это совсем рядом с домом, стоит немцам

начать прочесывать окрестности...

Так чего же мы стоим!

Не заходя в село, брат и сестра кружным путем поспешили к опушке. Под густым кустом орешника лежал пожилой мужчина в ватнике, из-под которого выглядывала командирская гимнастерка. Голова у пожилого была перевязана грязным бинтом. Второй был помоложе, в одной форме, хотя по ночам уже было холодно. Он встретил их с пистолетом в руке, но, узнав Аню, спрятал его.

Спасибо, девушка, за молоко,— сказал он.— Ему теперь легче.

Пожилой открыл глаза и попытался встать. Товарищ помог ему.

Нужно уходить? — спросил он у Ани.

Да, каратели близко...

Шли долго. Раненый командир часто отдыхал. Извинялся, что доставляет

столько хлопот.

Володя изо всех сил помогал ему идти, подставляя плечо.

Где-то горит,— вдруг насторожился командир.

Точно, горит,— подтвердил Володя.

Наверное, лесник хату топит,— предположила Аня.

Не похоже... Дым злой, глаза ест,— не согласился командир.

Когда они добрались до хутора, дом лесника догорал.

Каратели,— только и промолвила Аня.

...Они возвратились в Соловьяновку спустя два дня. Мамы не было, она ушла на лесоучасток — так назывался рабочий поселок в лесу. Аня слегла — простудилась во время ночевки на сожженном хуторе. Уже больная, она все-таки провожала командиров до соседнего села, в котором их ждали проводники-комсомольцы.

Вскоре у Ани поднялась температура, начался бред. Володя опасался за ее жизнь и решил сходить к матери на лесоучасток. Чтобы выиграть время, он пошел через лес напрямик. Ориентировался Володя легко, потому что с детства знал тут каждое деревце. А темнота и непогода не пугали его — в лесу он с раннего детства чувствовал себя

уверенно.

...На подходе к поселку Володю перехватил знакомый бухгалтер — до

войны он работал вместе с Аней. Вид у него был ужасный: без шапки,

в пальто, наброшенном прямо поверх нижней рубахи. От холода и волнения

бухгалтер едва мог говорить.

Туда нельзя, Володя... Там каратели... Все сожгли, многих расстреляли...

Мамы у вас больше нет, Володя...

Когда в клетнянских лесах появились первые отряды соединения Федорова, Володя сказал окрепшей сестре, что уйдет к партизанам:

Мне надоело наблюдать за фашистами! Я хочу бить их!

Ты думаешь, мне легко делать вид, что я смирилась с новой властью?

Наша задача — разведка.

Трудно сказать, чем бы закончился разговор, не появись Геннадий Андреевич Мусиенко. Он поздоровался с Володей за руку. Снял телогрейку, аккуратно повесил ее на гвоздь в прихожей. Аня вытащила из печи теплый борщ и налила до краев глубокую миску. Мусиенко жадно ел и не переставал говорить.

Сегодня километров сорок уже намотал. Увязались за мной полицаи,

пришлось крюк дать. Думал, не дойду до вас. Рассказывай, Аня, как дела

в селе. Полицаи помнят, что поблизости партизаны?

Держатся нагло, уверены в своей силе,— сказала Аня.

Ну, ничего. Скоро они иначе запоют. Ваша задача сейчас — не упустить

ничего важного. А важно все: сколько их и когда меняют караулы, где

ночуют и куда ходят за самогоном, как часто наезжают немцы.

А Володя вот в лес собрался, к вам...

Правду сестра говорит? — заинтересовался Мусиенко.

Правду. Считать и Аня сумеет. Я хочу воевать с фашистами! — Володя был настроен воинственно. Мусиенко почувствовал это. Помолчал, обдумывая, как лучше возразить.

Ну, Володя, что же, желание у тебя законное.

А я о чем ей толкую! — обрадовался парнишка.

Теперь представь такое положение. Ты, твои товарищи, Аня, словом,

все, кого мы считаем нашими ушами и глазами в стане врага, уйдут в лес.

Готовим мы очередную операцию, ну, скажем, получили задание разгромить управу и комендатуру в селе Соловьягювка. Проверили оружие, построились и отправились на задание. Подошли к селу, развернулись

в цепь. Где находятся опорные пункты, мы не знаем. Когда меняются

часовые — тоже. Сколько вообще против нас немцев и полицаев — не имеем понятия. Пошли в атаку. А нас из пулеметов встретили! Так встретили,

что в живых никого не осталось. И все почему? Да потому, что такие, как

Володя Казначеев, делают лишь то, что им захочется!

Как ни горько было Володе отказываться от задуманного, но он согласился — прав, тысячу раз прав Мусиенко.

Завтра, Володя, пойдешь в Березовку. Там немцы что-то затевают, а сведений мы не имеем. Двое разведчиков оттуда не вернулись. Учти это...

В ту ночь Володя спал плохо, его мучили тревожные сны. Забылся перед самым рассветом. А когда Аня растолкала его, Мусиенко уже не было.

Геннадий Андреевич предупредил, чтобы ты был осторожен. Запомни:

ты сирота, ходишь по селам, побираешься, кормишься подаянием.

Володя молча кивал головой. Память у него была цепкая, легкая. Он еще

в школе, бывало, прослушает объяснение учительницы па уроке и дома

даже не заглядывает в учебник. Поэтому ему легко было запомнить, куда

и к кому обращаться в Березовке за помощью.





В партизанском дозоре



Будь осторожен, Володя,— попросила Аня и обняла брата.

И я с тобой,— запросился Толя.

Толя был на три года младше Володи, ему шел одиннадцатый год, но он уже ходил на встречи со связными и партизанскими разведчиками.

Ты тут Ане помогай, Толя,— сказал Володя брату.— Ты — резерв

главного командования!

Сам ты резерв,— обиделся брат.

Володе повезло. По дороге его догнала подвода. Пожилой возница придержал коня.

Садись, подвезу. Тебе куда?

Все равно,— ответил Володя.— Лишь бы к ночи в село попасть...

Больше возница ни о чем не спрашивал. Иногда лишь покрикивал на лошадь и помахивал в воздухе кнутом. Телега катила по большаку, подпрыгивала на выбоинах да рытвинах. Зарядил нудный осенний дождь. Возница

накинул на Володю толстую домотканную дерюгу. Володя согрелся и задремал.

На развилке Володя попросил остановить и сказал, что, пожалуй, зайдет в Березовку. Когда-то жили там родственники матери, может, примут.

Возьми, хлопец.— Возница сунул Володе кусок черного хлеба.

Спасибо, дядя! — поблагодарил Володя.

Хлеб он съел по дороге. Когда входил в село, опускались сумерки. Холодный ветер продувал насквозь его старенькое пальтишко. В воздухе кружились редкие снежинки. Улица, по которой он шел, словно вымерла — ни души. Кое-где на домах сохранились таблички. В этом большом селе Володя никогда не бывал, но от расспросов осмотрительно воздержался. Неприветливо чернели темные окошки. Ноги скользили в размокшей глине. В центре села размещалась управа — каменный добротный дом с намокшим фашистским флагом. Часовой торчал у крыльца. В окнах мелькали какие-то фигуры. Заглядевшись, Володя едва не наткнулся на патруль, но в последний момент успел юркнуть в чей-то двор. Он укрылся за сараем. Двое полицаев с винтовками не спеша прошли мимо.

Нужно было найти семьдесят первый номер. На доме, во дворе которого он спрятался, виднелся написанный прямо на бревенчатой стене номер «36».

«Значит, семьдесят один — на противоположной стороне. Вот только в какую сторону — вправо или влево от управы?»

Прижимаясь к заборам, Володя разведал обходы опасного места. Обрадо-ванно вздохнул, когда уяснил, что мимо управы ему пробираться не понадобится.

Но там, где должен был стоять указанный Мусиенко дом, он увидел старое пепелище.

«Что же теперь делать?» — растерялся Володя. Надвигалась ночь, снег усиливался. «Заберусь к кому-нибудь на сеновал или в сарай»,— решил Володя.

Осмотревшись по сторонам и не заметив ничего подозрительного, медленно побрел по улице. Он приглядывался, где получше можно укрыться. Конечно, проще всего было постучать в первые же двери и попроситься переночевать. А вдруг нарвешься на полицаев? Нет, он не мог рисковать: задание должно быть выполнено.

Еще издали Володя увидел дом под черепицей. В окнах света не было. В глубине двора стоял сарайчик с открытым чердаком.

Володя едва успел перекинуть ногу через забор, как его грубо дернули назад и сиплый голос произнес:

Стой! Куда прешь?

Бежать было поздно да и невозможно: полицай крепко держал в своих руках Володин воротник.

Отпустите, дяденька! — запросился Володя.— Сирота я...

Знаем мы вас, сирот! — рассмеялся полицай.— Ты слышь, Иван, еще

один сирота,— обратился он к невидимому напарнику.

Теперь время такое,— сказал тот примирительно, выходя из-за де

рева.

Ты мне про время басни не рассказывай — раз сирота, значит, партизанский выкормыш. Двигай в управу! — И он едва не задушил Володю,

покрепче схватив за воротник.

Отпустите, дяденька...— взмолился Володя.

Пошли, пошли,— потащил за собой парнишку полицай.

В управе было натоплено. В печи гудел огонь. Трое полицаев резались в карты и даже не повернулись к вошедшим.

Вот, привели,— сказал полицай, который поймал Володю. Но никто не

обратил внимания на его слова. Это разозлило полицая, и он закричал:

Партизана привел!

Полицаи, как по команде, резко подняли головы.

А... опять пацана приволок,— безо всякого интереса вырвалось у одного

из них.

И полицаи снова вернулись к картам.





Вот как встречали взрослые и ребятишки села Тельчи Алексея Федоровича Федорова! (Январь 1943 г.).



Вот мы сейчас поглядим, что тут у него,— сказал полицай, вытряхивая

котомку.

Не найдя ничего подозрительного, полицай рассвирепел.

Говори, к кому идешь! Кто послал тебя? — заорал он.

Сирота я... Хожу по селам... Есть ведь надо...

Ты у меня сейчас заговоришь! Заговоришь! — пригрозил полицай и под

нялся. Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с резиновой плеткой.

Володя видел, как пороли такой же плеткой колхозного бригадира. При

размахе резина растягивалась, а при ударе сокращалась и рвала кожу.

Ну чего ты к парнишке пристал? — оторвавшись от карт, недовольно

сказал полицай в меховой безрукавке. Лицо его показалось Володе не

таким жестоким и равнодушным, как у других.— Откуда ты идешь?

Из Соловьяновки я... Сирота.

Полицай пристально вгляделся в Володино лицо.

Из Соловьяиовки, говоришь? Отец у тебя па лесоучастке работал, в уро

чище «Красный дворец»? — спросил он.

Да, дяденька, работал...

Отпусти хлопца, Иван! — сказал полицай.— Не врет. Отец его умер

еще до войны. А мать где? — обратился он к Володе.

В прошлом году заболела и умерла,— отвечал Володя, чувствуя, как

в его сердце закипает ненависть.

Иди, парень! — разрешил полицай, и Володя кинулся собирать выта

щенные из котомки хлеб, старый женский платок, захваченный для обме

на, перочинный ножик, ручку, потрепанную книжку «Робинзон Крузо»,

куда юный разведчик собирался записывать сведения о враге.

Ну, гляди, добряк! — зло протянул полицай, поигрывая резиновой плет

кой.— Завтра доложу господину коменданту. Ответишь за нарушение

приказа! Ведь сказано: всех подозрительных задерживать...

Так ведь то подозрительных,— вяло возразил полицай в безрукавке.—

А этого я знаю. Сирота. Иди, иди, парень!

Володя не стал ждать, чем закончится перебранка между двумя полицаями, и выскочил на улицу. Побежал куда глаза глядят. Лишь вконец запыхавшись, остановился, прижался к забору. Конечно, самое правильное в его положении — немедленно покинуть село. А как же задание? Ведь даже беглые наблюдения свидетельствовали, что село наводнено немцами. Пока его вели в управу, он видел бронетранспортеры и грузовики, спрятанные во дворах, две пушки.

«Нет, уйти отсюда я не могу! — сказал Володя сам себе.— Будь что будет: попрошусь переночевать!» Он решительно свернул к калитке. Постучал. Кто-то подошел, спросил:

Чего надо?

Пустите, пожалуйста, переночевать... Сирота я...

Иди своей дорогой,— донеслось в ответ.— Мы не подаем!

Володю впустили только в третью хату. Пожилая крестьянка, закутанная в платок, молча поставила на стол миску с холодной картошкой, дала соленый огурец и кружку воды. Пока Володя ел, хозяйка постелила на лавке под окном.

Уставший, замерзший, Володя заснул мгновенно.

Утром он проснулся от того, что кто-то пристально смотрел на него. Володя открыл глаза и увидел мальчика приблизительно одних с ним лет. У мальчика были русые волосы, приветливое лицо.

Здоров ты спать,— сказал он, улыбаясь.— Я боялся — помер...

Не-е, устал я вчера очень. Меня зовут Володей. А тебя?

Дмитрием.

В какой класс перешел?

В шестой.

И я в шестой...

Мать позвала мальчишек завтракать.

Посиди, я тебе воротник пришью,— сказала крестьянка, взяла Володино

пальтишко и ушла в другую комнату.

Иди сюда,— тихо подозвал Володя Дмитрия. Тот послушно встал

рядом.

Дай честное пионерское, что не проболтаешься!

Честное пионерское! — прошептал Дмитрий.— Клянусь!

Ты мне должен помочь,— решительно сказал Володя.— Нужно узнать,

что задумали немцы, в заодно сосчитать их силы...

Ты — партизан?

Пока нет,— честно признался Володя.

А меня возьмут, как ты думаешь?

Не всем идти в лес,— рассудительно начал Володя и слово в слово повторил то, что сказал ему Мусиенко. Дмитрий слушал внимательно и согласно кивал головой.

Что немцы задумали, я и теперь знаю,— сказал Дмитрий.— Сосед

наш — полицай. Так его сын, жаба, хвастал, что скоро партизанам —

каюк... Немцы каждый день прибывают. Даже два танка есть...

Они договорились, как действовать дальше. Огородами мальчики обошли все село. Книга «Робинзон Крузо» основательно пополнилась непонятными постороннему человеку значками.





Непроходимых мест для народных мстителей не существовало. Партизаны преодолевают трясину.



...Карательная экспедиция сорвалась. После боя, в котором гитлеровцы понесли большие потери, Мусиенко забрал Володю и Аню в отряд имени Щорса партизанского соединения А. Ф. Федорова. Аня стала медсестрой, секретарем комсомольской организации отряда.

Ну, хлопец,— сказал, познакомившись с Володей, комиссар отряда

Аким Захарович Михайлов,— пойдешь в связные. И еще одно: по всем во

просам обращайся ко мне лично.

Володя посмотрел на высокого, худого и очень сурового на вид человека в серой армейской шинели и ответил:

Слушаюсь, товарищ комиссар!

Э, да ты, оказывается, у нас военный! — рассмеялся Михайлов.

Не мог знать тогда юный партизан Володя Казначеев, что в его жизнь вошел человек, который заменит ему родителей. Человек, у которого он учился выдержке, честности и прямоте, умению отдавать предпочтение слову «нужно», а не слову «хочу».

Но тогда, с любопытством присматриваясь к непривычиой обстановке партизанского лагеря, Володя забыл и о комиссаре Михайлове, и о сестре. Его можно было увидеть среди бойцов пулеметного взвода — перемазанного ружейным маслом, с черными от пороховой копоти руками, самозабвенно копающегося во внутренностях «максима» или «дегтяря». Помогал Володя ухаживать и за отрядными лошадьми. Но сильнее всего тянуло его к минерам. То ли потому, что подрывники были в отряде на особом положении, то ли потому, что они постоянно что-то мастерили, укладывая толовые шашки в деревянные корытца или в цинковые коробки из-под патронов. Правда, к своему делу они его не подпускали. Даже, случалось, прогоняли подальше. Скоро Володя был в курсе всего. Появились новые друзья. Ближе всего он сошелся с Леней, Мишей и Валей Гузненками. Их мать и двух братишек тоже расстреляли фашисты. Отец — Александр Федорович — ушел в отряд еще в сорок первом. Для него война в тылу врага была делом знакомым: он бил немцев еще в 1918 году, когда служил под началом Николая Щорса. Чтобы не разлучаться с детьми, бывший красноармеец организовал семейную пулеметную тачанку. Володя завидовал им — Гузненки участвовали в лихих атаках на вражеские гарнизоны. Вернувшись в лес, показывали товарищу свежие пулевые пробоины в бортах тачанки и рассказывали о схватке.

Чем дольше жил Володя в лесу, тем сильнее чувствовал неудовлетворенность. Он заскучал: перестал ходить к пулеметчикам, потерял интерес к лошадям.

Зайди ко мне вечером,— как-то вспомнил о нем комиссар.— Поговорить

нужно.

Михайлов встретил Володю приветливо, как равного. Пригласил за стол, напоил чаем. С разговорами не спешил. Подражая Акиму Захаровичу, Володя сдерживал выпиравшее из него желание нажаловаться на командира подрывного взвода, который пренебрегал им.

Вижу по глазам: кто-то пришелся тебе не по душе,— сказал комиссар.—

Выкладывай. Только по-военному: четко и без лишних эмоций. Мужчина

должен сдерживать себя.

Он меня послал борщ хлебать! — выпалил Володя.— А я уже взрослый,

я за мать должен мстить!

Подожди. По-порядку и без крика,— сурово осадил Володю Аким За

харович.

Хочу быть подрывником. Попросился к командиру, а он меня... борщ

хлебать послал... как он смеет!

— Смеет! Он — командир, и ему виднее, с кем идти на задание. Ты мне лучше скажи: твердо решил стать подрывником?

Да!

А знаешь, какая у подрывников работа? У каждого партизана смерть

за плечами стоит, а у подрывника — сразу две. И от вражеской пули, и от

собственной мины! Справишься? Не подведешь?

Не подведу! Честное пионерское!

Немало партизанской крови было пролито на подступах к железнодорожной магистрали Ковель — Брест. По обе стороны насыпи немцы вырубили не только лес, но даже мелкий кустарпик, через каждые пятьсот метров построили доты.

Я бы на твоем месте,— сказал Миша Гузненок, протирая чистой тряпицей матово поблескивавший пулемет,— не просился в группу, которая на «железку» идет.

Хоть один эшелон, да подорву,— упрямо стоял на своем Володя.— За маму!

Опыта у тебя нет на «железку» ходить! Вон сам Павлов вчера вернулся

ни с чем. Его ты знаешь — десантник, подрывник, каких поискать нужно.

Тезку своего, Героя Советского Союза Владимира Владимировича Павлова,

Володя знал хорошо. Старался издали увидеть, как он готовит мины. Вот

и вчера, когда вернулись подрывники, поспешил к их костру — послушать.





Заседание комсомольского бюро партизанского соединения Н. Н. Попудренко. На повестке дня — прием в комсомол раненного в бою товарища.



Хорошо запомнилось все, о чем говорил Павлов. «Подошли мы к железной дороге. В темноте вышли к насыпи,— рассказывал Павлов, прихлебывая кипяток из железной кружки. Края кружки обжигали, он морщился, но продолжал пить.— Тихо. Лишь справа на разъезде свистел маневровый паровоз. Вдруг над лесом поднялась ракета. За ней — другая. Над нами пролетели мины. Я приказал отходить. В темноте мы сбились с тропы и пошли напрямик через лес. Вскоре под ногами зачавкало болото... За нами гнались... Чудом выбрались на сухое...»

Если уж Павлов не смог,— сказал Миша,— то какой с тебя толк!

«Хороший парень Мишка, но слишком осторожный,— подумал Володя.—

Ну как он не понимает, что я в подрывники-диверсанты не для отдыха по

шел? Конечно, в «крокодилы» меня не скоро зачислят, но и в «аллигато

рах» ходить не хочу!»

Тут нужно объяснить, что с легкой руки Владимира Павлова эти клички широко бытовали в партизанском отряде имени Щорса. «Крокодилами» называли подрывников-диверсантов, которые, рискуя жизнью, незаметно пробирались к железнодорожному полотну и пускали поезд под откос. Для них невыполнимых заданий не существовало. А вот «аллигаторами» окрестили тех, кто под любым предлогом старался отсидеться в лагере или, на худой конец, пойти с группой, но остаться в прикрытии.

Что ты мне талдычишь? — не выдержал Володя.— На то у нас не один

днверсапт-подрывник, а воп сколько. Не пройдет Павлов, пройдет другой...

Уж не ты ли? — с подковыркой спросил Миша.

А чем я хуже других! И вообще, Мишка, не дразни меня...

Но Мишка не был бы Мишкой, если бы отступил.

Может, поборемся? — предложил Гузненок.

Ладно,— сказал Володя и поднялся.— Пойду лучше с Павловым поговорю, с умным человеком приятнее дело иметь...

Конечно, Володя понимал, что это очень непросто выйти на железнодорожное полотно. Ночью, в темноте, одному. Товарищи остались далеко, и ты должен забыть и о них, и об опасности, что поджидает тебя. Иначе одно неосторожное движение — и чуткий механизм взрывателя сработает. Разве мало было таких случаев!

Но не опасности страшили Володю Казначеева: больше всего он боялся не справиться с заданием. Не сомневался, что никто и слова плохого не скажет. Но не мог представить, что именно он, Володя Казначеев, сможет подвести.

Ты не думай, что фашисты — дураки,— остудил его пыл комиссар.—

Они тоже не лыком шиты. Когда ты ломаешь голову над тем, где бы понадежнее поставить мину, их специалисты думают, как помешать тебе это сделать! На рожон не лезь! Это не по-нашему, не по-партизански.

Понимаю,— ответил тогда Володя.

...Но прежде чем Казначеев получил самостоятельное задание, он много раз ходил с диверсионными группами. Они ставили мины-«ловушки» на дорогах, портили связь, оставляли мины-«сюрпризы» в местах, где жили полицаи. Выполняя приказ Михайлова, взрослые всячески оберегали юного подрывника. Володя все схватывал на лету и вскоре мог так поставить мину, что даже бывалые подрывники удивлялись, откуда у парнишки столь редкое умение.

И вот наконец Володя Казначеев отправился на «железку». ...Уже вторые сутки, как они вышли с базы. Их было восемь — пулеметчик, шесть автоматчиков и подрывник Володя Казначеев. Ночью группа заблудилась. Никто потом не мог вспомнить, как это получилось. Но только вместо того, чтобы выйти к железной дороге, они очутились в самом гиблом болоте. Партизаны вынуждены были остановиться, потому что стоило оступиться, как человек тут же проваливался по грудь.

Проводник — местный житель — чертыхался, но и сам не знал, куда идти. Партизаны приуныли: они знали коварство полесских болот. Собирался дождик. Стемнело, болото стало совсем черным.

Володя отдал мину ближайшему партизану. Тот молча взял ее и, как грудного ребенка, прижал к себе, боясь лишний раз пошевелиться. Володя осмотрелся.

Болото тянулось насколько хватал глаз. Но недаром Володя родился и вырос в этих местах: совсем малышом брал его в лес отец, показывал, где гнездо горлицы, учил читать следы, определять по муравейникам стороны света. Но даже не это было главным в той немудреной науке: Володя привык доверять лесу, чувствовать себя в нем, как дома.

Сквозь кисею дождя разглядел Володя мелкие кустики, растущие на кочках. К ним-то и направился юный партизан. Он шел и не оборачивался, словно ощущая молчаливую поддержку товарищей. Его беспокоило время — оно уходило бесполезно: пока они сидели в болоте, по железной дороге катили к фронту поезда. В вагонах были мины и снаряды, пушки и пулеметы, ехали солдаты и офицеры...

Ноги с трудом нащупывали опору. Володя прикидывал — пройдут ли за ним партизаны, ведь он среди них самый легкий. Дважды он проваливался по самое горло, и лишь каким-то чудом его не засосала трясина. Несмотря на ледяную воду, ему было жарко и пот заливал глаза. Он вспомнил, как однажды им пришлось с отцом заночевать на крошечном островке посреди болота. Отец держал его на руках, согревая собственным теплом. Сквозь тонкую рубашку он ощущал, как дрожит отец, ему стало страшно, и он заплакал. Отец сказал: «Никогда не плачь, сынок, когда тебе страшно! Когда человек плачет, он теряет силы п уверенность и не знает, что ему делать. А человек должен бороться п победить!» «Бороться и победить!»

Володя медленно приближался к берегу. Все чаще попадались твердые островки, на которых можно было передохнуть и слегка согреться. Когда он выбрался наконец из болота, силы оставили его, и Володя рухнул на мокрую траву. Она показалась ему такой теплой, такой мягкой, что он никак не мог подняться и отправиться в обратный путь.

Без тебя, хлопец, сидеть бы нам в болоте,— говорили партизаны, разводя костер.

Здесь любой заблудится,— вставил слово молчаливый проводник.—

Особенно ночью.

Другой дороги что ли нет? — не унимался пулеметчик, высокий, красивый парень в кожаной куртке, перепоясанной крест-накрест пулеметными лентами. На голове у него была бескозырка — подарок выходившего из окружения матроса.

— Есть. Но мы снова пойдем через болото,— сказал Володя.

Гляди, парень, не зарвись. Как бы нам не утонуть в этой жиже,— со вздохом сказал пулеметчик и поправил сбившуюся бескозырку.

Появилось солнце, партизаны согрелись и обсохли. Жаркие июльские лучи

пробивались сквозь листву. Все вокруг преобразилось, ожило, поднялось

настроение и у партизан.

Теперь и отоспаться можно. А уж ночью пойдем к «железке». Кто же днем это делает?

Снимаемся через пять минут,— сказал Володя, командир группы.— Мы должны быть у дороги еще засветло.

Вскоре и проводник определился на местности, разыскал знакомые приметы и уверенно повел партизан.

Еще не видя железной дороги, они услышали далекий шум состава. Чем ближе, тем осторожнее ступали по земле партизаны. Немцы научились делать засады в самых неожиданных местах — сколько диверсионных групп так и не дошли из-за них до железной дороги! Страшная это штука, когда неожиданно, в упор, открывают огонь пулеметы. Редкому человеку удается в такие минуты сохранить самообладание, выдержку и не растеряться.

Партизаны часто останавливались, прислушивались и приглядывались к каждому подозрительному дереву. Им нравилась осторожность, с какой Володя Казначеев вел их к дороге. Но когда он снова предложил лезть в болото и пробираться по едва заметной тропке, даже самые терпеливые возроптали. На что уж проводник — человек ко всему привычный, но и оп обратился к Володе:

Тут есть обход, крюк всего в пяток километров, зато по суху. А здесь

намучимся, ой как намучимся!

Только через болото — фашисты перекрыли все подходы к дороге. Нет,

мы должны выйти наверняка.

...Вскоре они лежали в негустом подлеске. Высокая насыпь отчетливо рисовалась на фоне чистого голубого неба. Фигурки часовых маячили на расстоянии прямой видимости друг друга. Ряды колючей проволоки, подозрительно чистая полоса изумрудной зелени и темная громада дзота, глядящего мрачной квадратной «глазницей», из которой высунулся поблескивавший на солнце ствол пулемета. «Здесь идти — все равно что на расстрел»,— расстроенно произнес автоматчик. Он лежал рядом с Володей

и высматривал подходы к дороге в трофейный бинокль. «Именно здесь я и пойду!» — решил Володя Казначеев, подтягивая поближе громоздкую мину.

Они отползли в глубь леса, где их поджидали остальные партизаны. Настроение было невеселое: вымокшие до нитки, грязные и голодные, люди не могли обрадоваться предстоящей ночевке в лесу, без костра. Володя предложил не дожидаться ночи. На то было две причины. Во-первых, фашисты прекрасно знали, что партизаны обычно совершают диверсии под покровом темноты и потому в ночное время с особой тщательностью следили за дорогой. Во-вторых, пользуясь длинными июльскими днями, они пускали последние составы почти в сумерках. Именно этим обстоятельством и решил воспользоваться юный подрывник. «Главное в нашем деле,— любил повторять руководитель школы подрывников старший лейтенант Егоров,— неожиданность. Из тысячи вариантов выбирайте тот, которого меньше всего ожидает противник...»

«Самое время устанавливать мину — немцы меня сейчас не ждут,— решил Володя.— Еще достаточно светло, чтобы не допускать и мысли о возможной диверсии».

Путь к полотну он наметил еще раньше, когда изучал подходы к железнодорожной насыпи. Нужно было проползти под самым носом у фашистов, засевших в дзоте. Проползти, прижимаясь к его стенкам. Партизаны растянулись в цепочку, заняв позиции метрах в ста пятидесяти от дороги.

Изготовились к бою.

Казначеев засунул мину в старый мешок, чтоб не заскрежетал металл на камешках. Автомат отдал пулеметчику в бескозырке. Потуже затянул пояс, проверил карманы, выложил из них все. Партизаны молча наблюдали за его приготовлениями. Наступал тот момент в опасной жизни диверсанта-подрывника, когда он оставался один на один с врагом, и от того, насколько он ловок и предусмотрителен, зависела и его судьба, и судьба операции.

Маленький и юркий, волоча за собой пудовую мину, Володя пополз к дзоту. Солнце било немцам в глаза. Местность оказалась неровной, и Володя, умело маскируясь, пробирался вперед. Он вскоре миновал простреливаемое пространство и попал в «мертвую зону», куда уже не мог достать пулемет. Володя руками ощупывал впереди себя каждый сантиметр земли. Он отчетливо видел каждый сучок на толстых бревнах, из которых была сложена огневая точка. Из амбразуры доносились голоса немцев. Когда Володя достиг дзота, он остановился передохнуть. Прямо перед ним возвышалась насыпь железной дороги. Ветерок доносил приятный аромат нагретых солнцем шпал. Далеко-далеко виднелась фигура часового, уходившего в конец своего участка. Дверь в дзот была закрыта, но рядом — достаточно было протянуть руку — находилась амбразура. «Гранату не нужно было бы даже бросать, ее можно прямо втолкнуть туда»,— подумал Володя. Но тут же отбросил эту мысль: «лимонку» он захватил с собой лишь на случай, если его обнаружат фашисты... Чтобы не попасться им в руки живым...

Миновав дзот, Володя почувствовал себя уверенней. По насыпи он поднялся, лишь слегка пригибаясь. Его маленькая фигурка отчетливо была видна партизанам, и они держали под прицелом амбразуру.

Лежа грудью на рельсе, Володя быстро выгребал гравий из-под шпалы. Ногти на его руках давно обломались, и загрубевшие пальцы не чувствовали боли. Земля после дождей была мягкая, податливая. Мина удобно легла в углубление. Теперь важно было так приладить сорокасантиметровый прут, чтобы над ним свободно прошла ось вагона, но задела ось паровоза. Даже если фашисты пустят впереди платформы с песком, мина раньше времени не взорвется.

Вся работа заняла от силы две минуты, но Володе показалось, что миновала вечность. Он аккуратно уложил камешки поверх утрамбованной земли, да так, чтобы сырыми своими сторонами они уходили в грунт. Остатки земли ссыпал в мешок из-под мины и забрал с собой.

В последний раз осмотрев свою работу, Володя соскользнул с насыпи вниз. Теперь дело за поездом — лишь бы ничто не задержало его на станции. Он не сомневался, что часовой в ближайшее время, во всяком случае до темноты, не вернется: Володя изучил его «расписание». В дзоте немцы о чем-то громко спорили. Володя задержался на некоторое время, готовясь преодолеть пустошь, отделявшую его от леса. Он полз, каждую секунду ожидая пулеметной очереди в спину... Когда у него уже не оставалось сил, чьи-то руки подхватили Володю и втащили в кусты. Кто-то протянул флягу с водой, и Володя выпил ее до дна. Опускалось солнце. Сердце юного подрывника спешило, подгоняло время: «Где, где же этот проклятый состав? Неужто все напрасно?» И словно откликаясь на вопрос, вдали раздалось приглушенное шипение выпускаемого пара — в сторону фронта шел состав. Через несколько минут партизаны увидели паровоз, платформы, накрытые брезентом, несколько теплушек и два пассажирских вагона посреди состава. — Ну, держись! — прошептал пулеметчик в бескозырке. Паровоз вдруг встал на дыбы и, окутавшись паром, рухнул с высокой насыпи... Взрыв, казалось, раздался позже.

Десять эшелонов пустил под откос Володя Казначеев. В пятнадцать мальчишеских лет он был награжден высшей правительственной наградой — орденом Ленина.

После войны Володя закончил мореходное училище, потом — Одесский институт инженеров морского транспорта. Мирный труд Владимира Каз-начеева тоже отмечен двумя орденами.
Штурм. Коля Любичев









На Украину шестиклассник Коля Любичев приехал из Омской области — к деду в село. Тут, в селе Хромное, и застала его война. Оккупанты устанавливали «новый порядок»: жгли дома мирных жителей, уничтожали коммунистов и комсомольцев, всех, кто не хотел мириться с захватчиками. Дед собрался в лес.

— А ты, Коля, погоди,— сказал старик на прощание.— Не всем в лесу скрываться, нужно, чтобы кто-то и здесь за немцем присматривал да нам, партизанам, докладывал. Дед и внук обнялись на пороге опустевшего дома. Старик закинул за плечи охотничью берданку, с ней он раньше на зайцев да лис ходил, и скрылся в вечерней мгле. Вскоре немцы и полицаи почувствовали на себе удары народных мстителей отряда имени Кирова. Партизаны нападали внезапно. Соберут фашисты обоз с продовольствием для Германии, а партизаны перебьют охрану, часть хлеба себе заберут, остальное раздают мирным жителям. Задумают фашисты карательную экспедицию, стянут силы, засекретят день наступления — и снова ничего не получается у них. Партизаны или успеют покинуть стоянку, или упредят врага и дерзким ночным нападением разгромят карателей. Понимали немцы, что есть у лесных воинов по селам да хуторам глаза и уши — связные, разведчики. Охотились за ними люто. Облавы, обыски, аресты. По деревням чернели виселицы.

Как-то Коля возвращался домой из рейда по району. В памяти мальчика хранились ценные сведения о численности вражеских гарнизонов, о расположении огневых точек. Нес Коля и донесение из соседнего отряда в отряд имени Кирова. Не знал он, что было зашифровано на крошечном кусочке тетрадного листка, но твердо помнил, что он должен попасть прямо в руки Алексея Федоровича Федорова и ни при каких обстоятельствах не должен достаться немцам. За плечами у него болталась старенькая котомка, где лежали десяток картофелин, две луковицы и краюха хлеба,— все, что Коля добыл себе на жизнь. Записку он засунул в прореху на перчатке — между кожей и подкладкой. Перчатки достались ему от деда и были настолько старые, что на них не позарился бы даже самый жадный полицай. Вечерело, пуржило, и Коля спешил добраться домой. Правда, давно там не топлено и, наверное, холодно, как на улице. «Дрова оставались с прошлого раза,— вспомнил Коля.— Растоплю печку и сварю две... нет, три картошки «в мундирах». Соль спрятана за ведром с водой». В предвкушении пира Коля зашагал быстрее, чтобы еще дотемна миновать зону патрулей.

Стой! — раздался грозный окрик.

Коля хотел было юркнуть в первый попавшийся двор и сбежать огородами, по полицейский загородил ему дорогу.

Иди сюда! — велел он ему.

Коля узнал его. Еще бы! Начальник полиции слишком хорошо был знаком всякому, чтоб ошибиться. Это был краснорожий, длиннорукий двухметровый детина.

Кто, куда и откуда?

Коля привычно начал излагать историю, что мама умерла, а отец как ушел па призывной пункт в начале войны, так больше о нем ничего и не слышно. Закончил рассказ тем, что развязал котомку и показал нехитрый харч, выпрошенный в разных селах.

Двигай с нами! — приказал краснорожий.

Начальник, забравший котомку, шагал первым, за ним семенил арестованный мальчишка, а замыкали шествие двое полицаев с винтовками наперевес.

«Как же быть с запиской? — мучительно соображал Коля.— Если начну вытаскивать сейчас, заметят и отберут. Потерять рукавицу?» Но Коля тут же отбросил эту мысль: идущие за ним полицаи внимательно наблюдают за каждым его движением. Не знал Коля, что полицаи были напуганы недавним случаем в соседнем селе. Там тоже остановили подростка, хотели его обыскать, а он вынул гранату из-за пазухи — ив полицаев... В просторной избе было жарко натоплено. Полицаи — кто спал на нарах, кто сидел за столом и чистил оружие — при виде начальника полиции повскакивали на ноги. Тот подержал их некоторое время в напряжении и, удовлетворенный, коротко бросил: «Вольно, хлопцы». Став посреди комнаты, начальник приказал Коле раздеться. Мальчик снял ватник, шапку, рукавицы бросил небрежно на пол и принялся стаскивать сапоги. Он стоял перед полицаями босиком, а те выворачивали карманы, прощупывали швы. Если возникало подозрение, отрывали подкладку. Когда начальник полиции взял в руки рукавицы, ни один мускул на лице Коли не дрогнул. «Ищи-ищи,— ухмыльнулся про себя Коля,— записочку я еще в коридоре успел сжевать...»

Начальник полиции вывернул рукавицу наизнанку, оторвал подкладку, осмотрел внимательно и, ничего не обнаружив, швырнул на пол. Коле было до слез обидно, что он пе доставил донесение, но за главное он был спокоен — враги уже не узнают партизанскую тайну.

С кем живешь, малец? — с трудом скрывая разочарование, спросил начальник. Он изо всех сил хотел казаться добрым, даже улыбнулся, но лицо его стало еще багровее и угрюмее.

Один...

Давно один?

Считай, полгода. Как дедушка умер...

Ну, лады... Переночуешь здесь. А утром мы все твои побасенки проверим. Гляди, если сбрехал...

Утром Колю отпустили. Возвращался он домой, а из головы не шла мысль — что это начальник полиции такой приветливый стал, отпуская — даже кусок хлеба с салом на дорогу дал. Никак не мог понять Коля. Не похоже это на него, ведь люди одного взгляда его боятся. Но так и не разгадал Коля загадку. Дома было холодно, как в леднике. Дрова никак не хотели разгораться.

Коля дул на них, даже в глазах красно стало, но печку так и не удалось растопить. Последние две спички, которые он бережно хранил завернутыми в тряпицу, сгорели без пользы. «Пойду к соседям, возьму у них уголек и разожгу»,— решил Коля. Но прежде чем выйти из хаты, выглянул осторожно из окна. И заметил полицая в шинели, прятавшегося за сараем. «Ага, так вот оно в чем дело! — догадался Коля.— Хотят выследить, куда я пойду и с кем встречусь!»

Из дома он выбрался через окно, которое выходило на огород, потом кустами да буераками кинулся в лес.

В отряде Колю Любичева сначала определили развозчиком продуктов по отрядам, а чуть позже, после выхода из окружения в злынковских лесах, перевели во взвод боепитания. Взводом командовал Анатолий Сергеевич Киселев, человек мужественный и добрый. Это он первым подал мысль, когда каратели стали преследовать соединение Федорова, отправить всех подростков на Большую землю. В число их попал и Коля Любичев. Как ни просился Коля, как ни доказывал, что у него еще не сведены свои счеты с фашистами, командир был неумолим.

Но не улетел в тыл Любичев. Посидев два дня на партизанском аэродроме, сбежал в отряд. И прямиком к начальнику штаба Рванову.

Разрешите остаться, товарищ начальник штаба,— обратился он.

Почему?

Хочу участвовать в окончательном разгроме немецко-фашистских захватчиков! — бодро выпалил Коля. Потом добавил просительно:

Поймите, не могу я учиться в такое время...

Ладно, иди. Доложи Киселеву, что я разрешил остаться!

Из Корюковки, районного центра Черниговской области, в соединение А. Ф. Федорова пробрался связной. Его сообщение потрясло даже бывалых партизан: в тюрьме каратели держат около девяноста арестованных, им грозит казнь. На минувшей неделе более ста советских граждан было расстреляно «за связь с партизанами», как значилось в приказе коменданта. Жизнь остальных заключенных находилась в смертельной опасности. Среди арестованных немало семей партизан, были там жена и дети командира взвода Феодосия Ступака, бывшего председателя Тихоновичского колхоза.

В Корюковке фашисты и их помощники чувствовали себя в безопасности. Крупный гарнизон был вооружен до зубов.

Именно потому, что фашисты чувствуют себя спокойно, мы и разгромим

их,— закончил доклад о предстоящей операции на совещании командиров

Федоров.— Мы должны доказать фашистам, что им не удастся безнаказанно издеваться над советскими людьми!

Городок еще спал, когда первые партизаны проникли на его улицы. Разведка снимала часовых и ликвидировала патрули. Однако напасть на тюрьму внезапно не удалось: фашисты уже несколько дней несли усиленную охрану важных объектов. Жаркая схватка разгорелась у комендатуры. На железнодорожном вокзале партизанам пришлось выбивать полицаев едва ли не из-под каждого вагона да из огневых точек, оборудованных по всем правилам военного искусства.

И Коля Любичев был среди тех, кто пробивался к городской тюрьме. Фашисты, засевшие в каменном здании тюрьмы, встретили наступавших пулеметным огнем. Партизаны начинали атаку за атакой, но каждый раз откатывались назад.

Гранату! Противотанковую гранату! — вскричал Ступак.

Отчаянный смельчак, командир взвода Ступак подобрался почти к самому

пулеметному гнезду, откуда гитлеровцы поливали свинцом партизан. Но без гранаты врага не осилить. А пройти к Ступаку было невозможно: один партизан, попытавшийся было подползти, лежал мертвый, а второй — раненый — стонал за невысоким забором.

Коля уже успел сделать несколько рейдов в тыл за патронами и гранатами и теперь вместе со всеми вел обстрел тюрьмы. Но пули только крошили кирпич да подымали красную пыль.

Создалось странное положение: Ступак находился в нескольких метрах от пулемета и ничего не мог с ним поделать, а его товарищи видели это и были бессильны чем-либо ему помочь...

Коля услышал крик Ступака: «Гранату!», когда собирался вновь ползти за боеприпасами. Ему показалось, что слово это обращено к нему. «Ведь так можно целый день пролежать под огнем,— подумал он,— а фашисты в это время расправятся с заключенными».

У кого есть противотанковая граната? — крикнул Коля.

У меня... Только куда ты, парень... тут мышь не проскользнет.

Давай!

До Ступака никак не меньше семидесяти метров простреливаемого пространства. Ни ямки, ни деревца. Голо, как в пустыне.

Коля Любичев пополз. Пули взрывали землю рядом. Он не думал о том, что его могут убить. Он думал, что во что бы то ни стало должен донести гранату — ведь от этого теперь зависит жизнь десятков людей! Время остановилось для него, вся жизнь сжалась до размера этих семидесяти метров. Немец-пулеметчик, наверное, увидел ползущего партизана: пули свистели над самой головой, сбили шапку. Но маленькая фигурка, вжимаясь в землю, медленно продвигалась вперед. Коля уже хорошо видел Ступака и слышал, как тот кричал: «В землю, в землю гляди, а не на меня!»

Ступак схватил протянутую ему гранату, приподнялся на локте и швырнул прямо в амбразуру. В следующий миг он вскочил на ноги и понесся к железным тюремным воротам, хотя фашистские автоматчики продолжали вести огонь. Ступак стал прикладом сбивать замок. Коля вдруг отчетливо увидел, как, цепляясь пальцами за гладкий металл, Ступак сполз на землю...

Ура! Ура! — раздался мощный клич, и партизаны поднялись в атаку.

Через несколько минут все было кончено. Из камер выходили люди и обнимали своих спасителей. Обнимали, целовали и Колю Любичева, и он кого-то обнимал и что-то говорил. А из памяти не шел Ступак, который так смело бросился на врага...

На всю жизнь запомнил Коля, как стояли вокруг своего бездыханного командира партизаны, и среди них было двое ребят — его ровесников — сыновья Феодосия Ступака...

Войну Николай Любичев закончил на Волыни, когда соединение А. Ф. Федорова вышло навстречу наступавшим частям Советской Армии.

— Спасибо, сынок, за верную службу советскому народу,— сказал на прощание Федоров.

В армию Николая не взяли — несовершеннолетний. Отправился он домой. На месте родного дома увидел заросшее бурьяном пепелище. Разыскал бабушку: было у нее четверо сыновей, ж все четверо сложили головы за Родину. Остался Николай жить у нее. Стал работать в колхозе. Приняли его в комсомол. Мало кто знал, что был Николай Любичев в партизанах. Не любил он да и сейчас не любит вспоминать войну.

Поединок. Саша Кобзенков









С Сашей Кобзенковым мы дружили чуть ли не с первого дня моего пребывания в отряде. Он помогал мне проявлять пленки, и лишь одно огорчало парнишку — фотокарточки отпечатать было негде. Саша был связным, и о нем партизаны отзывались с уважением: «Этот не подведет!»

Я фотографировал Кобзенкова часто. А вот сохранился только один снимок! Был он сделан в марте 1943 года. Только что вернулся Кобзенков с задания — под огнем врага доставил донесение в штаб. Прямо в штабной избе я его и сфотографировал.

«Вот и дали мне от ворот поворот»,— невесело рассуждал Саша Кобзенков, возвращаясь из Глинского отряда. Обидно ему было до слез. Разве он не заслужил другого к себе отношения?

То ли он утомился, то ли расстроился и перестал следить за дорогой, но только Саша заблудился.

Это он понял не сразу: в лесу все деревья похожи и все овраги глубоки. Но когда Саша дважды очутился на месте сожженной избушки лесника, он понял: плохи его дела. День клонился к вечеру, зачастил холодный осенний дождь, и редкие желтые листья с печальным шорохом облетали с веток. Укрыться было негде, в заплечном мешке не завалялось даже крошки хлеба... А день начинался так многообещающе. В Глпнском отряде Саша почти сразу же наткнулся на отца. Бородатый, в шапке-ушанке, скрывавшей почти половину лица, отец показался Саше каким-то чужим. Но стоило ему увидеть сына, как морщинки разгладились и радостная улыбка осветила лицо.

Сашка,

сынок,— тихо

произнес

отец и прижал его к себе.— Сынок...— повторил он дрогнувшим голосом.

Я, батя,— солидно сказал Саша, хотя у самого глаза были на мокром месте. Но он не позволил себе расплакаться — как-никак партизанский связной.

Вот хорошо, что ты пришел. Завтра бы уж не застал, уходим на «железку» — на железную дорогу,— сказал отец. Но вдруг, точно вспомнив что-то, удивленно спросил: — Постой, постой, а как это ты в отряде очутился? Ведь связным запрещено уходить из сел!

Принес срочное донесение. Немцев и мадьяров нагнали — ужас. Дядя Иван сказал,

что нужно сообщить вам.

Вот как? — задумчиво отметил отец и добавил: — Иди, докладывай командиру.

Батя, я хочу остаться в отряде. Федька-полицай что-то зачастил в дом. Вынюхивает, где ты. Кажись, догадывается, что ни в какой ты Владимир-Волынский на заработки не уходил...

Пожалуй, ты прав, сынок, нужно оставаться,— согласился отец. Он сделал это так просто, без сопротивления, что сердце мальчика радостно забилось.

Но командир Глинского отряда, выслушав донесение и поблагодарив Сашку, оставить мальчика наотрез отказался:

Нет, Егорыч, и не проси,— поставил он точку на разговоре, когда отец поддержал сына.— Сам видишь, немцы навалились с четырех сторон. Я не могу взять на свою совесть такое... чтобы дети гибли под пулями. Бои предстоят жестокие. Не суди, Егорыч, меня строго. Сына твоего уважаю, настоящий из него человек растет, но взять не могу...

Так оп на подозрении у местного полицая...

С полицаем у нас будет особый разговор. А Саша пока пусть перебирается в соседнее село, подальше...

Брел Саша всю ночь. Пытался отдохнуть, но быстро коченел под холодным дождем. Понял, что спасение его — в движении. Вспоминал разные приятные довоенные истории. Особенно любил Саша походы, которые проводил военрук из Осоавиахима. Учились маскироваться и ориентироваться на местности. Ходили в засады и дозоры, словом, постигали военные премудрости. Интересно было...

Но все равно, как ни поддерживал он в себе бодрый дух, усталость брала свое. Зацепившись за корень, он упал и ушиб колено.

Саша совсем обессилел, когда его подобрали партизаны. Командира пулеметной роты Илью Михайловича Авксентьева Саша знал хорошо — он не раз бывал у них в доме, дружил с отцом.

Отдохнешь, тогда обо всем и расскажешь,— мягко, но властно приказал

Авксентьев, когда Саша хотел поведать о своих злоключениях.

Когда Кобзенков проснулся, было за полдень. Авксентьев сидел за столом и что-то писал.

Смотрю я на тебя, Сашок,— сказал Авксентьев,— и думаю: а не остаться ли тебе в отряде? К батьке сейчас, наверное, не проберешься — гоняет их фриц...

У Саши мгновенно пропало желание рассказывать о том, что произошло с ним в Глинском отряде.

Об этом я вас и хотел попросить, товарищ командир,— солидно сказал

Кобзенков, с трудом сдерживая свою радость.

Собирайся, поговорим с Попудрепко. Как Николай Никитич решит,

так и будет!

Попудренко, заместитель командира партизанского соединения Черниговской области, Герой Советского Союза, встретил парнишку приветливо. Расспросил о родных, об отце — знал оп его по довоенным временам.

Куда думаешь определить парня? — спросил у Авксентьева.

Вторым номером к Ивану Красавину, к пулемету.

Хорошая идея! — похвалил Попудрепко. Сажа вышел из землянки и потому не слышал, как Николай Никитич сказал ротному: — Беречь нужно таких ребят... беречь... Смотри, чтоб понапрасну под пули не лез!

Яспое дело, товарищ Попудренко. Красавин — опытный солдат.

Саша Кобзенков, от радости не чувствуя земли под ногами, кинулся разыскивать своего друга Володю Казначеева. Если по правде, то Саша давно завидовал товарищу.

Володя был только на полгода старше, а воевал давно.

Ты б лучше к нам просился,— сказал Казначеев.

Партизан — такой же солдат,— отрезал Саша.— Приказ командира — закон.

Верно,— согласился Казначеев.— У пулеметчиков тоже ответственная

работа... Да ты не беспокойся, еще вместе на «железку» сходим. Пулеметчики с нами всегда бывают. Когда эшелон па мину наскочит, особенно, если он с живой силой противника, мое дело кончается. Тут уже задача пулеметчиков — сделать так, чтобы ни один фашист живым не выбрался!

С Ваней Красавиным, молодым, веселым красноармейцем, Саша подружился быстро. Красавину понравился парнишка, который до каждой мелочи хотел дойти собственным умом, все норовил сделать своими руками. С пулеметом Сашка готов был возиться с утра до поздней ночи и даже спать с ним в обнимку. Видя такую преданность, Красавин охотно передавал своему второму номеру боевой опыт. Учил, как определять поправку на ветер, как бить кучно, а как ложить пули «веером» — накрывать большую площадь.

Они никогда не расставались: даже спали в землянке рядом. Однажды их подняли среди ночи. На дворе было так морозно, что перехватывало дыхание. У командирской землянки собирались партизаны. Когда отдали приказ, все разъяснилось. Прибывший связной предупредил партизан, что немцы и полицаи двумя колоннами направляются к лесу и завтра намерены атаковать лагерь. Командование отряда решило на дальних подступах к лагерю организовать засады. Нужно было встретить гитлеровцев пулеметным огнем и нанести им как можно больший урон... Партизан-возница уверенно правил лошадьми. Сани, где лежали, накрывшись тулупом, Саша Кобзенков и Красавин, двигались в середине колонны. Убаюкивающе скрипел снег под полозьями. Красавин быстро уснул. Саша лежал с открытыми глазами и глядел на далекие мохнатые звезды. Он с нетерпением ждал боя, хотел отомстить фашистам за отправленную в концлагерь маму.

Наконец остановились. Ярко светила полная луна. Было видно, как днем. Слышались тихие команды. Иван ушел к Авксентьеву за приказом. Саша не терял времени: стащил с саней на снег пулемет, снял вещмешок Красавина, проверил карабин.

...Они оборудовали позицию на косогоре, который широкой дугой огибала выходившая из леса дорога. Старая кривая сосна, наполовину вывороченная бурей из земли, надежно прикрывала позицию. Остальные партизаны залегли в ельничке слева от дороги.

Ждать пришлось долго. Все порядком промерзли, и Саша собирался уже спросить у Красавина разрешения сбегать погреться, когда издалека донеслись приглушенные звуки автомобильных моторов. Пролетела встревоженная сорока, за ней — стая ворон. На дороге показался тупорылый грузовик «фиат». Он раскачивался на ухабах, опасно кренился, и потому водитель держал небольшую скорость — километров двадцать — тридцать в час. За грузовиком катила «легковушка», выкрашенная в белый цвет, потом тянулись сани, полные солдат. Второй «фиат» тащил за собой короткоствольную пушку. Колонна выгибалась, как змея.

Красавин взялся мягко подводить прицел к головному автомобилю. Саша быстро пробежал пальцами по пулеметной ленте.

Когда раздался сигнальный выстрел, Красавин нажал на спуск, и «максим» загремел, выбрасывая десятки пуль. Видно, водитель автомашины был убит сразу, потому что «фиат» съехал с дороги и покатил напрямик через целину, выбрасывая из-под колес фонтаны снега. Из кузова, накрытого брезентом, выпрыгивали солдаты, но Красавин бил без промаха. Когда машина, наконец, остановилась, утонув в глубоком снегу, из кузова выскочили два или три автоматчика и кинулись бежать. Красавин перенес огонь па хвост колонны и мигом разметал фашистов, ехавших в санях. Застигнутые врасплох, каратели вели беспорядочную стрельбу. Артиллеристы успели развернуть пушку, но снаряды разорвались далеко в лесу. Красавин короткой очередью уложил прислугу, и пушка замолчала. — Порядок в танковых частях,— удовлетворенно произнес свою любимую поговорку Красавин.— Теперь не скоро сунутся. Но он ошибся. Взбешенные неожиданным нападением и потерями, каратели почти сразу же кинулись в атаку. Они вели на ходу автоматный огонь. Огонь был неприцельный, но такой плотный, что среди партизан появились раненые. Даже сосна, под которой устроились пулеметчики, казалось, жалобно стонала от впивавшихся в нее пуль. Красавин бил короткими очередями, экономно. Но боезапас быстро таял.

Патроны кончаются! — предупредил Саша.

Черт возьми! — нажав на гашетку, но не услышав выстрела, крикнул

Красавин. Его руки хватали пустые ленты и тут же отбрасывали в сторону.— Беги в лес, Сашок! Там должны быть патроны. Поищи на других санях!

Две тяжеленные коробки с лентами показались Саше легкими как пух. Когда выскочил из оврага, с упавшим сердцем понял: стреляют больше гитлеровцы. Это их автоматы бьют так резко. Саша несся по целине, не разбирая дороги.

Давай, Сашок, давай, дорогой ты мой! — закричал, завидев его, Красавин.

В мгновение ока он перезарядил пулемет. Фашисты как раз поднялись в атаку. «Максим» заговорил в руках Красавина, и Саша едва успевал подавать ленту. Черные фигурки тут и там падали в снег и больше не поднимались. Вскоре немцы прекратили атаку и откатились назад. Партизаны, пользуясь передышкой, отошли — задание было выполнено. Застоявшиеся лошади резво рванули с места. Далеко позади, там, где партизанская засада только что дралась с карателями, громко разорвались мины...

Этот бой Александра Кобзенкова был отмечен первой наградой — медалью «За отвагу».

Немецкий гарнизон в Скригалове сопротивлялся упорно. Однако партизанам удалось разгромить управу. Но у каменного здания, превращенного фашистами в долговременную оборонительную точку, бой затянулся. В полуподвале засело отделение карателей. У них был пулемет и автоматы, они вели густой огонь, не жалея патронов.

Больше всего партизанам досаждал пулеметчик. Голову не давал поднять от земли.

Эти не побегут,— со вздохом сказал Красавин, прекратив бессмысленную трату и без того небогатого боезапаса.— У них один шанс выжить —

устоять против нашего натиска. Знают ведь, что им никогда не простят их злодеяний.

Эх, сейчас бы пушечку сюда! — мечтательно протянул Саша.

Каменное здание высилось на пригорке, подходы к нему были расчищены заранее. Немцы контролировали положение. Конечно, можно было бы дождаться ночи, подползти поближе и забросать амбразуры гранатами. Но день только начинался. Через пару часов наверняка подоспеет к фашистам подмога, и тогда в невыгодном положении окажутся партизаны. Фактор внезапности был утрачен, партизан вынудили залечь в полуторастах метрах от опорного пункта и прекратить бессмысленный обстрел.

Сейчас самое время уходить! — предложил Красавин.— Управу мы раз

громили? Разгромили! Узел связи взорвали? Взорвали! Староста-предатель понес заслуженное наказание? Понес! Что еще нам нужно?

А эти выйдут и снова начнут с еще большей жестокостью расправляться со стариками и детьми. Вот тебе и «самое время»! — вмешался в разговор Александр Рассохин.

Рассохин был снайпером, прилетевшим к партизанам с Большой земли. Он славился своей невозмутимостью и метким глазом. Обычно Рассохин охотился за офицерами, когда они поднимали солдат в атаку. Бил он без промаха.

Но здесь и он был бессилен. Амбразура, откуда вел огонь пулеметчик, была надежно прикрыта.

Чем спорить, ребята, вы лучше подумайте, что можно сделать,— прервал перепалку Авксентьев.

Если б пулемет вытащить на удобную позицию,— начал было Красавин.

Не вытащишь. Здесь у немца каждый сантиметр пристрелян. Шага не ступнешь...

Мне хотя б во-он к той хате,— не унимался Красавин, раздосадованный

непредвиденной заминкой, которая грозила поломать партизанские планы.

Метрах в восьмидесяти от здания высился крытый соломой крестьянский дом. Когда партизаны только начали атаку, там находилось несколько полицаев, которых пулеметчики быстро уничтожили. Но партизанам не удалось воспользоваться домом. Из трех человек, посланных туда с ручным пулеметом, двое были убиты, а третий вполз-таки в дом, но до сих пор не

подавал признаков жизни.

Эту затею ты оставь,— отрезал Авксентьев.— Уже пробовали.

Пока шел разговор, Рассохин внимательно изучал сквозь прицел снайперской винтовки местность. Он не спеша «прощупал» глазом каждую кочечку, каждый кустик.

Слушай, Сашок,— сказал он, поворачиваясь к Кобзенкову.— Пойдешь

со мной?

Пойду! — сразу же согласился Саша, еще не зная, куда его зовет десантник.

Что ты задумал, Рассохин? — спросил командир роты.

С пулеметом в хату и впрямь не забраться,— начал быстро объяснять план десантник.— С винтовкой — можно. Вы прикроете нас огнем, а мы по-пластунски...

— А парень тебе зачем? Нечего ему под пули лезть! — решительно возразил Авксентьев.— Эта затея ни к черту не годится, даже если ты проберешься в дом. Не успеешь высунуться — немец решето из тебя сделает.

Сашок мне нужен, чтоб отвлечь внимание пулеметчика,— спокойно

продолжал Рассохин.— Он из второго окошка на палке шапку поднимет,

пошевелит. Пулеметчик отвлечется, а тут и я вступлю в дело.

Хм,— заколебался ротный.— Как ты, Сашок, готов пойти?

Конечно!

Они поползли к хате, а взвод открыл частый огонь.

Немцы и не заметили, как в хате, прямо напротив пулеметной амбразуры, появились двое.

Пол комнаты, выходящей двумя окнами на дот, был усеян осколками оконных стекол и кусками штукатурки. Под стенкой стонал партизан.

Рассохин быстро оттащил его в другую комнату, перевязал. Потом стал за пробитую в нескольких местах матерчатую ширму, перегораживающую комнату, и принялся изучать обстановку.

Саша молча наблюдал за его действиями.

Снайпер опустился на корточки и осторожно подобрался к Саше.

Худо дело. Все оказалось не так просто, как я себе представлял.

А что?

Не успею я и разу выстрелить, как буду убит. Окна совсем рядом, практически одной очередью, учитывая рассеивание, накроет и твою шапку, и меня... Есть, конечно, выход... Риск, правда, велик...

Какой?

Можно подняться во весь рост за ширмой и стрелять из глубины комнаты... Но мне нужна опора для винтовки... Нужно твое плечо, Сашок...

Так за чем остановка? — удивился Кобзенков.

За тем, что если... словом, дуло пулемета направлено тебе в грудь. Может, немец чует, что в хате кто-то появился, а может, что другое, но только за домом фашисты глядят в оба...

Они пробрались в комнату, и Саша поднялся во весь рост за старенькой ситцевой ширмочкой. Рассохин щелкнул затвором и тоже распрямился. Саша встал лицом к амбразуре. Сквозь прорехи он видел дуло пулемета и легкий дымок над ним. Он знал, что стоит немцу уловить движение в хате, и очередь прошьет и его, и Рассохина. «Стой ровно, не шевелись,— приказал Рассохин, упираясь винтовкой в Сашино плечо.— Замри!» Выстрел оглушил Сашу, и винтовка больно ударила в голову. Второй выстрел, казалось, прозвучал одновременно. Саша увидел, как дуло пулемета вздернулось вверх.

Раздалось громкое партизанское «ура!». Растерявшиеся фашисты были забросаны гранатами...

С тех пор минуло много лет. Разъехались бывшие партизаны кто куда, редкими стали встречи.

Но однажды взял Кобзенков отпуск и отправился не на юг — к Черному морю, а на север—в черниговские и брянские леса. На попутных машинах переезжал из села в село и не узнавал знакомых мест, как ни вглядывался. Новые дома, новые улицы, новые люди. Лишь памятники павшим напоминали о прошлом, о потерях, о боевой Сашкиной молодости.
И с победой вернулся домой. Иван Васюк









...Ивана Васюка и еще одного парнишку выпустили из тюрьмы через три месяца. Была весна 1942 года. Снег набух, почернел. Из всех заложников в живых остались только они.

Из Сосницы Иван возвращался домой пешком. Шел медленно, часто отдыхал. Нестерпимо болела спина: на прощание полицай стеганул резиновой плеткой.

Но страха не было и в помине. Сердце переполнялось ненавистью к врагу. «Как только повидаюсь с матерью,— сразу же уйду в партизаны,— думал он.— Я отомщу за тебя, отец!»

А перед глазами возникала — хотел он того или нет — страшная картина отцовской казни...

В Козляничи немцы вступили на следующее утро после ухода регулярных частей Красной Армии. Село словно вымерло. Немцы походили по хатам, забрали кур и одну корову. Жителей не трогали.

Над правлением колхоза вывесили флаг со свастикой. Откуда-то появился хромой мужик в немецкой пилотке и с пистолетом на боку — староста.

Когда в село вошли мадьяры-жандармы и появился хромоногий староста, кто-то, должно быть, донес на отца. За отцом — секретарем сельсовета — явились ночью. Забрали и Ивана как старшего сына. Мать с тремя младшими осталась в разгромленном доме. По дороге схватили и родного дядю Ивана — колхозного бригадира. Всего набралось человек семьдесят. Погнали в районный центр Сосницу.

Вы — заложники,— объявил

арестованным начальник полиции Добровольский.—

Если партизаны убьют хоть одного немецкого солдата, вас расстреляют!

В подвале двухэтажного здания наскоро оборудовали тюрьму. Было тесно, не хватало места для лежания. Но в этом было и спасение — ведь на дворе стояли двадцатиградусные декабрьские морозы. Люди собственным теплом согревали друг друга.

Этого

молодого

Добровольского

я

не знаю,— рассказал отец.— А вот его отца распрекрасно помню. До революции тут неподалеку его имение было. Злой был пан — с крестьян три шкуры спускал. Не успели мы рассчитаться с паном Добровольским — сбежал с белыми. А теперь сынок выслуживается перед оккупантами...

Не понимал тогда Иван, слушая разговоры старших, какая страшная опасность нависла над ними. Думал, подержат-подержат да отпустят. Утром с шумом распахнулась дверь темницы.

Дмитрий Васюк, выходи! Кто еще тут Васюки? Выходи!

Отец поднялся, обнял сына. Иван ринулся было за ним, но отец с силой оттолкнул его от двери.

Чего тебе идти? Ты еще пацан! Сиди!

Иван припал к окну.

Ночью выпал снег. Он ослепительно блестел под лучами зимнего солнца. Двор был пуст. Когда появился отец, Иван не понял, куда это он так напряженно смотрит. Но тут из-за угла выехал на коне, украшенном позолоченной уздечкой и серебристыми кистями, начальник полиции Добровольский, ь правой руке он держал обнаженную шашку.

Коммунист? — спросил он.

Отец, гордо расправив плечи, стоял в трех метрах от начальника полиции — босой, без полушубка, со следами побоев на лице.

Беспартийный коммунист я,— сказал он с вызовом, гордо.— А ты — гад фашистский!

Добровольский взмахнул шашкой...

Матери Иван не стал рассказывать, что видел на тюремном дворе в Соснице. Только прошептал: «Нет у нас больше батьки...»

Дома Иван не задержался. Торопился к товарищам. Их, комсомольцев, осталось в селе четверо. Новости оказались неутешительными. Еще поздней осенью фашисты сожгли соседние села Рейментаровку, Олейиики, Гутичи. Партизаны отступили куда-то в брянские леса.

Вот так и будем сидеть сложа руки? — спросил Иван.

Что сделаешь, если их сила? — спросил кто-то.

Драться! Не в открытую, нет. Будем сельскими партизанами. Днем, как все, а ночью — воевать. Для начала возьмемся устраивать диверсии

на дороге.

Мин-то у нас пет...

-— Мы с Мишкой еще осенью набрели на склад снарядов на речке Убеди. Ямку выкопать, поставить снаряд вверх головкой. Гляди, кто-нибудь и накатит!

В первый раз они отправились на новгород-северский большак в июне. Иван Васюк был за старшего, с ним двое — Мишка-одноклассник и паренек из Олейников. Родители у него погибли во время карательной экспедиции, и он жил у бабки в Козляничах. Звали его Семеном, был он какой-то невеселый и неразговорчивый, но на него можно было положиться. С собой ребята несли два тяжелых снаряда, саперную лопатку и березовый веник, чтобы замести следы диверсии.

Июньские ночи коротки — заря с зарей сходится. Когда вышли из лесу, уже было светло, хотя восток даже не заалел. Шоссе в оба конца просматривалось километра на два, а возможно,

и дальше.

Иван долго ходил по дороге: все никак не мог выбрать место.

Наконец сказал:

Сюда, ребята!

Дорога была ровная, но все же колея выделялась. Там и начали копать. Саперная лопатка пригодилась. Минут через двадцать поставленные в сотне метров друг от друга снаряды были аккуратно прикопаны, а лишняя земля выметена на обочину. Заспорили, что делать дальше. Мишка уговаривал немедленно уходить.

— Ведь когда рванет, так сюда все полицаи посбегаются. Поймают! — убеждал он скороговоркой.

Иван твердо стоял на своем — нужно увидеть, как пройдет операция. Мишка ушел, а они с молчаливым Семеном залегли в кустах. Выглянуло солнце, пригрело, и они незаметно уснули.

Их разбудил взрыв. Ничего не понимая спросонья, они вскочили на ноги. На дороге, перевернутый вверх колесами, лежал грузовик, из которого доносился истошный визг.

На их счастье, охраны не было. Мертвый шофер вывалился из кабины. Радость первой победы не омрачилась даже тем, что подорвалась машина со свиньями, а не с солдатами. Но дело было сделано: они удостоверились, что могут наносить удары по врагу.

Их маленькая группа провела несколько диверсий на дорогах. Полицаи рыскали по селу, обещали в награду за головы «преступников» деньги и коров.

Но однажды очередная вылазка едва не закончилась трагически. Мишку в последний момент не пустила мать, видимо, заподозрившая что-то.

Семен ходил по селам в поисках работы и пропитания. Вот и задумал Иван идти в одиночку.

Как обычно, выбрался из села ночью, когда все вокруг спало. Разыскал тайник, куда они перенесли с брошенного склада часть снарядов. Вытащил два снаряда, но в последний момент передумал и второй вернул на место. Не оказалось саперной лопатки — она осталась у Мишки. «Обойдусь и финкой,— решил Иван.— Дожди лили, земля мягкая».

Наученные горьким опытом, оккупанты старались не ездить по накатанной колее. Они останавливались, едва заметив что-то подозрительное. Немало снарядов было обнаружено и обезврежено.

Чтоб заминировать дорогу наверняка, Иван выбрал съезд с короткого деревянного мостика, километрах в двух от села. Он надеялся, что первой утром пройдет машина с мадьярами-жандармами: они заночевали в селе и вск> ночь пропьянствовали со старостой. «Фиат» стоял во дворе старосты под охраной полицая.

Он вкопал снаряд, отошел в кустарник и сел на пенек. Отсюда ему были: видны крайние хаты.

Наверное, Иван замечтался, потому что когда взглянул в сторону села, первые три телеги успели пройти половину расстояния до мостика. Это был обычный продовольственный обоз. Полицаи раз в неделю снаряжали; его в райцентр. Обычно обоз сопровождало двое-трое полицаев, а возницами назначали простых крестьян, насильно мобилизованных захватчиками.

«Что же делать?» — растерялся Иван.

Оставить снаряд — значит, подвергнуть опасности ни в чем не повинных людей. В лучшем случае, подорвется полицай, который едет на первой телеге.

Еще не подумав о последствиях своего поступка, он рванулся к мостику. Лихорадочно откопал снаряд, подхватил, побежал к кустам, ожидая выстрела в спину. Упал на землю и затаился...

Когда последняя телега скрылась из глаз, Иван перевел дыхание. Нужно» было спешить: вот-вот должна была показаться машина. В старую ямку ставить снаряд было нельзя — уж слишком выделялась. Начал рыть новую, но стальное лезвие финки сломалось. А вдалеке слышался натужный гул поднимающегося в гору тяжело груженного грузовика. «Неужели не успею? — лихорадочно билась одна и та же мысль.— Уйдут ведь!»

Иван копал то обломком финки, то руками. Пот застилал глаза, а гул все приближался и приближался.

Иван скатился в кювет, когда машина подходила к повороту на мост. Взрыв разметал автомобиль...

Диверсия на шоссе встревожила оккупантов. Из районного центра приехали жандармы.

Ночью в дом к Васюку кто-то постучал. Подошла мать. Человек прокричал в открытое окно:

Пусть Иван уходит в лес! Арестовали Мишку, Семена и еще ребят...

Иван, не ~олго думая, кинулся через огороды к лесу. Двое суток бродил по самым глухим местам рейментаровского леса, прежде чем наткнулся папартизанскую заставу. Встретили его неприветливо, долго расспрашивали,

откуда, куда и зачем идет. Когда парнишку отвели на базу, Федоров позвал его к себе в землянку. Иван рассказал, как ставил снаряды на дороге, как арестовали его товарищей и почему он вынужден был бежать.

Что воевал против фашистов — молодец. Но в отряд не возьму. Здесь

у меня не детский сад,— сказал Федоров.— Сам говоришь, что есть родственники в дальнем селе. Туда и уходи. А понадобишься — позовем.

Так, наверное, и пришлось бы нн с чем уйти парнишке, если б не встретился ему в отряде односельчанин. Поручился он перед командиром за Ивана.

Будь по-твоему,— согласился Федоров.— Только парня береги. Он

и жить-то еще не начал...

Определили комсомольца Васюка в первую роту, выдали карабин.

Смотри, Ванюша, без меня на первых порах вперед не забегай! А то я твой характер знаю: самостоятельность — штука хорошая, но здесь война,— сурово предупредил односельчанин.

Его слова Иван пропустил мимо ушей. Он — партизан, и это главное. Теперь — поскорее бы в бой.

Это нетерпеливое желание бить врага едва не кончилось для Ивана плачевно. Взвод, где служил Васюк. участвовал в разгроме вражеского транспорта. Нападение прошло успешно, и партизаны, верные своей тактике, стали уходить. Тем более, что из ближайшего села к немцам уже спешила помощь.

А Иван, не обратив внимания на команду «отходить!», поджидал врага. Он выбирал цель и нажимал нажимал на курок. Хватился тогда, когда затвор глухо щелкнул, а выстрела не последовало. Жандармы и полицаи стали окружать партизана, решив, видимо, взять его живым. В самый последний момент подоспели товарищи и отбили парнишку. Разъяренный командир доложил Федорову о случившемся. «Все,— решил Васюк.— Теперь уж точно отправят в обоз, к старикам да женщинам. Буду на кухне пропадать!»

Но Алексей Федорович, выслушав доклад командира взвода, подошел к Васюку и спросил:

А не страшно было одному остаться? Ведь фашисты по головке бы тебя не погладили...

Нет, не страшно. Только обида жгла, что ни одного так и не убил. Руки у меня тряслись, товарищ командир,— честно признался Ваня.

Федоров не удержался и рассмеялся.

Значит, так. Винтовку у партизана Васюка отобрать...— Федоров сделал паузу и вдруг сказал: — Выдать пулемет Дегтярева. Там патронов поболее!

Большего счастья Иван Васюк в жизни своей не испытывал. Ручной пулемет Дегтярева! Да он и мечтать об этом не смел!

...Их собрали после завтрака по сигналу тревоги, построили. Партизаны терялись в догадках — ведь еще накануне было объявлено, что рота получает дневку. А это значило, что они будут чистить и приводить в порядок оружие, стирать личные вещи, слушать лекцию, а свободное время посвятят отдыху. Заранее радовались — не часто такие дни выпадали на долю народных мстителей.

Вскоре все прояснилось. Из Гомеля от связного-железнодорожника принесли сообщение: 28 апреля, примерно в полдень, по железной дороге Гомель — Брянск проследует состав из четырех мягких вагонов. В этом поезде возвращаются на фронт после отдыха в тылу около двухсот немецких офицеров.

Три диверсионные группы срочно направили к железной дороге. В той, куда включили Ивана Васюка, был еще один пулеметчик, девять автоматчиков и минер-подрывник. Времени оставалось в обрез.

Первая и вторая группы были обнаружены охраной и сильным огнем оттеснены в лес. Часовые вдоль пути стояли на расстоянии прямой видимости и перекликались между собой. Сиять их было невозможно. И день, как назло, выдался яркий, солнечный — человека за километр видно. Кроме того, по линии курсировала автодрезина с двумя пулеметами.

Задачка...— размышлял вслух минер.— Глядишь, немцы и впрямь на фронт укатят. Приедут и будут рассказывать, как партизаны им ручкой

на прощанье помахали... Не может быть, чтоб не было выхода!

Даже если мы все вместе поднимемся и кинемся в атаку, поезд пройдет... Особенно после того, как часовые обнаружили партизан,— невесело ответил второй пулеметчик.— Только в двух местах и можно было подступиться к насыпи. И оба уже опробованы нашими товарищами. Кровью опробованы...

Можно подойти... вернее, подползти,— неуверенно предложил Иван Васюк.— Далеко, правда, ползти придется...

Ладно, говори,— сказал подрывник.

Места я знаю здесь хорошо,— начал Иван.— Нужно отойти на километр в сторону Брянска...

Ты что-то путаешь, парень,— не согласился подрывник.— Там же поле, чистое поле. Кустика не сыщешь!

Есть лощинка. Короткая, правда, но часть дороги можно пройти, пригнувшись... А потом — ползком, по прошлогодней ржи...

Дело говорит парень,— поддержали Ивана партизаны.— Да и выхода другого у нас нет.

Лощинку миновали быстро. Устали, взмокли. Но главные трудности были впереди. Прошлогоднюю нес кошенную рожь зимними ветрами и снегопадами прижало к земле. Кое-где торчали островки крепкой ржи — тогда партизаны делали передышку. Поле тянулось километра четыре и подходило к самой железной дороге. Будь у немцев какой-нибудь наблюдательный пункт на высотке, они могли бы перестрелять партизан по одному. Иван полз вместе с другими. Пулемет мешал, ножки цеплялись за спутанные стебли. Руки кровоточили, глаза заливал пот. Но нельзя было ни на секунду распрямиться — по железнодорожному полотну расхаживали немецкие автоматчики. Они — ив этом заключалась хитрость партизан — не могли и подумать, что кто-то попытается подобраться к колее через открытое поле.

Быстрее, быстрее, хлопцы,— подгонял уставших людей командир.

Ему же было тяжелее всех: кроме автомата он тащил волоком оцинкованную коробку из-под патронов, куда набили килограммов шестнадцать тола. Это и была мина.

До двенадцати оставалось семь минут, когда партизаны залегли вдоль полотна. Вперед поползли только подрывник и автоматчик. А часовые, между тем, шагали навстречу друг другу. Уже были слышны издалека перестук колес и шипение выпускаемого из котла пара. Иван не сводил глаз с двоих, распластавшихся под насыпью. Если часовые сделают навстречу друг другу еще два десятка шагов, все пропало. Но немецкая пунктуальность выручила смельчаков. Каждый из часовых остановился именно там, где предписал им разводящий. Какие-то секунды они стояли, глядя друг на друга, и разошлись в разные стороны. Минута была отпущена минеру на установку «сюрприза». ...Поезд катил медленно, хотя тянул всего лишь четыре пассажирских вагона. Паровоз толкал впереди платформу, груженную мешками с землей. В каждом тамбуре стояли автоматчики, замыкала состав платформа с зенитными пулеметами.

Когда взрыв подбросил паровоз, Иван вскочил на ноги и, подхватив пулемет, побежал к насыпи. Упал, мгновенно установил пулемет и открыл огонь с близкой дистанции. То же сделали и остальные. Вскоре вагоны напоминали решето. Ни один гитлеровский офицер не доехал до фронта. Нагруженная богатыми трофеями, группа возвращалась на базу. Со стороны железной дороги доносилась частая стрельба — это запоздалая охрана в бессильной злобе расстреливала... чистое поле.

За эту операцию Иван Васюк был награжден орденом Отечественной войны I степени.

Таким был один из многих боев юного партизана-пулеметчика Ивана Васюка. Но далеко не всегда операции заканчивались успешно, без потерь. И сегодня, спустя сорок с лишним лет, отчетливо помнит Васюк тот июльский день 1943 года в злынковских лесах, когда партизаны пошли на прорыв. Много дней и ночей отбивались они в окружении. Кончались патроны, не осталось лошадей, и раненых пришлось нести на носилках. Все рассчитали гитлеровцы: перекрыли выходы из леса, заминировали тропы, окружили колючей проволокой собственные позиции, каждый метр земли держали под прицелом. Но одного не учли — любви к своей Родине у бывших школьников, колхозников, рабочих, учителей, ставших партизанами. Народные мстители ворвались во вражеское расположение. Был среди них и Иван Васюк со своим верным другом пулеметом-«дегтярем». Он вбежал на свежую насыпь и, стоя, поливал свинцом разбегавшихся в панике фашистов. Не думал Иван Васюк об опасности, подстерегавшей его. Он мстил врагу за отца, за сожженный дом, за своих товарищей, которые навсегда остались лежать на лесных полянах...

...Раз в году, в День Победы, достает Иван Васюк свои ордена и медали. Кровью омыты партизанские награды. Светятся они мужеством, бесстрашием и любовью к Родине.

Красное знамя. Нина Созина









С Ниной Созиной я впервые встретился в Белоруссии, под деревней Оревичи. Партизаны Ковпака только что разгромили фашистскую карательную экспедицию. Настроение у всех было приподнятое. Комиссар соединения Семен Васильевич Руднев сказал: «Товарищ Давидзон, вы непременно сфотографируйте Нину Созину. Смелая девушка!» Вид у Нины был совсем не геройский. а самый что ни на есть обыкновенный. Даже автомат, казалось, случайно попал к ней в руки.

Но минуло не так уже много времени, и я убедился — Нина действительно отважная партизанка.

Отец ушел на фронт в последних числах июня 1941 года. В Путивле, где находился призывной пункт, было жарко, солнце раскалило, как сковороду, голую, без единого деревца площадь. Мать не плакала, но на нее страшно было смотреть. Нина как могла успокаивала ее. Да разве успокоишь, когда за матерью, как цыплята за наседкой, выстроилось четверо — родные братья и сестры Нины. Старшим среди них был двенадцатилетний Женька. Себя Нина считала взрослой: в комсомол поступила, правда, прибавив себе год. Отца Нина больше не видела. Когда гитлеровцы оккупировали Путивль и ее родное село Линово, докатился слух, что отец лежит в госпитале, в плену, на Хуторе-Михайловском. Мать мигом собралась туда, но вернулась едва живая — фашисты всех раненых сожгли... Лесник Георгий Иванович Замула, старинный друг отца, крепко обнял дрожавшую от потрясения Нину и сказал: — Отомстим и за него, доченька... Замула давал Нине Созиной и ее подруге — дочери сельского учителя из Юрьева Люсе Стоборовой — задания: разведать, где у немцев укрепленные точки, сколько в селах полицаев. Иногда девушки расклеивали листовки со сводками Совинформбюро — у лесника сохранился приемник, и он записывал последние известия с фронта.

Фашисты зверствовали, устанавливая «новый порядок». Расстреливали коммунистов и комсомольцев, жгли дома сельских активистов. Чувствуя свою безнаказанность, обнаглели полицаи — уголовники, изменники Родины, разный сброд.

Комсомольцы решили действовать. Кроме Нины Созиной в подпольную комсомольскую группу вошли Люся Стоборова, Соня Чаусова, Сергей Жулев, Гриша Юнык и двое молодых солдат из окруженцев. Собирались у кого-нибудь на квартире, обсуждали положение и намечали, где и как навредить оккупантам. Очередное заседание проходило в сарае у Юныка. Один из солдат наблюдал за улицей, а остальные расселись кто где. Первой взяла слово Нина. — Товарищи комсомольцы! Мы, конечно, кое-что делаем — листовки расклеиваем, портим фашистские автомобили, два дня назад подожгли склад с продовольствием. Но этого недостаточно, мы должны сделать что-то такое, чтобы и фашисты поняли: Советская власть живет и действует! Скоро 7 ноября, двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Предлагаю вывесить красные знамена на школе и на здании правления колхоза.— Она сделала паузу, окинула взглядом товарищей и выпалила: — А также предлагаю, ввиду особых обстоятельств, поднять советский флаг над зданием управы! От удивления все словно онемели. До такой дерзости никто не додумался. Дом, где обосновались полицаи, люди старались обходить стороной, окольными улицами. А тут вывесить красный революционный флаг над фашистским логовом!

Это вы, Нина, загнули,— нарушил молчание солдат.

Ничего не загнула,— вспыхнула Нина.— Сама предложила, сама и буду выполнять.

Дело не в том, кому выполнять,— примирительно сказал Сергей Жулев.— Мы — не диверсанты-индивидуалисты, а комсомольская группа.

Будет выполнять тот, кому поручат. Правильно, товарищи?

Верно. Чего там! Мы здесь не безрассудным геройством бахвалиться собрались,— вмешался молчавший до сих пор Юнык.

Никто и не собирается хвастать,— обиделась Нина. Но спохватилась:

ведь так и впрямь могут запретить. Она поспешила сказать: — Ребята,

я все-все продумала, обязательно получится у нас!

И она быстро стала объяснять свой план.

У Нины дома хранилось большое бархатное полотнище — колхозное знамя с нарисованными золотой краской серпом и молотом. Отец принес его перед уходом на фронт.

Нина аккуратно сложила полотнище и спрятала под ватной курткой. Мама возилась с малышами, и только Женька, брат Нины, видел, как она готовилась.

Я пойду с тобой,— сказал он и принялся натягивать сапоги.

Сиди дома! Я скоро вернусь.

Нинка, не возьмешь — все равно подгляжу за тобой.

Нина знала характер брата — упрямства ему не занимать. Знала она и другое — на Женьку можно положиться, паренек он смышленый и не из трусливых.

Ладно, только выйди из дому незаметно от мамы. И, чур, слушаться

меня. Понял?

Чего проще,— рассмеялся Женька.— Ты и дома командуешь!

Ноябрьская темень поглотила их, едва захлопнулась дверь. Моросил

дождь, в голых деревьях завывал ветер. Было так тихо, как будто все живое вымерло на сотни километров вокруг. Нина поежилась от неприятного ощущения одиночества. Задержалась на крыльце, прислушалась. Невольно вспомнила мирное время: повсюду горят фонари, громко разговаривают люди, из клуба доносятся звуки баяна. Теперь даже собака не тявкнет — фашисты их постреляли в первый же день «нового порядка».

Иди за мной,— прошептала Нина.— Сначала к Соне Чаусовой.

Под ногами чавкала размякшая земля. Вдоль забора идти совсем плохо — ямы да бугорки, которых днем не замечаешь, попадаются на каждом шагу. Того и гляди ноги поломаешь.

Ой, Нинка,— запричитала Соня, впустив их в избу.— Я уж не знала, что и подумать, немцы и полицаи так и ходят, так и ходят.

В комнате уже собрались остальные участники операции. Договорились, как действовать на случай провала. В прикрытие назначались два красноармейца — у них были немецкий автомат и винтовка.

Стрелять в самом крайнем случае,— предупредила Нина,— Мы должны действовать как можно тише. Главное для нас — вывесить знамя.

Гриша,— обратилась Нина к Юныку,— таблички написал?

Наилучшим образом,— рассмеялся юноша.— Даже череп с костями нарисовал.

К зданию полиции подобраться оказалось труднее, чем предполагали. В село прибыли важные «гости» из Путивля, и среди них — помощник коменданта города, который прославился жестокостью по отношению к мирному населению. Фашисты усилили охрану.

Вот так штука! — прошептал Сергей Жулев.— Кажись, нашла коса на камень. Ничего не выйдет!

Должно выйти! — сказала Нина.

Разве что пристукнуть часового,— предложил красноармеец.

И сразу раскрыть наши планы! Я пойду одна. Проберусь в соседний двор, там сарай примыкает к управе.

Спорить было некогда, и Нине отдали длинный — метров семь-восемь — кусок телефонного шнура,— Сергей отрезал его от линии немецкой связи,— фанерную табличку с надписью «Стой! Заминировано!» и перочинный нож — на всякий случай.

Нина направилась кружным путем. У сарая лежала поленница дров. По ней девушка забралась на крытую толем крышу, прислушалась, но ничего подозрительного не уловила. Осторожно ступая, Нина пошла к вырисовывавшемуся коньку крыши над зданием управы. Мешала проволока, но ее некуда было засунуть, и пришлось нести в руках. Еще днем Нина несколько раз подбиралась к дому с разных сторон. В одном месте она заметила плохо заделанный досками пролом в крыше, оставшийся после боев.

Нина дернула посильнее, доска скрипнула и оторвалась. Девушка даже присела от страха. Но часовой ничего не услышал, и Нина пробралась на чердак. Там было сухо, пахло пылью. Нина едва сдерживалась, чтобы не чихнуть. Снизу, из комнат, доносились пьяные голоса, звуки музыки — играл патефон.

Нина посмотрела в слуховое окошко и отпрянула назад — прямо под ней, внизу, переминался с ноги на ногу часовой. Ему было холодно под дождем. Немец, вытягивая шею, заглядывал в освещенное окно. «Если он подымет голову, я пропала»,— подумала Нина, выбираясь на крышу. Она крепко привязала красное знамя к металлической мачте на самом коньке крыши, расправила полотнище. Табличку с надписью «Стой! Заминировано!» привязала телефонным проводом к основанию мачты, а свободный конец провода потянула за собой на чердак. Долго шарила в темноте, пока наткнулась на обломок чугунной печки. Закрепила конец провода понадежнее, а обломок засунула под срез крыши и привалила разным хламом.

На следующий день только и разговоров было в селе о красном знамени. Люди передавали новость, и лица их светлели. Если поблизости не видно было полицаев, громко смеялись, рассказывая, как свалился с крыши незадачливый немецкий прислужник, собравшийся было сорвать флаг. Он не рассчитал рывка, не устоял на скользкой крыше и грохнулся вниз. Фашисты стали хватать людей прямо на улице. Пошли повальные обыски, всех подозрительных забирали и бросали в подвал, переоборудованный под тюремную камеру.

Арестовали и Нину. «Провал? — подумала она.— Но почему?» В подвале было много людей, но никого из комсомольской группы она не увидела. Нина догадалась: фашисты ничего не знают.

Допрашивал ее немец с серебряными нашивками. Спросил, где была в ночь на 7 ноября, комсомолка ли, где отец. Она отвечала, что ночь провела дома — где еще в такое время быть. До комсомола не доросла — еще только четырнадцать будет. Отец как ушел в конце июня, так ничего о нем и не известно. Наутро ее выпустили...

В отряд к Ковпаку Нина Созина попала в мае 1942 года. В селе оставаться ей было опасно — немцы арестовали двух членов подпольной группы. ...На лесной опушке, в стороне от расположившегося на отдых отряда, собрались командиры — Панин, Войцехович, Цымбал, оба брата Замула. Расспрашивали Нину придирчиво и внимательно выслушивали ответы. Нина рассказала, что стреляет из винтовки и ручного пулемета — научилась еще в школе в кружке Осоавиахима, умеет делать перевязки я не боится ночного леса.

Это уж точно,— подтвердил лесник Георгий Иванович Замула.—

Сколько раз, бывало, назначу встречу для передачи сведений, а время Нина выбирает сама — глухую пору ночи. Ни разу не заблудилась, а чтоб опоздала или не явилась — такого не припомню. Жалко мне расставаться с таким верным и надежным помощником...

Это ты придумала под флагом табличку о минах укрепить? — спросил

Цымбал.

Я... так было надежнее.

Молодец! Ковпак до сих пор смеется, когда вспоминает, какой переполох твоя табличка среди полицаев наделала. Но, дивчина,— Цымбал стал серьезным,— помни: мы воюем не на жизнь, а на смерть. Самое важное для партизан — всегда и во всем помогать друг другу, быть уверенными друг в друге!

В большом селе Старая Гута был укрепленный пункт захватчиков: вооруженный до зубов немецкий гарнизон и полицаи. Отсюда, из Гуты, оккупанты и их пособники совершали карательные рейды по всему району. Ковпаковцы задумали разгромить это осиное гнездо.

Нину Созину брать не хотели. Ковпак, узнав в ней землячку, строго-настрого приказал:

Нечего детей в бой бросать. На то есть взрослые, чтобы таких, как она,

защищать.

Командир взвода только пожал плечами и ничего не ответил: был он, конечно, согласен с Ковпаком, но только не знал, как это сказать Нине. Девушка просто рвалась в бой. И на то была причина.

Во второй роте, куда определили Нину Созину, первой ее встретила молодая женщина с совершенно седыми волосами. Ульяна Голубкова, бывший председатель Чернобровского сельсовета, была молчалива и держалась особняком. От смерти ее спасли ковпаковцы во время рейда по районам Путивлынины. Историю этой женщины в отряде знал каждый. Голубкова не успела эвакуироваться. Когда пришли оккупанты, кто-то выдал ее. После пыток и надругательств фашисты бросили женщину в подвал путивльского монастыря и через несколько дней повели на расстрел. Пуля пробила ей грудь, но она осталась жива. Когда очнулась, вокруг были только мертвые. Голубкова напела в себе силы подняться. Монастырь стоял на самом берегу Сейма, замерзшую речку по льду босиком перешла. Возле Ильино-Суворовки ее подобрали колхозники, перевязали раны, спрятали...

Только успел взводный произнести первые слова: «Командир запретил тебя брать на операцию...», Нина вскочила па ноги. Она едва удерживала слезы, срывающимся голосом сказала:

Как вы не понимаете! Я поклялась отомстить за Голубкову. Отомстить фашистам!

Тогда иди сама к Ковпаку,— сказал взводный и отвернулся — он просто не мог видеть детских слез. А Нина так напоминала ему дочку, которая осталась в дальнем селе.

Нина бросилась искать Ковпака. Что она там говорила Сидору Артемьевичу, осталось тайной, но только Ковпак разрешил ей идти на Старую Гуту. На операцию отправились, едва стемнело. Впереди пробиралась разведка. Ночной лес глухо шумел. Партизаны старались ступать шаг в шаг — ночью легко потеряться.

К Гуте решено было подойти в предрассветный час, когда даже часовые теряют бдительность.

Рядом с Ниной шагала Люся Стоборова. Она попала в отряд двумя месяцами раньше, и подруги не расставались теперь ни на минуту. Люся, как опытная партизанка, помогала Нине, познакомила с бойцами второй роты. По цепочке передали приказ остановиться. Командиры пошли в голову колонны на совещание. Нина и Люся присели рядышком. Ныли уставшие ноги. Нину слегка знобило — то ли от предутреннего холодка, то ли от страха, нет-нет да заставлявшего вздрагивать от шорохов. Нина вдруг представила себе, как она побежит в атаку, а навстречу ей застрочит пулемет. «Нет, меня не могут убить!» — горячо зашептала сама себе Нина и наклонилась к подруге. — Ты боялась в первый раз? — спросила она.

Он, еще как! — призналась Люся.— Даже стрелять не могла — пальцы

судорогой свело.

Приготовиться! — покатилась по колонне команда.— Сигнал атаки —

красная ракета!

Светало. Лес наполнялся птичьими голосами. Ничто не напоминало о войне. С опушки, где залегли партизаны, просматривались крайние хаты села. Туда уже уползли разведчики, которые должны были снять часовых. Еще не топились печи, петухов же, которые обычно в это время приветствуют наступающий день, оккупанты давным-давно съели.

Слева и справа от Нины лежали ее товарищи из второго взвода. У них — автоматы ППШ, лишь у Нины с Люсей — карабины.

«Как только увижу красную ракету,— решила Нина,— сразу вскочу и побегу!»

Ты, Нинок, не спеши,— точно прочитав ее мысли, сказала Люся.—

Взводный приказал, чтобы я за тобой приглядывала. Ведь это твой первый бой.

Ты за собой смотри! — обиделась Нина. Она терпеть не могла никаких скидок на свой возраст. Из-за этого ей в детстве нередко доставалось от родителей, когда она ни в чем не хотела отставать от мальчишек...

Ой, Нин, да не сердись ты па меня! Я ведь как лучше хочу,— поспешила рассеять обиду Люся Стоборова.— Я ведь по себе...

Но закончить Люся не успела. Глухо грохнула граната, за ней — другая, и тишину разорвали выстрелы. Прочертила светлое небо красная ракета. Партизаны вскакивали на ноги и, спотыкаясь на кочках да рытвинах, бежали в направлении села. Нина устремилась к крайним хатам, спешила, все боялась отстать. Выстрелы гремели далеко. Они миновали крайние усадьбы, не встретив ни одного полицая или немца.

Нина с несколькими партизанами подоспела в центр, когда там уже выбивали последних засевших в школе оккупантов. Из наполовину заложенных кирпичом окон валил черный дым. Но из двух амбразур, пробитых почти на уровне земли по углам здания, еще яростно строчили пулеметы. Партизаны укрывались за хатами и вели огонь из автоматов.

Помоги-ка, дочка,— обратился к Нине партизан, лицо которого почти

до самых глаз заросло седой клочковатой бородой.— Да нет, не руку, гранаты помоги связать,— досадливо сказал он, когда Нина поспешно бросилась к его раненой руке, наскоро перетянутой какой-то тряпицей. Тут только Нина увидела две гранаты, которые бородатый партизан пытался связать вместе. Она быстро несколько раз обкрутила ручки у самого основания куском протянутой ей веревки, и партизан почти выхватил связку из ее рук. Он зачем-то снял и бросил под забор фуражку с красной звездочкой, пригладил бороду и быстро-быстро пополз к школе. Нина увидела, как он взмахнул рукой и тут же оглушающе — даже уши заложило —

прогремел взрыв. Пулемет умолк. Партизаны рванулись к школе.

Нина замешкалась, а когда ей удалось справиться с волнением, бой закончился.

Партизаны подбирали раненых. Нина подошла к повозке, где лежал Леня Чечеткин, молодой, храбрый парень. В лице его не было ни кровинки, глаза закрыты. Он стонал и просил пить. Нина принялась было откручивать крышку фляжки, но врач сказал сурово: «Нет, ему нельзя! Из автомата, прямо в живот...»

Слезы затуманили глаза, Нина повернулась и пошла, не разбирая дороги. Школа стояла в старом парке, тополя были высокими-высокими и, казалось, упирались в самое небо. Трава под ногами была еще мокрая от росы. Нина опустилась на пенек, карабин зажала между коленей. Бессонная ночь, волнения, умирающий Леня Чечеткин, с которым она разговаривала перед выходом на операцию,— все это навалилось па девушку непреодолимой тяжестью. Не было сил, чтобы подняться и идти разыскивать свою роту. Нина вспомнила маму, сестер. Она даже не попрощалась с ними, когда уходила в отряд. Оставила записочку, в которой просила не беспокоиться. Утро разгоралось ярче, громко пели птицы над головой. Словно и не было войны, крови, страданий.

Вдруг Нина увидела, что среди деревьев мелькнула фигура в зеленой шинели. Она упала на землю. Немец бежал прямо на нее, все время оглядываясь. Нина тщательно, как учили в кружке Осоавиахима, прицелилась,, задержала дыхание и затем плавно нажала на курок. Приклад больно ударил в плечо. Немец споткнулся и упал.

Нина, все еще не веря, что немец мертв, лежала в траве, судорожно сжимая карабин и не спуская с упавшего глаз. Она ждала, что на выстрел прибежит кто-то из товарищей, но никто не спешил к ней на помощь. Тогда Нина, держа карабин наизготовке, поднялась и пошла к немцу. Она увидела немецкого солдата с черными маленькими усиками. Рядом валялся автомат с коротким прикладом. Нина впервые видела так близко убитого врага. Может быть, еще час назад он стрелял в партизан и это его пуля попала в Леню. Значит, вот какой он — миг расплаты... Нина забрала автомат и пошла искать своих.

Потянулись дни, похожие друг на друга. Уходили и возвращались с операций партизаны. Нине приходилось делать все — ив дозоре ночью бывать, и на кухне работать, и в госпитале дежурить. Все смешалось: спали днем, а ночью бодрствовали. Но в бой Нину не брали, и она совсем расстроилась и уже собралась снова идти к Ковпаку, да командир отделения Саша Поздняков перехватил ее на полпути. — Куды это ты собралась? — спросил он.

К командиру или к комиссару,— выпалила она с вызовом.

В бой будешь проситься?

Буду!

Ох, и горяча ты! Видать, не давал тебе батько березовой каши!

Какой еще каши? — не поняла Нина.

Пороли мало тебя, это уж как пить дать! — улыбнулся Поздняков.—

Чтоб не лезла поперед батька в пекло!

Нет у меня отца, фашисты убили,— сдавленным голосом сказала Нина.

Ну, ладно,— смутился Поздняков.— Ты на меня того... не сердись... Не знал я... А иду от Ковпака... Пойдешь со взводом, село тут одно будем брать...

Нина готова была расцеловать Позднякова за такую радостную весть. Но прежде чем она пошла с отрядом на операцию, случилось событие, которое окончательно определило ее дальнейшую судьбу. В отряд пробрался ее брат Женька и принес печальную весть о судьбе близких. Он рассказал, что после ухода Нины в отряд им пришлось скрываться по селам, ночуя каждый раз у новых людей. Фашисты разыскивали оставшихся на свободе членов подпольной комсомольской группы и все-таки напали на след родных Нины Созиной. Мать, сестер и брата схватили и посадили в тюрьму. Женьке каким-то чудом удалось обмануть охранника и убежать...

Женька был тощ и голоден, на лице — кровоподтек. «Старший полицай ударил, когда я не захотел сказать, где ты,— объяснил брат.— А как ты думаешь, меня в бой будут посылать?»

Нина лежала за толстой, выгнутой наподобие лиры сосной. Пули отсекали от дерева острые ранящие щепки. Стреляла она редко, берегла патроны. Амбразуры едва просматривались, прикрытые травой и кустарником. Наверное, минуло не менее часа — солнце уже пробилось сквозь тучи,— прежде чем первым партизанским отделениям удалось прорваться на хутор. Гранаты делали свое дело, и все реже огрызались пулеметы. Вот остался один — в школе. Нина с Люсей подобрались к самому фундаменту. Пули свистели над головой, не причиняя вреда. Но проникнуть в школу, превращенную в дот, было невозможно. Единственную дверь фашисты заложили изнутри, и пули лишь крошили ее.

Сколько же мы будем здесь ожидать сложа руки? — расстроенно спросила Люся, наклонившись к самому уху Нины.

Если бы хоть одна граната...— сказала Нина. Она проверила автомат (он достался ей после первого памятного боя за Гуту), но это оружие было бесполезно в данной ситуации.

Тут Нина увидела, как от плетня отделился человек с гранатой в правой руке. Когда он приблизился, она узнала Федю Алешина из второго взвода.

Ложись! — закричал он, и подруги прижались к земле, ожидая взрыва.

Грохнуло так, что задрожала земля. Еще не рассеялся дым, а Нина вскочила на ноги и рванулась к тому месту, где минуту назад была крепкая, вся исклеванная пулями дверь. Теперь вместо двери зиял черный провал.

Нина шагнула в темноту и замерла на месте от неожиданности — она ничего не видела перед собой. Мимо с криком «Бей гадов!» пронесся Федя Алешин. Он толкнул ногой дверь в классную комнату, и яркий свет брызнул оттуда. Нина бросилась по коридору вправо. Вдали мелькнула неясная фигура фашиста, и Нина нажала на спуск.

Немец упал, а Нина теперь уж сама дулом автомата толкнула ближайшую дверь. Она раскрылась. Это, по-видимому, была столовая: длинные столы, скамьи вперемешку со стульями, большой портрет фюрера и в беспорядке разбросанные по полу алюминиевые миски. Из столовой вела дверь куда-то влево, и Нина, спотыкаясь о гремевшие под ногами миски, побежала туда. Вдруг яростный огонь сразу нескольких автоматов раздался за окном. Нина подбежала к окну и увидела, как несколько гитлеровцев, спрятавшись за поленницей дров, встретили свинцом наступавших партизан. Нина выставила дуло автомата в окно и, прицелившись, дала длинную очередь. Трое фашистов даже не успели обернуться, но четвертый резанул по окну, и острые осколки стекла впились в лицо девушки. Нина не отпрянула назад — она поймала врага на мушку и снова нажала спуск.

Ну гляди! Да ведь он в тебя в упор стрелял! — раздался рядом хриплый

голос.

Нина увидела Федю Алешина. Лицо его было в крови, кровь виднелась на руках, но он яростно отмахнулся, едва Нина хотела достать бинт.

Некогда! Потом! Нельзя им дать уйти! — запротестовал Алешин.

Откуда-то из угла выскочил немец и бросился к окну. Оно было закрыто, и немец замешкался. Подоспевший Алешин одним выстрелом уложил его на пол. Федя побежал дальше, а из рук упавшего фашиста вывалился какой-то сверток. Нина машинально подняла его и увидела готические буквы на шелковом полотне. Сунула сверток под стеганку и поспешила на звуки пальбы.

Но бой уже кончился. Гарнизон перестал существовать. Отовсюду к школе стягивались партизаны. Нина увидела Позднякова. Вспомнила, что где-то затерялась Люся Стоборова.

Люсю не видели? — спросила она, не подозревая, какой удар ждет ее.

Нет больше Люси, погибла... И Замула тоже... Женя твой ранен...

Таким был один из многих боев партизанки Нины Созиной.

За этот бой отважную девушку наградили орденом Красного Знамени. А в свертке, который Нина захватила в школе, оказалось знамя фашистской части...

Более года провела в партизанском отряде Нина Созина. С боями прошла она в рядах ковпаковского соединения по Западной Украине, Белоруссии, была дважды ранена, но снова возвращалась в строй. Когда же рота удерживала переправу через реку Припять, возле Нины Созиной разорвалась граната...

Нину отправили в Москву, в госпиталь. Руднев написал записочку и вложил в документы юной партизанки. Записка была адресована начальнику штаба партизанского движения генералу Строкачу. Руднев просил считать Нину Созину своей дочерью...

Когда Нина Созина выписалась из госпиталя, она настояла, чтобы ее отправили на курсы радисток-разведчиц. Училась упорно, настойчиво. Но попасть в действующую армию Нине не довелось.

— Война скоро закончится,— сказал Нине генерал Строкач.— Тебе нужно думать об учебе, о будущем, за которое ты пролила столько крови... Евгений Созин, брат Нины, добровольцем ушел в армию и погиб смертью храбрых 8 мая 1945 года в Берлине, не дожив до Победы нескольких часов...

И твой вклад, Паша. Паша Вершинин









Третьи сутки народные мстители питались лесными ягодами да грибами. Пили прямо из болота ржавую, отдающую тиной воду. Софийские леса, где соединение надеялось найти убежище, оказались неприветливыми — фашисты перерезали все пути. Это были регулярные воинские части, снятые с фронта для окончательного разгрома партизан. У партизан были на исходе патроны, последние бинты использовали неделю назад... Вместе со всеми пробирался по топям и буеракам 13-летний пионер Павел Вершинин, связной отряда имени Кирова — ленинградский школьник, заброшенный в украинские леса войной...

Не ждал, не гадал Пашка Вершинин, что такими долгими окажутся школьные каникулы. В середине июня сорок первого года с сестрой Герой ехал он в поезде к дальней материной тетке в село. Паша жадно провожал глазами каждую речечку, каждое озерцо и мечтал о рыбалке, о походах в лес за грибами. Все ему нравилось здесь, на Брянщине. Пробегали за окнами золотые поля пшеницы, луга. В раскрытое окно вместе с терпким запахом угольного дыма доносились запахи скошенной травы.

Гостей из Ленинграда встретили приветливо. Тетка не знала, куда усадить, чем угостить. Дядя Федос захватил Пашу своими рассказами из жизни животных.

Жалко только, что лето такое короткое,— с сожалением сказал Паша сестре, когда они, наконец, улеглись спать.— Оглянуться не успеешь, как нужно будет уезжать.

Еще и отдыхать не начали, а ты заныл. Спи! — оборвала его сестра.

А через неделю началась война.

Когда в село вступили фашисты, время точно остановилось. Ленинград был где-то за линией фронта, и Паша вспоминал о родном городе тайком, потому что тетка теперь не очень-то была рада гостям. «Свалились на мою голову! Самим есть нечего!» — приговаривала она все чаще. Паша и Гера беспрекословно выполняли любую, самую трудную работу, но тетка оставалась недовольной. Чем дальше, тем хуже. Чуть что не так, сразу хваталась за кнут. Паша успевал убежать, а Гере нередко доставалось за двоих. В доме стали бывать немецкие офицеры. Своего мужа Федоса тетка заставила записаться в полицаи. - Вот соберутся в доме фашисты, будут петь и гулять, а я — с автоматом через окно и тра-та-та! — шептал Павел сестре на ухо, когда, не чувствуя ни рук, ни ног от усталости, они укладывались спать.— А потом — в партизаны!

Где это ты автомат возьмешь? — охлаждала его пыл сестра.

Где, где,— передразнивал Геру Павел.— Найду, все равно найду!

Однажды утром тетка разбудила их ни свет ни заря.

Хватит спать, ишь разлеживаются! — закричала она, стаскивая одеяло.— Работать пора! Идите за мной!

Тетка привела Пашу и Геру в комендатуру. Геру отправили на кухню помогать повару, а Пашу приставили к печкам. В старинном особняке были высокие изразцовые печи. Они пожирали поленья, как ненасытные чудовища.

Гитлеровцы занимались делами, не обращая внимания на мальчугана, надрывавшегося огромными охапками дров. Паша не понимал по-немецки, различал только слово «партизанен». Часовой у входа теперь беспрепятственно пропускал Пашу по утрам в помещение, когда в нем еще никого не было. Столы, правда, немцы аккуратно закрывали па ключ. Открыть их, подумал Паша, в общем-то пустячное дело. Да что толку — самые ценные документы оккупанты прятали в стальной массивный сейф, занимавший чуть ли не целый угол.

Иногда выходил посмотреть, как работает юный истопник, немолодой офицер с приветливым лицом. Но ни разу не обратился к Паше, и тот привык к его молчанию.

Каково же было Пашино удивление, когда немец однажды спросил на чистом русском языке:

Так ты из Ленинграда, мальчик?

Паша даже опешил от неожиданности.

Меня зовут Пауль,— продолжал немец.— Мне хотелось бы с тобой потолковать.

Он расспросил, где и с кем жил Паша в Ленинграде, в какой класс ходил. На следующий день Пауль снова заглянул в комнату.

Ты — парнишка смышленый,— сказал ему офицер.— Есть у меня к тебе дело. Походишь по селам. Будешь приглядываться, прислушиваться.

Узнаешь что-нибудь о партизанах, запомни получше, где это было. Мы тебе напишем документ, будто бы ты родителей разыскиваешь. А выполнишь мое задание, получишь настоящий немецкий паек.

«Эх, мне бы автомат,— с грустью подумал Паша.— Ишь, в шпионы меня записывает, гад!»

Ты, мальчик, понял, что предстоит тебе делать? — спросил Пауль.

Чего уж тут понимать...

Вот и хорошо, мальчик. Я тебе и другой документ дам. Предъявишь его немецкому солдату или полицаю — они тебе помогут во всем. Главное же — присматривайся, запоминай подозрительных людей! Но знай.—

с угрозой закончил Пауль,— если ничего не сделаешь, будешь строго наказан...

С партизанами Пашка Вершинин встретился в первом же селе, где попросился переночевать. Видно, хозяева сказали, что мальчик — сирота, ищет своих родных.

Говоришь, сирота? Ну, что ж. поедешь с нами, Паша,— предложил старший по фамилии Деревянко.

Ему-то Паша и признался, что никакой он не сирота — просто родители его остались в Ленинграде. А здесь оказался не по своей воле, а по заданию.

Вот так штука,— протянул Деревянко.— Ну, да пока помалкивай, завтра сам доложишь командиру, что там за фрукт такой выискался.

В отряде, в который Деревянко доставил мальчика, у Паши объявился земляк — пулеметчик-ленинградец Анатолий Васильев. Он встретил Вершинина, как родного, накормил, уложил спать. Утром Пашу отвели к Алексею Федоровичу Федорову.

Здравствуй, товарищ Вершинин,— сказал Федоров и, как взрослому,

протянул Паше руку.— Садись. Чай пить будешь?

Тут-то Пашка и расплакался. Переживания последних дней, опасения, что его примут за немецкого шпиона, страх за сестру, оставшуюся у немцев, навалились на него, и он не выдержал.

Федоров молча гладил Пашку по голове. Когда мальчик окончательно успокоился, сказал:

Вот теперь и рассказывай.

Паша четко доложил о том, кто и когда бывает в комендатуре. Особенно заинтересовался Федоров Паулем, просил подробности разные припомнить. Потом дал лист бумаги и спросил, не может ли Вершинин нарисовать ему, где расположены у немцев огневые точки, сколько видел пулеметов и пушек, какой порядок смены караулов. Беседа затянулась до обеда.

Определим мы тебя, товарищ Вершинин, в разведвзвод, связным к командиру,— сказал на прощание Федоров.— У нас телефонов нет, и потому от связного многое в бою зависит. Чем раньше и точнее передашь ты приказ, тем успешнее будет выполнена задача.

Паша расклеивал листовки по селам, помогал старшим товарищам управляться с лошадьми, бесстрашно носился под пулями. Карабин ему выдали вскоре после разгрома комендатуры в селе, где жила тетка. Об этом Паша узнал от Васильева, который сообщил, что его сведения оказались точными, и партизаны свалились на немцев, как снег на голову. И еще принес он Паше нерадостную весть — сестру Геру угнали фашисты в Германию. Так начиналась партизанская жизнь Павла Вершинина. В августе сорок третьего года фашисты решили во что бы то ни стало уничтожить партизанские отряды в тылу своих отступающих войск. Для народных мстителей в софийских лесах настали тяжелые времена...





Партизанская типография.



Как-то после целого дня преследований Паша прикорнул под дубом. Даже непрекращавшийся неподалеку огонь фашистов не мог заставить его двигаться дальше. Здесь и наткнулся на земляка Анатолий Васильев. Он опустился рядом. Правая рука у пулеметчика была перевязана грязным бинтом, сквозь который проступала кровь.

Плохи наши дела, земляк,— сказал он.— Немцы решили нас загонять.

Знают, гады, что есть нам нечего... уже которые сутки на воде да на грибах... А ребятам сегодня еще и в разведку идти, искать проходы в кольце...

Тут Пашу словно что-то кольнуло. Как же мог он забыть, что в противогазной сумке, запрятанной под сеном на телеге, лежат сухари, сахар и кусок сала!

Есть, дядя Толя, запас! — вскричал Пашка, и кинулся к телеге. Нащупал под сеном сумку и бегом принес Васильеву.

Васильев даже расплакался от такого подарка. Сквозь слезы он сказал:

Сейчас это жизнь не только разведчиков, это жизнь, Паша, всего отряда, всех партизан! Это... твой вклад в победу!

Ночью разведка разыскала «проходы» в фашистском кольце. С первыми лучами солнца партизаны поднялись в атаку и прорвали окружение. Когда партизанское соединение пробилось навстречу наступающим частям Советской Армии и лесная жизнь закончилась, Паша Вершинин вместе с комиссаром Ленинского отряда Иваном Иосифовичем Муравьевым отправился в Ворошиловград, на родину комиссара.

Но доехать им до места назначения не посчастливилось. Налетели фашистские бомбардировщики и разбомбили состав. Паша был тяжело ранен осколками бомбы в голову. Муравьев сам отвез парнишку в Москву, в госпиталь. А в декабре 1943 года по направлению Военного отдела ЦК ВЛКСМ комсомолец Павел Вершинин был принят в нахимовское военно-морское училище...

Память сердца. Лёня Босенко









Группа Юрченко в составе шести человек вышла из лагеря в полночь. Время рассчитали так, чтобы оказаться на железной дороге Бахмач — Гомель, едва посереет небо. Леня Босенко, четырнадцатилетний пионер, считал себя бывалым партизаном, хотя в отряд Ивана Ивановича Водопьяна попал только в начале сорок третьего года. ...Войну Леня Босенко встретил в родном селе Даниловка на Черниговщине, куда приехал к дедушке и бабушке на каникулы. Со своими сверстниками играл в войну, но вскоре мальчишеские «бои» пришлось прекратить, потому что никто не соглашался выступать в роли фашистов. А потом война — уже настоящая, с кровью и воем бомб — приблизилась к их дому. Отец Лени — милиционер — ушел вместе с отступающими частями Красной Армии.

Вместе со своим другом Колей Траловым Леня установил дежурство на подходах к селу. В первый месяц оккупации редкий день проходил, чтобы они не встретили одного, двух, а то и целое отделение красноармейцев, выходивших из окружения.

В тайнике — друзья устроили его в дупле старого дуба — всегда хранился запас пищи, фляга с водой или молоком и чистые тряпки, заменявшие бинты. Ребята помогали красноармейцам определиться на местности, кормили их и указывали наиболее безопасный путь к линии фронта.

Но с каждым днем фронт уходил все дальше, и звуки канонады уже не долетали до здешних мест. Все реже выходили из лесу солдаты. Все больше наглели сельские полицаи — махровые уголовники и кулачье.

Видать, и нам пора уходить,— сказал однажды Коля.

Вот подождем немного, и если наши не начнут

наступать — двинем,— поддержал друга Леня.

Был у ребят твердый уговор: непременно добраться до фронта и воевать с фашистами до победного конца. Но ближайшие события круто изменили их планы. Среди ночи в дверь хаты, в которой жили Босенко, кто-то постучался. Мать кинулась открывать. В прихожей послышались приглушенные всхлипывания, разговор. Леня собрался было подняться, но тут в комнату вошла мать с... отцом. В лунном свете, проникавшем сквозь окно, Леня сразу узнал его. Был отец в знакомой милицейской шинели, в шапке и сапогах. Стараясь не шуметь, отец поставил в угол вещмешок, снял кобуру с наганом и присел на скамью у стола.

Леня подбежал к нему и уткнулся лицом в пропахшую гарью длинную шинель. Отец гладил сына по голове и молчал.

Мать торопливо накрывала на стол: достала черный хлеб, несколько картофелин в «мундирах» и — как огромную ценность — поставила крынку с молоком, которое берегла для двух маленьких Лениных братьев и сестрички.

Отец с трудом глотал сухой хлеб, макал картошку в крупную соль. К молоку он не притронулся и попросил воды.

Сначала воевал в истребительном батальоне,— отрывисто рассказывал

отец.— Там наши были, из менской милиции. У немцев — танки, мотоциклы с пулеметами... А у нас винтовки. Гранат было по две на бойца. Дважды вырывались из окружения. Потом немцы зажали нас между речкой

и большаком... Многие полегли... Меня контузило. Я потерял сознание.

Очнулся ночью и вот пришел...

Отец помолчал, потом спросил у Лени, как дела в селе, есть ли фашисты. Узнав, что только местные полицаи, заметно оживился.

В лесу должны быть партизаны. Райком партии — я знаю! — оставлял

подполье. Должны быть! — повторил он с надеждой.

С рассветом отец укрылся в лесу, а ночью снова пробрался в хату. Так повторялось несколько раз. Но встретиться с партизанами отцу не посчастливилось.

— Завтра уйду искать отряд. Теперь вы меня скоро не ждите,— сказал отец.— Буду искать, пока не найду!

Ночью дом окружили полицаи. Загремели прикладами в дверь. Отец выхватил пистолет. Но, оглянувшись на детей, положил его на лавку и тихо сказал матери:

Открывай... Иначе они всех порешат...

Из районного центра Мена, куда увели отца, донеслась весть — расстреляли. А спустя несколько дней новая беда обрушилась на семью Босенко. Когда мать с Леней уехали в лес за дровами, в село ворвались гестаповцы. Дедушку, бабушку, двух братьев и сестричку Лени Босенко вместе с двадцатью другими жителями села загнали в колхозный сарай и сожгли. С тех пор Леня с матерью ходили из села в село, каждый раз ночуя в новом месте. Они знали, что немцы разыскивают их.

Делая обычный переход, однажды столкнулись с отрядом Ивана Ивановича Водопьяна. Он выслушал их историю, но взять Леню в отряд не согласился.

Трудно, сынок, у нас... Спим на снегу, еды не хватает,— сказал он.—

Не могу!

Я же пионер, товарищ командир! Стрелять умею, хотите — проверьте!

Водопьян взял у ближайшего партизана карабин...

И проверим...

Этого испытания Леня не боялся: бывало, отец брал его с собой на стрельбище. Там Леня и научился стрелять не только из мелкокалиберного, но даже из бевого оружия.

Во-он, видишь, столб? Попади-ка в изолятор.

Белый фаянсовый изолятор выглядел издалека крошечной кругляшкой. Но Леня затаил дыхание, прицелился1 и спустил курок. С первой же пули изолятор разлетелся вдребезги.

Недурно,— сказал партизанский командир.— Пойдешь в четвертую

роту, к Киселеву. Будешь связным.

Вскоре Леня заслужил среди взрослых авторитет смелого и находчивого партизана. Его стали брать в засады, на железную дорогу. Окрестности он знал, как свои пять пальцев, и был незаменимым проводником.

Леня,— спросил Юрченко,— ты можешь проскользнуть незаметно в тыл

к фашистам?

Еще не зная, что задумал командир, Босенко поспешно ответил:

Могу!

Слушай внимательно. Единственная дорога для тебя — через болото.

Взрослый там не пройдет, это как пить дать. Возьмешь две гранаты. Когда окажешься у фашистов в тылу — бросай. Пока они придут в себя, мы и прорвемся. Все теперь в твоих руках!

Юрченко отцепил от пояса две «лимонки», проверил запалы, протянул Лене.

Карабин оставь. Он тебе только мешать будет.

«Оставить оружие? Да какой же я партизан без оружия?» — промелькнуло в голове.

Нет, карабин я возьму!

Юрчепко посмотрел на него долгим взглядом и сказал:

Будь по-твоему! Значит, помни: две гранаты, одну за другой!

Болото отсвечивало маслянистым блеском. Кое-где тянулись вверх кустики, и Леня решил использовать их как прикрытие. Там, где остались его боевые друзья, гремели редкие выстрелы. И каждый раз немцы подымали яростную стрельбу из пулеметов. Потом снова все утихало.

Леня ступил в тину и сразу провалился по пояс. Сапоги стали тяжелыми, как свинцовые. Как ни жалко было, но Леня решительно сбросил сапоги. «Не пропаду, лето на дворе,— успокоил сам себя.— Тапочки в отряде сошьют, еще удобнее будет ходить».

Он выломал длинную палку прощупывать дно. Шаг за шагом преодолевал болотную топь. Вода сверху была почти горячая, а чуть глубже ноги ломило от ледяного холода, сохранившегося с зимы. Каждый метр давался с трудом, и наступил момент, когда Леня окончательно замерз и обессилел. Карабин пригибал к гнилой воде. А конца болоту не видно. «Не дойти мне»,— подумал Леня. Он честно пробирался через болото, и не его вина, если не хватило сил.

Леня в изнеможении присел на кочку. Было тихо, звенели комары над головой. Какая-то пичуга вспорхнула на веточку и, раскачиваясь вверх-вниз, казалось, дразнила Леню. У него не было сил, чтобы протянуть к ней

РУку-Леня вдруг представил, как лежат за деревьями пять его товарищей, как до боли в ушах вслушивается в тишину Юрченко и взглядом подбадривает остальных. Мол, все будет хорошо, Леня уже подползает к фашистам, и вот-вот рванут гранаты.

А он, Леня Босенко, словно какая-то размазня, сидит посреди болота и прощается с жизнью. Что сказал бы отец, увидев его таким?

Нет, врешь, не возьмешь,— прошептал он запомнившуюся еще с до военных времен фразу, услышанную в кинофильме.

Превозмогая ломоту в оледеневших ногах, Леня побрел дальше. Ему показалось, прошла целая вечность, прежде чем он почувствовал ступнями нагретую июньским солнцем землю...

Первую гранату Босенко бросил в немецкого пулеметчика, укрывшегося за стальным щитом.

Эхо от первой гранаты слилось с грохотом второй. А потом грянуло «ура», и партизаны, стреляя на ходу, бросились на растерявшихся фашистов. Когда группа входила в лагерь, Леня тихо сказал:

Сапоги жалко... Почти новые были...

Тут только Юрчепко обнаружил, что Леня шагает босиком.

Да разве мы такие тебе сапоги смастерим! — воскликнул он.— Генеральские! Как у Федорова!





Герой Советского Союза пулеметчик Георгий Сергеевич Артозеев и его юный помощник.



Юрченко выпрямился, когда к группе подошел Водопьян.

Диверсионная группа отряда имени Ленина задание выполнила!

Немного помолчав, решительно добавил:

Взорван состав с военной техникой и боеприпасами. Сами видели...

У нас потерь нет.

Встретился я с Босенко случайно. Много лет прошло после войны. Был я на первомайском параде, делал репортаж для газеты «Радянська Укра-ша». Рядом со мной оказался офицер милиции. Лицо мне его показалось очень знакомым. Память у меня па лица и фамилии хорошая.

Вы — Босенко? — спрашиваю.

Босенко.

Партизан?

Был в отряде.

Леня! — воскликнул я.— Вот ты теперь какой!

...Засиделись мы с Леонидом Михайловичем чуть не до рассвета. Все вспоминали партизанские наши дела, товарищей.

Покажу своим ребятам эту карточку,— сказал на прощание Босенко.—

А то ведь не верят, что их отец был партизаном... «Ты ведь в школу тогда ходил,— говорят,— таким, как мы, был...» Это уж точно: в лес, к партизанам, прямо из-за школьной парты ушел. Так было нужно!

Рассказ партизана. Володя Бебех









Однажды в партизанский музей вошел вместе с другими посетителями высокий широкоплечий мужчина. Он ходил по залам, подолгу задерживался у стендов с оружием, листовками, которые выпускались в соединении Федорова в годы войны, с пристальным вниманием рассматривал портреты народных мстителей. Не пропускал ни слова из рассказа экскурсовода.

У одного из снимков, где был запечатлен мальчик лет десяти-одиннадцати, группа задержалась. Экскурсовод объяснила:

В партизанских отрядах воевало немало подростков. Не все известно о судьбах этих отважных ребят. Перед вами портрет юного партизана, имя которого установить пока не посчастливилось...

Тогда мужчина вышел из-за спин гостей и просто сказал:

Это я. Зовут меня Владимир Бебех. А было это в 1943 году...

В 1941 году,— начал Владимир Бебех,— я окончил 3 класса Тихоновичской средней школы Корюковского района Черниговской области. Отец мой был зачислен в партизанский отряд Федорова задолго до того, как фронт вплотную приблизился к нашим местам. Из села ушли в лес, чтобы бороться с оккупантами, кроме отца, его родной брат, председатель сельсовета Степан Бебех, председатель колхоза Феодосии Ступак, колхозный бригадир Амвросий Мягкий и наш дальний родственник Николай Бебех.

Около недели в окрестностях села сражались с немцами разрозненные части Красной Армии. Когда линия фронта передвинулась на восток, я вместе с сыновьями Ступака — Мишей и Петей — сразу же побежал в лес. У каждого из нас было в руках лукошко с продуктами. До позднего вечера мы бродили по густым ельникам, спускались в темные овраги, но партизаны словно сквозь землю провалились...

Отец нежданно-негаданно появился сам, когда в селе еще не создали полицейской управы. Спустя сутки он ушел. «Если будут интересоваться, допрашивать вас, держитесь одного: отец собирался пробиваться к линии фронта, с тех пор никаких сведений не имеем...» Мы — моя мать Евдокия Ивановна, я и сестра Нина — старались ночевать не дома, а у дальних родственников или у знакомых. Но однажды мы все-таки остались дома — уж очень соскучились за уютом и теплом родной хаты. В ту же ночь к нам постучали. Помню, мне как раз снилось, что меня фашист расстреливает из автомата. Мать открыла. Ее с лампой в руках заставили пройти вперед, во вторую комнату,— полицаи думали, что там прячется отец. Ввалилось их в дом человек восемь. Начали переворачивать все вверх дном. Хватали, что под руку попадалось.

Мы с Ниной незаметно выскользнули из дома. Перебежали через дорогу — в колхозный сад. Оттуда — к конторе колхоза, где жил наш дядя Потап. Но услышали взрыв гранаты, и это остановило нас. Позже мы узнали, что полицаи бросили гранату в дом к Ступакам. Хорошо, что там было пусто... Маму нашу забрали. Весь день ее босую, в мороз, гоняли полицаи по селу. Мы с Ниной сидели у соседа в хате и, плача, наблюдали сквозь стекла за происходящим.

Спустя два дня, так ничего от нее и не добившись, маму отпустили. Мы тоже вернулись домой.

Когда же партизаны разгромили карательный отряд предателя Шилова в Гуте Студеницкой, это было в феврале сорок второго года, в наш дом ворвалось человек десять полицаев. Приказали всем собираться. Я уже оделся, как вдруг сестра разрыдалась. Она обхватила маму руками и закричала: «Мама, мамочка, куда нас ведут?» Тогда мама сказала главному полицаю: «Детей же зачем? Ведь они ни в чем не виноваты!» Тот остановился в нерешительности, потом угрюмо бросил: «Ладно, одна пойдешь!»

Было около десяти утра, когда, в последний раз поцеловав нас, мама ушла с полицаями. А вскоре мы узнали, что ее расстреляли...

Нас с сестрой после этого забрали в тюрьму в город Щорс, где мы просидели несколько суток. Там были дети Ступака — Миша, Петя и Толик. После допроса нас отпустили, и мы пешком возвращались домой. Дорога неблизкая, километров двадцать. Толик был совсем маленький, и его приходилось нести по очереди на руках.

В феврале сорок третьего года меня с сестрой и братьев Студаков снова забрали и бросили в корюковскую тюрьму. Там мы просидели, Ожидая расстрела, две недели. Арестованных — это были в основном семьи партизан — становилось все меньше.

Но нам повезло — соединение Федорова разгромило местный гарнизон и штурмом взяло тюрьму. Нам потом рассказали партизаны, что первым к тюрьме прорвался дядя Феодосии — отец Миши, Пети и Толи. Он как раз сбивал прикладом замок на тюремных воротах, когда автоматная очередь прошила его насквозь.

Я помню, как мы подходили к подводе, на которую положили дядю Феодосия... На второй день его хоронили в селе Тихоновичи, в колхозном саду, там же, где и наших матерей.

В лес мы уехали с партизанами. Мне подарили маленький дамский пистолет. Тогда и был сделан этот снимок.

Владимир Иванович Бебех повернулся к своему портрету, с которого и начался его рассказ. Немного помолчав, оп продолжил:

— В лесу меня взял к себе какой-то командир, фамилию его я уже не помню. Мы вместе спали в одной повозке. Он предложил мне: «Теперь, Володя, ты при мне будешь как бы адъютант». В мои обязанности входило: чистить его парабеллум, смотреть за повозкой, поить лошадей. Такая жизнь продолжалась дней пятнадцать. А потом командир подходит ко мне и говорит: «По распоряжению командования тебя решено оставить в отряде Попудренко. Пойдем к нему, представишься по всей форме». Он научил меня, как это нужно сделать.





Партизанская засада. Вот-вот здесь разгорится бой.



В землянке было полным-полно командиров, одни входили, другие поспешно выбегали, вскакивали на коней и уезжали. Я подступил поближе к столу и во весь голос начал:

Товарищ командир отряда! Юный партизан Бебех согласно распоряжения командования в ваше распоряжение прибыл!

Попудренко переспросил мою фамилию и сказал:

Ну, здоров, сьгаок! Будешь с нами партизанить!

И приказал определить в роту Короткова. Здесь же был и сам Коротков. Я обрадовался — Коротков знал моего отца, не раз бывал у нас дома. Но неожиданно для меня ротный возмутился:

Да что вы, товарищ командир, у меня же боевая рота, а не...

Но Попудренко, не обращая внимания на его слова, приказал дежурному по штабу:

Григорий, отведи во взвод к Карпачеву!

Не испытывая дальше судьбу, я бросился вслед за дежурным и через минуту был в землянке второго взвода. Гриша, как и положено, обратился к Карпачеву:

Разрешите доложить, товарищ командир! По распоряжению командира

отряда в лице юного партизана Бебеха к вам прибыло пополнение!

В землянке раздался такой взрыв смеха, что его раскаты, кажется, и сейчас звенят в моих ушах. Карпачев расспросил меня обо всем и с ходу предложил быть его приемным сыном. Я, конечно, возразил, сказал, что у меня есть живой отец. Тогда он уточнил — будешь моим партизанским сыном, и на этом мы поладили.

Карпачев был очень хорошим, добрым, душевным человеком, словом, па-стоящий русский человек. Мне выдали карабин. 2 мая 1943 года я принял присягу. Я был постоянным «заместителем» командира взвода, когда он уходил на операции.

Первое задание, которое я выполнил с Карпачевым,— прием самолетос с Большой земли. Это было не простым делом. Как-то мешок с толом, к которому я направился, взорвался, и, наверное, мне просто повезло, что я уцелел.

Были определены сигналы фонариками и пароли, приготовлены костры. Со второго захода самолеты сбросили грузы и десантников на парашютах. Карпачев еще в воздухе за каждым «закрепил» парашют, приказал не спускать с него глаз и немедленно бежать к месту приземления. На «моем» парашюте оказалась... девушка. Я ее доставил к командиру. Карпачев пошутил: «Везет же парню! У всех — мужики, а этому — девушку прислали!»

После елинских лесов начались походы по тылам врага. И тут хотелось бы рассказать об одном человеке, который немало способствовал поддержанию боевого духа партизан. Когда мы еще стояли в елинских лесах, рядом с нашей была землянка комиссара отряда товарища Горелого. Все новички, попадавшие в лес, проходили «собеседование» у комиссара. Он обычно спрашивал у повенького, как в плен попал или откуда родом и т. д. Потом рубил напрямик: «Почему до сих пор ждал?» Кульминация наступала тогда, когда комиссар, блестя глазами и взмахивая рукой, говорил: «Наша главная сегодняшняя задача — бить врага! Есть оружие — оружием, нет оружия — палкой бей, нет палки — вцепись руками!» Он распалялся, был сам не свой. Он так болел за порученное дело, так отдавал себя всего, что новички, попадавшие к нему на «психологическую обработку», бледнели. Горелый обладал огромной силой внушения. К концу разговора комиссар обычно приходил в норму и дружески пожимал руку своему собеседнику, просил извинения за резкость.

Коммунист Горелый погиб в селе Тихоновичи, похоронен там же, где Феодосии Ступак и моя мать.

Трудной была походная жизнь. Спали — в жару и в дождь — где придется, чаще всего на голой земле. Непроходимые болота, смертельная усталость, кровавые мозоли на ногах. И бои, бои — днем и ночью. Что уж говорить обо мне — бывалые партизаны и те гнулись под тяжестью испытаний. Я чувствовал, что силы покидают меня... На помощь опять же прпшел Карпачев. Он уговорил начальника разведки Лошакова, чтобы тот дал мне коня.

Вручал коня усатый ездовой. Он приговаривал, поглаживая гнедого: — Ось твш кшь, звуть його Мальчик. Хлопщ, ят басували на ньому верхи, кэжуть, що дуже щирий i спритний коник. Бери його та 1'здь на здоров'я.

Отдал он мне Мальчика, и повел я его к себе. Мальчик, однако, на первых порах отнесся ко мне недружелюбно — поджимал уши, косил глазами, норовил лягнуть. Но вскоре я его задобрил: носил ему картофельные очистки, ячмень, овес. Был у нас в отряде ездовой Свириденко, очень хитрый мужик. Когда ложился спать, то мешок с ячменем укладывал под голову... Этот признаюсь, нисколько не мешало мне набирать полную шапку зерна, совершенно не беспокоя Свириденко. Вскоре Мальчик приобрел блеск и ходил за мной, будто привязанный,— и я постоянно ощущал на затылке его дыхание.

Однажды в походе я от усталости свалился под куст и уснул. Уже протарахтели последние повозки, когда Мальчик, наконец, растолкал меня своим носом. Я вскочил в седло, а куда скакать — не знаю. И тогда я полностью положился на моего верного четвероногого друга. И не ошибся — Мальчик догнал отряд.





Это последний снимок командира партизанского соединения Героя Советского Союза Н. Н. Попудренко (первый слева). Четыре часа спустя он пал смертью храбрых, выводя соединение из тяжелейшего вражеского окружения в злынковских лесах.



Никогда не забуду боев в злынковских лесах. Фашисты окружили соединение Попудренко. Дрались все — женщины, старики, дети. Помню, как фашистская танкетка прорвалась в лагерь, к землянке командира. Десятка полтора автоматчиков окружили Попудренко и нескольких партизан. Бой был не на жизнь, а на смерть. Ведь помощи ждать неоткуда. И тогда все, кто мог еще держать оружие, поднялись в атаку. Бежал с ними и я, стрелял из своего дамского пистолета. Наверное, вид перебинтованных, окровавленных людей, не устрашившихся ни пуль, ни танковой брони, подействовал на гитлеровцев сильнее приказов их офицера — они побежали, и танкетка попятилась, укатила...

После боя Попудренко увидел, как я чистил свой пистолетик, и сказал: — Пора тебе и настоящее оружие выдать. Скажи это от моего имени Карпачеву...

Моя партизанская жизнь окончилась неожиданно. Прискакал связной Мишка Хавдей с устным приказом срочно явиться к командиру соединения товарищу Попудренко. Как я ни упрашивал Мишку — он так и не сказал, зачем зовут...

Доложил я Попудренко, как и положено партизану, о своем прибытии. Он выслушал внимательно. Нахмурился, глаза в сторону отвел и говорит:

Ну вот, сынок. Москва вызывает тебя! Прибыла радиограмма: детей партизана Бебеха эвакуировать в советский тыл!

Новость огорошила меня. Я в это время думал лишь об одном: вот-вот вернется диверсионная группа и Карпачев выдаст мне обещанный немецкий автомат. И вдруг — лететь... Попудренко прочел на моем лице эти нехитрые мысли и продолжал:

Ничего поделать не могу, голубчик! Приказ и для меня, и для тебя —

приказ. Передай привет Большой земле. Скажи начпроду, что я приказал снарядить вас честь по чести: сала, крупы, словом, что положено.

В Москве теперь с продуктами трудно. Не забывай нас!

Самолет уже вторые сутки стоял замаскированный на партизанском аэродроме. Мальчика я должен был передать старшине Авраменко. Конь словно чувствовал, что мы расстаемся навсегда, никак не давался в руки старшине, все рвался к самолету. Я отвел его подальше от самолета в лес, расцеловал его теплую мягкую морду и расплакался. А Мальчик мягко-мягко тыкался мне в соленое лицо —успокаивал. Привязал я Мальчика к березке и, не оглядываясь, кинулся бежать. Чувствовал, что стоит мне задержаться на минутку, и никакая сила уже не заставит меня улететь... Я уже был возле самолета, когда жалобное ржание Мальчика долетело до моих ушей...

После войны учился, выполнял приказ Попудренко. Закончил школу, Киевскую сельскохозяйственную академию...

Орленок, орленок - взлети выше солнца! Миша Давидович







У Миши Давидовича был неунывающий нрав и звонкий голос. Любил он петь, танцевать. И сегодня, перебирая старые фотопленки, я вспоминаю: вот эту проявлял в злынковском лесу, а эту — на заброшенном хуторе. Помогал мне обычно — носил воду, разводил костер, отгонял комаров — Миша.

Вы, дядя Яша, пленки берегите,— говорил он всегда, проверяя, как вышли негативы.

Берегу, Миша. А как же иначе!

Среди нескольких сот кадров, которые мне удалось сохранить до наших дней, остался лишь один, на котором запечатлен Миша.

Этот снимок — на предыдущей странице. А здесь должен быть портрет взрослого человека. Но портрета нет. Перед нами пустая черная рамка. Миша не дожил до светлого дня победы. Он геройски погиб...

...Война не могла омрачить приближающийся праздник.

В партизанской столице — Лесограде готовились к Новому году. Уборка кипела в каждой землянке, повсюду лежали охапки свежесрубленных еловых веток, сладко пахло березовым дымком. Кухни находились в центре внимания: каждый старался подсобить поварихам — наносить дров, воды. Даже на очистке картофеля работали добровольно. В землянке на опушке топилась баня. Время от времени кто-то красный, в облаке пара, выскакивал на мороз в чем мать родила и плюхался в сугроб. В очереди, вытянувшейся на добрую сотню метров, завистливо вздыхали. Откуда-то доносились звуки гармошки. По лагерю ходили свободные от службы партизаны. Каждый принарядился как мог. Одежда у всех была разная — пальто, куртки, шинели, тулупы. Только красные ленточки, пришитые наискосок, алели на всех папахах, кубанках, шапках. Кое у кого были и звездочки — ими гордились и берегли как зеницу ока. А в это время командиры совещались, как лучше встретить предстоящий праздник.

Что это за Новый год без елки? — спросил у собравшихся Федоров.

Не было бы большей печали... во-он сколько

их

тут

растет,

красавиц,— отозвался кто-то.

Но Федоров осадил говорившего:

Да не в деревьях речь! О елке! Чтоб с игрушками, со свечами, чтобы был у людей праздник, как до войны!

С игрушками... Да где же их возьмешь в лесу? Тут не у всякого кружка да ложка сыщется...— зашумели вокруг.

Прошу,

товарищи,— сказал

Федоров.— Какие будут предложения?

Наверное, давно не ломали головы командиры над такой мудреной задачкой. Мрачнели лица, когда вспоминали сожженные деревни, стариков и детей, оставшихся под зимним небом без крыши над головой. Где уж тут искать игрушки?

Мишку нужно кликнуть,— сказал Григорий Евсеевич Баскин. Он всегда знал, как поступить в том или ином случае. Баскин ведал приемом и распространением «последних из вестий», у него было множество добровольных помощников.

Какого? — спросил Федоров.

Артиста... то есть Мишу Давидовича. Он мне говорил, что тут неподалеку полицаи да мадьяры готовятся Новый год встречать.

Елку уже приволокли, чуть не взвод за ней в лес ходил. Так я думаю: неужто мадьяры да полицаи без игрушек обойдутся?

А ведь неплохая идея! — понял все с полуслова Федоров.

Миша Давидович, вызванный в штаб, подтвердил: елка готовится и украшения для нее привезли из соседнего поселка, из школы.

Ступай! И чтоб никому ни слова! — приказал Федоров.

Понял... Что я, первый день в отряде?

Знаю, Миша,— улыбнулся «генерал Орленко».— Но напомнить надо.

Концерт готовишь? Частушки нужны знаешь какие — чтоб у людей слезы из глаз текли от смеха, а сердце от гнева закипало!

Будут частушки! — весело крикнул Миша и выскочил из землянки.

...Спустя два дня комендатура была разгромлена. Пятеро полицаев бежало, а два мадьяра и семь предателей из местного населения так и не дожили до Нового года. Партизаны возвращались в Лесоград, бережно унося три картонные коробки с елочными украшениями.

...Когда за столом стало тихо, Алексей Федорович Федоров обратился к собравшимся:

Этот год, товарищи, был годом суровых испытаний для советского на

рода. Но война повернула на победный для нас путь. Бьют наши войска

врага под Сталинградом, на Кавказе. В лесах Украины, Белоруссии, России народные мстители тоже приближают час победы. Пусть же новый, сорок третий, год будет годом избавления советской земли от фашистской нечисти! Пусть каждый из вас доживет до светлого часа победы и увидит родную землю свободной и цветущей!



...Орленок, орленок!

Гремучей гранатой

от сопок солдат отмело.

Меня называли орленком в отряде,

Враги называет орлом...



Подхватили песню партизаны. Поют, и каждый думает, вспоминает боевых товарищей, которое уже никогда не сядут за общий стол. А Мишин тенор взлетал выше и выше, и ему вторили партизаны:

Орленок, орленок, идут эшелоны, Победа борьбой решена, У власти орлиной орлят миллионы, И ими гордится страна.

...Он успел окончить четыре класса, когда на его родной город Новозыбков накатилась война.

Под городом фашисты обошли оборонявшихся с флангов. Миша видел, как уходили, пробиваясь сквозь окружение, советские солдаты, как падали убитые и раненые. Он едва дождался темноты. Вместе с Дусей, шестнадцатилетней сестрой, они обшаривали окопы и блиндажи — искали раненых. На этого наткнулись случайно, когда собрались возвращаться. Солдат лежал в дальнем конце траншеи. Дуся подумала, что он мертв, и прошла мимо. Миша же наклонился к солдату, прижался ухом к сердцу. Оно чуть слышно билось.

— Дусь, Дусь...— зашептал он в темноту.— Сюда!

Больше всего Миша опасался, как бы раненый не очнулся и не крикнул когда они тащили его по земле мимо немецкого часового, маячившего у костра. Но все обошлось.

Мишина мама вместе с Дусей, окончившей курсы медсестер при Осоавиахиме перед самой войной, перевязали раненого. На следующую ночь они снова отправились на опасный поиск. Вскоре в сарае у Давидовичей пряталось четыре красноармейца. Трудно приходилось Мише и Дусе: полицаи рыскали по домам, вынюхивали «подозрительных». Достаточно было советской книге попасться им на глаза, чтобы владельца ее тащили в комендатуру. В городке расклеили грозные объявления, в которых было написано: «...за укрывательство комиссаров, коммунистов и комсомольцев — смерть».

Миша принес с поля противотанковую гранату и спрятал ее в сенях, под лавкой, где стояло ведро с водой. Потом там же появился длинный немецкий штык-тесак.

Ты хочешь, чтобы нас расстреляли? — спросила его Дуся, обнаружив

тайник.

Живым я врагам не дамся!

Да разве в этом дело? Ты подвергаешь опасности меня, маму, раненых

красноармейцев. Что ты сделаешь с гранатой? Полицаи убьют тебя рань

ше, чем ты притронешься к ней!

Дуся была права, и Миша в душе согласился с нею. Но расстаться с оружием не мог. Когда сестра ушла, он перенес свой арсенал подальше от дома и запрятал в кустах черной смородины.

Раненые, немного окрепнув, уходили. Где была линия фронта, толком никто не знал. Фашисты на каждом углу трубили, что Москва пала и Красная Армия больше не существует.

Миша часто проходил мимо опустевшей школы. Он вспоминал концерты, песни у пионерских костров, и ему становилось грустно-грустно. И хоть свободного времени было предостаточно, мальчишки — его школьные товарищи, еще недавно готовые пропустить пару уроков ради футбольного матча па пустыре, теперь редко появлялись на улице.

Дуся,— сказал как-то Миша сестре, когда мать вышла из дому.— Нужно немцам насолить.

Как ты им насолишь? — горько спросила Дуся.— Может, пуд соли в по

левую кухню насыплешь?

А хоть бы и так,— возразил Миша.— Только я не про то хотел с тобой поговорить... Но с тобой нельзя о серьезном!

Он повернулся спиной к сестре, всем своим видом давая понять, что не рассчитывает больше на ее содействие. Но Дуся ласково обняла брата за плечи.

Разве я не хочу навредить этим... этим,— она буквально задохнулась

от ненависти,— этим фашистам! Но только что мы с тобой можем?

Немецкие объявления и приказы посрываем. Это раз,— быстро стал перечислять Миша.— У штабной машины шины проколем. Это два.

Первые успехи окрылили: захватчики из себя выходили, обнаружив проколотые шины, перерезанные провода, сорванные приказы.

Миша пополнил свой арсенал двумя карабинами, подобранными на поле боя. Пистолет он стащил у зазевавшегося офицера.

Но кто-то сообщил полиции, что у Давидовичей скрываются красноармейцы. Нагрянула облава. В тайнике оставался последний раненый, он еще плохо ходил. Полицаи вытащили красноармейца, зверски его избили. Все в доме перевернули вверх дном. Детей — Дусю и Мишу — полицаи не тронули, но их мать увели в комендатуру. Вечером ее расстреляли... Забрав свой военный арсенал, Миша с сестрой ушли в злынковские леса — разыскали отряд Маркова, оттуда попали в соединение Федорова.

Партизанский связной и разведчик, Миша Давидович воевал с фашистами, как воевали тысячи и тысячи ушедших в леса патриотов. Под пули не лез, усвоив простую истину: чем меньше будет потерь у партизан, тем больше их будет у фашистов. Но и от опасности не бегал — никто не мог упрекнуть его в трусости.

Не мальчишка — клад,— сказал однажды Федоров.— Тринадцать лет, а ведет себя, как настоящий боец...

Миша ходил по окрестным селам, высматривал, где и как устроены огневые точки, считал солдат и офицеров, разведывал скрытные подходы к казармам, приносил сведения от верных людей. В потертом тулупчике или рваном ватнике появлялся он в селах, толкался среди людей на базарах, незаметно встречался со связными.

В тот день на разведку они отправились вчетвером. У села разделились — трое партизан двинулись дальше, а Давидович — на явку. Попрощались, по-мужски пожав руки. Старший напомнил о времени встречи. Миша кивнул головой — помню.

На опушке юный разведчик залег. В сотне метров от него начиналось село. Нужно было оглядеться, определить, нет ли поблизости часовых или засады, и лишь после этого двигаться дальше.

Утренняя тишина убаюкивала. Кое-где из труб поднимались едва заметные в прозрачном воздухе первые дымки. Село казалось вымершим. Но это было обманчивое впечатление. Вот справа, за березой со скворечником, черневшим на недоступной высоте, стоит немецкий бронетранспортер. Гул разогреваемого мотора докатился до самого леса. Потом у колодца засуетились полицаи: один вытаскивал ведро, переливал воду в пустые ведра, а другой чуть не бегом уносил их.

Миша еще пролежал какое-то время в траве, но ничего подозрительного не обнаружил. Вытащил из-за пояса гранату. Поискал глазами, куда бы понадежнее запрятать. Гранату он очень берег — это была редкая в отрядах, настоящая советская РГД.

Миша засунул гранату под корень молодой сосенки, присыпал сверху веточками и опавшей хвоей. Хорошенько приметил место. Еще раз осмотрелся и, пригибаясь, направился к селу. Дорога тут ему знакомая, не раз хоженая. За полуразрушенной, без крыши, крайней хатой Миша распрямился во весь рост — ни дать ни взять сельский мальчишка, которого мать послала к соседке за солью.

Но на месте дома, в котором жил связной, чернело пепелище... Дворами, за домами, Миша пробрался в село и залег на пригорке, за коровником, из которого давным-давно и дух коровий выветрился. Осмотревшись, он обнаружил две крытые брезентом машины и бронетранспортер. Близилось время побудки. Полицай, таскавший воду из колодца, совсем взмок. Он наполнял немецкую походную кухню, стоявшую под деревьями. Возле кухни возился немец-повар. Толстый, без кителя, он покрикивал на полицая: «Шнель! Бистро!»

Полицай, подобострастно выпучив глаза, тряс в знак согласия головой и стремглав выскакивал со двора. «Так тебе и надо, фашистский прихвостень! Побегай, побегай, холуй!» — приговаривал Миша, когда полицай вновь появлялся с двумя тяжелыми ведрами.

Начали просыпаться солдаты. Они выходили на крыльцо школы, потягивались, зевали. «Тут бы и ударить! — с сожалением подумал Миша.— Они и пикнуть бы не успели...»

Нужно было спешить в отряд. Миша имел точное представление о численности прибывших немцев и новых полицаев, пополнивших и без того сильный гарнизон. В саду высмотрел замаскированную рацию. «Не случайно их сюда занесло,— решил Миша.— Что-то фашисты затевают...»

Трое партизан, ушедших в дальние села, возвратились на следующий день после полудня. Они устали, один натер ногу и едва мог идти. Немного отдохнули. Миша рассказал о том, что видел. Оказывается, его товарищи тоже задержались, обнаружив подозрительное передвижение немцев. Стало ясно: фашисты собирают карательную экспедицию против партизан. — В какое село не ткнешься, в каждой хате — каратели. Артиллерию подтягивают, танки,— заключил старший.— Нужно побыстрее своим сообщить.

...Они наткнулись на засаду, не успев пройти и километра. Автоматная очередь резанула кусты. Первый партизан упал, как подкошенный. Старший вслепую дал очередь по тому месту, откуда стреляли. Остальные отползли, забрав с собой тело убитого. Пальба раздавалась со всех сторон.

Вы, ребята, бегите,— сказал старший.— Приказываю! Держи, Миша,—

это добытые нами сведения. Донесение должно быть доставлено в отряд.

Старший сделал два прицельных выстрела, и двое полицаев упали.

Быстрее уходите! — торопил он Мишу и его товарища.— Винтовку Боровикова возьмите с собой. Ну, счастливо, ребятки!

Мальчики уползали от места схватки. Миша всей душой рвался туда, где отстреливался командир разведки. Он слышал от бывалых партизан, что один иногда прикрывает отход других, ценой своей жизни спасает товарищей. Но одно дело слышать, и совсем другое — самому быть свидетелем, как за тебя отдает жизнь товарищ, с которым ты спешил в отряд. Коля не отставал от Миши ни на шаг.

Стой!

Миша увидел, как из-за дерева выступает долговязый полицай в немецком френче.

Ребята бросились было бежать, но из засады открыли огонь. Что-то острое и горячее ударило повыше бедра. Боли Миша не почувствовал. Но понял, что ранен, когда увидел, как быстро темнела старенькая рубашка и правая штанина.

Миша расстрелял последние три патрона, прикрывая товарища, которому отдал донесение. Немцы или полицаи — он не видел их — сначала стреляли густо, не экономя патронов. Но не слыша ответных выстрелов, прекратили огонь. В лесу стало тихо-тихо.

Высоко-высоко над верхушками деревьев неслышно скользили по голубому небу белые облака. Миша запел, и с каждым словом голос его раздавался все громче и громче:

Орленок, орленок, взлети выше солнца И степи с высот огляди! Навеки умолкли веселые хлопцы, В живых я остался один...

Он приладил гранату под рубашкой, разогнул усики, предохраняющие чеку, и просунул указательный палец в кольцо. Превозмогая боль, встал и оперся о тонкую березку.

Миша увидел, как нз высокой травы поднялся, настороженно наблюдая за ним, долговязый полицай. За ним стали подниматься и немцы. Миша насчитал пятерых солдат, шестым был фельдфебель. «Только бы не струсили, подошли поближе...» — подумал Миша и еще крепче прижался к тонкой березке.

Немцы угрюмой толпой шагали к нему. Они больше пе опасались. Миша потянул за кольцо гранаты...

Беглец. Ваня Шкелев









В брянском селе Гута — родном селе Вани Шкелева — новоявленный староста держал речь. Ваня стоял рядом с отцом. «Стрельнуть бы в этого фашиста,— тихонько сказал Ваня своему другу Сеньке Абраменкову.— Вишь, как пугает, гад...»

Чтоб теперь с оружием я тебя не видел! — вдруг вмешался отец.

С каким оружием? — притворился Ваня.

Которое вы с Семеном в овраге прячете!

Если немцы или полицаи обнаружат — нас всех до последнего расстреляют. От этой «власти» жди только худого.

Ручной пулемет, карабин и две коробки с патронами они подобрали на месте боев. Это была их самая сокровенная тайна. Но сколько раз Ваня убеждался, что от отца ничего не скроешь. Его Ваня любил и уважал: справедлив, зря не наказывал. Когда бывал в настроении, рассказывал о революции, о том, как сражался с разными врагами за Советскую власть. С нетерпением ждал Ваня праздники — 1 Мая и 7 Ноября. В эти дни надевал отец свои боевые награды... Ваня даже не догадывался, что отец — бывший красногвардеец — вовсе не собирался мириться с «новым порядком», который устанавливали на советской земле фашисты. Он прочесывал окрестные леса и овраги в поисках военного снаряжения. Помогал ему старший сын Алексей. Однажды они и наткнулись там на ребят.

...Село взбудоражили выстрелы, конский топот и два сильных взрыва. Когда Ваня и Семен прибежали на место происшествия, дом старосты имел странный вид — стекла вылетели вместе с рамами, крыша съехала набок, черный дым сочился через оконные проемы. Староста в нижней рубахе, с автоматом в руках никак не мог попасть ногой в стремя. Лошадь вертелась вьюном, какой-то полицай пытался ее удержать, но получил удар копытом. Другие полицаи грузили в повозку ящики и тяжелый стальной сейф, который до войны стоял в просторном кабинете председателя колхоза.

Наконец староста таки взгромоздился на коня, дал команду и полицаи, не оглядываясь, ускакали.

Драпанули! — радостно воскликнул Ваня.— Вот так партизаны! Слушай, Семен, махнем в партизаны?

Не-е,— протянул

Семен,— не

теперь... Отец узнает, выпорет...

Струсил?

— А ты-то сам в партизаны пойдешь? — спросил Семен и испытующе посмотрел на друга.

Ваня на секунду задумался — нелегко дать ответ сразу. — Пойду! — сказал Ваня и испугался собственных слов: если отец узнает...

Ваня вернулся домой. Отец возился на огороде. Старший брат Алексей пилил дрова. Он внимательно посмотрел на Ваню, но ни о чем не спросил. «Лишь бы сумку мою военную не увидели»,— подумал Ваня. Командирскую кожаную сумку он подобрал еще в прошлом году, когда отступили наши войска. В ней, правда, ничего секретного не оказалось — две листовки с призывом бить ненавистных фашистских поработителей, красный карандаш с золотой надписью «Тактика», фотография военного с девочкой и чистый блокнот. Листовки они с Семеном приклеили клейстером на второй день после появления старосты — одну на ворота его дома, а другую — на столбе посреди сельской площади. В сумку Ваня вложил карту Украины из учебника географии и портрет легендарного комдива Котовского.

Ваня незаметно прихватил в доме краюху хлеба и две луковицы. В сарай он прошмыгнул, когда брат отправился к отцу на огород. Достать сумку, положить в нее пропитание на дорогу и выбежать на улицу было делом минуты.

Вскоре Ваня торопливо шагал по лесной тропе, направляясь на большак Рославль — Мглин.

Где он будет искать партизан, Ваня не представлял.

Напевая песенку из кинофильма «Три танкиста» — «Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди мужеством полны...» — шагал Ваня Шкелев, десятилетний пионер и будущий партизан.

Выйдя из лесу, Ваня неожиданно для себя натолкнулся на вооруженных людей.

Одни сидели на телегах, другие стояли группками — курили, разговаривали. Бежать было поздно.

Эй, малец,— поманил Ваню бородатый человек с автоматом.— Пойди сюда!

Ваня смело подошел.

Откуда будешь? — спросил бородатый.

Из Гуты,— ответил Ваня и вдруг вспомнил, что на боку у него командирская сумка.

Ты куда это бежать собрался? — спросил бородатый, успев схватить сумку за ремень.

Тут только Ваня обратил внимание, что у некоторых на пилотках были красные ленточки.

К партизанам! — смело выпалил он.— К вам!

А откуда ты знаешь, что мы партизаны?

Чего уж тут! Красные ленточки только у партизан! Возьмите меня с собой!

А ты кто будешь?

Иван Шкелев. Пионер.

Ты здешний? — спросил Николай Зебницкий, командир партизанского

отряда имени Дзержинского. Было командиру 23 года, и этот «мужичок

с ноготок» пришелся ему по душе.

Здешний...— начал было Ваня, да спохватился: а вдруг в село отведут!

Поспешил поправиться: — Почти что здешний...

Зебницкий не обратил внимания на его уклончивый ответ. Спросил заинтересованно:

Ширковку знаешь?

Еще бы не знать Ване Ширковку! Он туда до войны в школу ходил, товарищей там — не перечесть.

Знаю! И где полицаи живут, тоже знаю.

Ого! Да ты, оказывается, шустряк! — рассмеялся Зебницкий. И уже серьезно спросил: — Можешь незаметно провести к управе? Так, чтобы никто нас не увидел?

Чего уж проще! Я даже знаю, где в деревне спрятаны винтовки и патроны. Когда Красная Армия уходила, тогда еще спрятали!

Ну и хлопец! Ну и молодец! — воскликнул Зебницкий.

Так возьмете с собой? — напрямик спросил Ваня.

Об этом мы после поговорим,— сказал командир и скомандовал: —

Мальчика — в голову колонны!

У Ширковки оказались в самый разгар дня. Полицаи меньше всего ожидали нападения. В управе находились лишь дневальные. Остальные разбрелись по домам. Вот когда пригодилась Ванина наблюдательность: он знал наперечет, где живут предатели. Зебпицкий выделил несколько групп и направил их по Ваниным адресам. Сам же двинулся к управе, строго-настрого запретив Шкелеву высовываться под пули. Настроение у Вани подупало, потому что он рассчитывал участвовать в настоящем бою. Больше того, он как раз собрался попросить у командира хотя бы наган...

Как только начнут стрелять,— сказал Зебницкий,— лечь под забором и ни с места. Понял?

Чего там...

Партизан Шкелев! — строго возвысил голос Зебпицкий.— Это приказ командира. Нужно отвечать — есть!

Есть...

Это другое дело. Теперь последнее: если пойти к управе во-он за теми домами, никто нас не заметит?

Никто... Только и вы никуда не дойдете. Там забор высоченный и еще каменный сарай. Нужно вокруг дома с колодцем — видите? — обойти, там калитка прямо к управе выходит.

Понятно. Заремба, останешься прикрывать нас! — Командир партизанского отряда строго посмотрел на немолодого партизана с охотничьим ружьем.

— Есть, прикрывать,— ответил тот и сказал Ване: — Теперь мы с тобой в заслоне, как бы получается...

Ваня выбрал себе местечко в тени под вишней, устроился поудобнее. С Зарембой в разговор не вступал. Он старался показать, что страшно обижен таким бесцеремонным отношением к своей персоне. Как вывести партизан на управу — Ваня нужен, а как дать наган и взять в бой — пожалуйста, сиди под забором.

Автоматная очередь разогнала сонную послеобеденную тишину. Выстрелы зачастили в разных концах села. Вскоре, однако, все стихло, откуда-то долетали громкие голоса.

Конец,— прислушавшись, сказал Заремба.— Пойдем и мы.

Возле управы Зебницкий разговаривал с жителями села. Он набирал новичков в отряд и с каждым хотел поговорить лично. Склад с оружием уже нашли, и командир отряда вручал партизанам винтовки. Заремба шел впереди, Ваня за ним, чуть приотстав. Это-то его и спасло от неприятностей. Еще издали Ваня увидел школьного учителя. Кто-кто, а учитель прекрасно знает, кто такой он, Шкелев, на самом деле. Если скажет командиру — прощай, отряд. Ваня юркнул в первый попавшийся двор. Сквозь щель в заборе увидел, как суетится Заремба, хватившись его. Потом старик подошел к командиру и что-то стал объяснять. Он смешно разводил руками, а Зебницкий, наверное,, сердился и выговаривал ему. Наконец командир махнул рукой, и Заремба поспешил уйти. Ване сразу стало жаль его: старый уже, а даже винтовки настоящей не имеет. «Ладно,— решил Ваня,— так и быть, отдам наш с Сенькой пулемет, когда в Гуту зайдем». Воспоминание о товарище натолкнуло на мысль, что отец уже, наверное, хватился его, ищет. Стало грустно, но Ваня крепился. «Когда узнает, что я в партизаны пошел, небось, простит»,— решил он.

Вскоре отряд Зебницкого выстроился в походную колонну. Вперед выслали разведку. Ваня огородами да садами следовал за партизанской заставой, прикрывавшей отход. Когда вступили в лес, Ваня смело догнал партизан.

Ты гляди-гляди, пропажа объявилась! А командир его обыскался! —

воскликнул партизан в тельняшке.— Давай-ка к нам, мальчик!

Живой! — только и сказал Зебницкий, увидев Ваню.

Чего со мной случится! — протянул Ваня, во все глаза выглядывая школьного учителя. Но напрасно тревожился — учитель остался в селе.

Когда пришли на лесную базу, Зебницкий приказал пошить юному партизану форму — сапоги, штаны и гимнастерку. Но самым ценным приобретением Вани Шкелева была настоящая буденовка. Хоть и великовата оказалась, но с буденовкой Ваня не расставался никогда.

Стал Ваня Шкелев партизанским разведчиком. Маленький, проворный, он ходил по селам, высматривал, передавал сведения, добытые партизанскими помощниками. Когда отряд Зебницкого направился в Белоруссию, командир приказал Шкелеву остаться во 2-й Клетнянской партизанской бригаде, в сещенских лесах. Как ни больно было расставаться с людьми, к которым Ваня привык за эти несколько месяцев, приказ нарушить не осмелился. Единственное, что смягчало горечь расставания, было то, что в бригаде воевали отец Вани и старший брат Алексей.

— А мы уж думали — пропал Ванюша,— со слезами на глазах обнял Ваню отец. А потом сказал: — Выдрать бы тебя не мешало... Да авторитет твой подорвать боюсь...

Первые капли дождя упали, когда отряд выходил из лагеря.

Самая что ни есть партизанская погода,— сказал кто-то у Вани за спиной.

Глядишь, припустит вовсю, немцы попрячутся в укрытия,— обрадовано подхватил Ванин отец.— А нам только это и нужно!

Некоторое время назад командование бригады обнаружило странную закономерность: стоило какому-нибудь отряду покинуть базу и выйти из лесу, как он попадал в засаду или встречал на своем пути сильный заслон. Сначала думали, что в бригаде появился предатель. Были усилены меры предосторожности: о выходе на задание знали только командиры. Рядовые бойцы узнавали о походе перед самым началом операции. Новички проходили строжайшую проверку.

Но неудачи продолжали преследовать партизан. Наконец все разъяснилось. В трех десятках километров от базы находился военный аэродром. Когда фашистское командование потеряло всякую надежду справиться с партизанами, оно подключило к борьбе с народными мстителями авиацию. На аэродроме появилась «рама» — специальный самолет-разведчик со сдвоенным хвостом. «Рамы» беспрепятственно парили в небе, и самый маленький отряд, появлявшийся из лесу, немедленно засекался. Остальное, как говорится, было делом техники.

Пока мы не разгромим аэродром, немцы будут держать нас на мушке,—

сказал на совещании командиров отрядов командир Клетнянской партизанской бригады.— Знаю, что вы скажете мне: пробиться к взлетной полосе практически невозможно. И тем не менее мы должны это сделать. С завтрашнего дня начать тщательную разведку. В одну из разведгрупп попал и Ваня Шкелев.

С восходом солнца партизаны залегли на подступах к аэродрому. Первые лучи осветили доты и дзоты, ряды колючей проволоки, замаскированные специальными сетями бомбардировщики. Густо стояли часовые. G восходом солнца аэродром ожил. Сновали из конца в конец бензозаправщики, механики прогревали моторы. Несколько самолетов готовились к вылету: с них сняли маскировочные сети, было хорошо видно, как подвешивались под крылья тяжелые бомбы.

Ваня прислушивался к разговору старших. Его так и подмывало сказать: «Пошлите меня, я проползу, как уж, и разведаю подходы!» Словно прочитав его мысли, командир задумчиво заметил: — Конечно, один-два человека могут подползти к колючей проволоке. Скажем, Ваня наш или еще кто. Ну, посмотрят, ну, расскажут нам, как выглядят фашистские асы вблизи. А толку? Заминировать полосу ведь не удастся...

Ваня не знал, что командование бригады пыталось найти помощников среди людей, которые работали на аэродроме, а то и заслать своего под видом обслуживающего персонала. Однако гестапо было начеку, и выполнить задуманный план не удалось. Кроме того, поджимало время: «рама» связала партизан по рукам и ногам, лишив их возможности действовать в полную силу. Ведь бригада практически находилась в кольце, и даже ночью трудно было выбраться из леса.

...Дотемна разведчики искали какую-нибудь «щелку» в охране гитлеровцев. И не находили. Когда группа расположилась на невысоком пригорке, откуда весь аэродром был на виду, командир воскликнул:

Есть! Есть план! Дадим мы фашистам жару!

Но больше он не произнес ни слова. Приказал возвращаться и всю дорогу до лагеря молчал. Едва ступили на территорию базы, отпустил партизан, а сам поспешил в штаб. Ваня не сомневался, что командир задумал что-то очень важное и серьезное. Его волновал один вопрос: найдется ли и ему, Ване Шкелеву, место в отряде, который отправится громить врага. А разговор в штабной землянке происходил вот о чем.

К аэродрому, как мы ни старались, подойти близко не удалось,— докладывал командир разведгруппы.— Мины, колючая проволока, пулеметы держат под обстрелом каждый метр земли. Ночью тем более не пробьешься — «волчьи ямы», мины, прожекторы... И все же решение есть!

Командир разведгруппы сделал паузу. Командиры сидели молча, не спешили с расспросами.

Есть там одно местечко, пригорок. Аэродром как на ладони. Если незаметно подтянуть нашу артиллерию, можно бить прямой наводкой!

План был рискованный. Бригадные сорокапяти- и семидесятишестимиллиметровые пушки нужно было незаметно доставить на место, установить под самым носом у фашистов и открыть огонь. Не дав немцам опомниться, расстрелять самолеты, склады с боеприпасами и горючим и успеть скрыться.

Успех операции зависит от быстроты и тщательной подготовки. Рас

чет — на внезапность и дерзость,— подвел итог короткому обсуждению

командир бригады.

...Партизаны двинулись к аэродрому. Бесшумно катили на хорошо смазанных колесах орудия. Вскоре дождь ровно зашелестел в листьях. Ваня шел вместе с расчетом .станкового пулемета, куда его определили вторым номером.

В назначенное место вышли в темноте. Артиллеристы поспешили занять заранее указанные позиции. Маскировали орудия. Поудобнее укладывали снаряды. Взвод охранения изготавливал к бою пулеметы, беря на прицел огневые точки и казармы.

Работали молча, сосредоточенно. Ваня проверял патроны и в мыслях подгонял наступление утра. Больше всего ему хотелось увидеть, как вспыхнут ненавистные самолеты с черными крестами. Сколько раз, вжимаясь в землю, Ваня исподлобья вглядывался в небо, где кружили бомбардировщики. Свистели бомбы, и земля дрожала от взрывов...

Еще раз предупреждаю,— раздался голос командира отряда.— Стрелять

лишь по сигналу красной ракеты!

Дождь утихал. В неясном предутреннем свете проявлялись самолеты, склады, казармы.

Красная ракета взлетела неожиданно и повисла в сером небе. И тут же воздух задрожал от пушечных выстрелов. У самого уха Вани загремел пулемет. Ване некогда было даже взглянуть на аэродром — он следил, чтобы не заело ленту. Когда же ему удалось краем глаза увидеть поле боя, он с радостью обнаружил, что тут и там на аэродроме пылали огромные костры. Рвались боеприпасы. Немцы беспорядочно стреляли, но трассирующие пули пролетали высоко.





Через много лет встретился И. А. Шкелев с дважды Героем Советского Союза А. Ф. Федоровым. И сразу же речь зашла о товарищах, судьбы которых еще не известны.



Когда взрыв всколыхнул воздух и невидимая сила смахнула Ваню с пригорка, раздалась команда:

Всем уходить! Орудиям — сниматься с позиций! Взвод охранения —

занять место в конце колонны!

...Еще долго гул разрывов и эхо беспорядочной стрельбы доносились до партизан, быстро удалявшихся от места боя. Охранение — там находился и Ваня Шкелев — было готово встретить преследователей. Но гитлеровцы так и не решились броситься вдогонку. Впрочем, им было тогда не до этого. Неожиданный налет партизан надолго вывел из строя аэродром.

Теперь будут знать, как бомбить нас,— сказал Ваня отцу, который шагал рядом с ним.

Будут, сынок,— ответил отец.— Не только это будут помнить — проклянут минуту, когда решились напасть на нашу страну...

...Никто уже не сказал бы, сколько дней и ночей продолжался этот бой. Не успевал он утихнуть в одном месте, как с новой силой вспыхивал в другом. Каратели шли по следам партизан. Много суток люди не ели горячего, не пили кипятку. Спали на ходу, падали в снег и с трудом поднимались. Кто терял последние силы, мог надеяться только на руку друга. Кончались патроны, и каждая граната была на вес золота. Февраль сорок третьего выморозил до дна даже никогда не замерзавшие прежде болота. 2-я Клетнянская бригада из последних сил отбивалась от врага. Лунные, морозные ночи были наполнены тревожным ожиданием. Разведчики возвращались с невеселыми сведениями: бригада в кольце, и кольцо с каждым днем и часом стягивалось туже и туже.

Ты, Ванюша, держись середины колонны,— сказал отец, когда объяви

ли короткий привал.— Оно надежнее так...

Ваня с жалостью посмотрел на отца. Щеки у него были отморожены, почернели, глаза горели каким-то нездоровым огнем, пальцы едва держали автомат. Время от времени отец загребал рукой пригоршню снега и запихивал его в рот. Губы кровоточили, а от снега лопались еще сильнее. Ване тоже хотелось пить, а еще больше — есть.

В середине колонны должны быть раненые,— ответил Ваня.— А я здоров.

Эх, сынок, нелегкая тебе досталась доля,— с трудом говорил отец. Он

сидел прямо на снегу, откинувшись спиной па вековой дуб.

Ничего фашисты с нами не сделают,— сказал Ваня.— Вот посмотришь!

Шкелев-старший попытался было улыбнуться, по кровоточащие губы причинили ему такую боль, что лицо невольно искривила болезненная гримаса.

— А знаешь, Ваня, наверное, ты прав,— продолжал, чуть приободрившись, отец.— Сколько на нашу молодую республику бед наваливалось, сколько раз предрекали нам конец... А мы только сильнее становимся после всех испытаний. У меня ведь это — третья война: сначала первая империалистическая, потом гражданская. Теперь с фашистами нужно рассчитаться... У Вани от голода кружилась голова, и порою его охватывало такое чувство, словно он вот-вот взлетит над землей.

Возьми,— сказал отец, протягивая Ване крошечную, в полкулака,

черствую горбушку.— Последняя...

Ваня жадно схватил хлеб и впился в него зубами. Он съел почти половину, как вдруг его словно молния пронзила. Он вспомнил, что в середине колонны на уцелевших санях лежат раненые. И в последний раз их кормили два

дня назад...

Ваня поднялся и, ничего не сказав отцу, пошел по глубокому снегу. Сугробы доходили до пояса, в некоторых местах Ване приходилось разбивать

твердый наст руками.

Он подошел к первым же саням. Там лежали закутанные в одеяла и прикрытые сеном двое. Один был без сознания и что-то невнятно говорил в бреду. Второй партизан лежал с открытыми глазами и смотрел в небо. Он заметил Ваню и спросил:

Немцы далеко?

Не слышно уже вон сколько времени,— сказал Ваня как можно бодрее.

Это хорошо, глядишь — и оторвемся... Хотя нет, не оторвемся... Нам бы

пургу, снег... А нынче даже ночью светло, как днем...

В хвосте колонны дробно застучал пулемет, ему стали вторить автоматы. Глухо разрывались мины.

Сниматься! Немедленно сниматься! — побежал приказ от партизана

к партизану. Все задвигались, стали подниматься, выстраиваться в колон

ну по четыре.

Ваня даже не попрощался с раненым и побежал туда, где находился отец. Но отца на месте уже не было, мимо бежали люди, испуганно ржали от близких разрывов кони. Фашисты стреляли разрывными пулями, и лес наполнился страшным гулом. Казалось, пули летели отовсюду и от них не спастись.

Эй, парень, сюда! Ко мне! — чей-то резкий голос вывел Ваню из растерянности.

Он увидел высокого партизана с ручным пулеметом и двумя запасными дисками под мышкой. За спиной у него висел тяжелый вещмешок.

Хватай диски и за мной! — приказал он.— Куда это задевался мой

второй номер?

Он сунул Ване в руки диски и кинулся вперед, даже не посмотрев, бежит ли юный помощник за ним. Доверие окрылило Ваню, и он вовсю старался не отставать от пулеметчика. Мимо проносились сани, бежали люди. Стрельба приближалась.

Здесь! — крикнул высокий партизан и кинулся в снег. Он ловко пристроил пулемет между двух сосен-близнецов. Руками разгреб снег, поудобнее улегся. Потом, что-то вспомнив, приподнялся, быстро вытащил из вещмешка две гранаты на длинных ручках. Положил справа от себя.

Идут! — крикнул пулеметчик.— Идите, идите! Голову, голову убери,

парнишка! — обратился он к Ване, и тот страшно удивился, как это партизан заметил, что он приподнялся, чтоб лучше увидеть наступавших фашистов.

Немцы шли по дороге. Их черные шинели резко выделялись на снегу.

Ближе, ближе! — приговаривал пулеметчик, прильнув к прикладу

«Дегтярева».

Он подпустил их так близко, что Ваня испугался. Ему показалось, что фашисты видят их и хотят взять живыми.

Пулемет выпустил длинную очередь, и первые два ряда фашистов, как марионетки на ниточках, задергались на месте и попадали. Фашисты попытались обойти пулемет с фланга, но две гранаты на время остановили их. Офицер, размахивая пистолетом, поднял-таки солдат в атаку.

Давайте, давайте сюда! — кричал партизан, и его пулемет «вырубывал

просеки» в рядах наступавших.

Вскоре немцы подтянули минометы, и мины разорвались за спиной у партизанской засады.

Вот теперь самое время и позицию поменять,— сказал пулеметчик.—

За мной!

Они отползли назад, и глубокий снег надежно скрыл их от глаз противника. Когда они догнали партизанское охранение, позади все еще рвались мины...

Спустя два дня, в пургу, партизанская бригада прорвала окружение и примкнула к соединению Федорова. С частями Советской Армии Ваня Шкелев встретился на реке Сож.

...В Калининграде хорошо знали штурмана дальнего плавания коммуниста Ивана Афанасьевича Шкелева. «Это человек с партизанской закалкой»,— говорили о нем товарищи.

Ты, Иван Шкелев, за свои двенадцать лет достаточно навоевался,— сказал ему командир дивизии, к которому он обратился с просьбой зачислить в ряды Советской Армии.— Теперь твое дело — учиться и учиться! А фашистов мы добьем, можешь не сомневаться!

Пулям навстречу. Валя Проценко









В ту ночь они заночевали на заброшенном лесном хуторе. Раненых поместили в крошечной баньке. Остальным места под крышей не хватало. С едой было совсем плохо — варили грибы, иногда удавалось нарыть десяток-другой картофелин. Соль давно кончилась, запах хлеба они и вовсе позабыли. За тридцать восемь суток, минувших со дня прорыва из окружения под Киевом, они лишь дважды заглянули в село. В первый раз им повезло — немцев не оказалось, партизаны отоспались, перебинтовали раненых. В другой раз их встретили кинжальным огнем, и отряд сократился едва ли не наполовину... Валя Проценко — невысокая, хрупкая на вид — выглядела совсем ребенком. Щеки втянулись, гимнастерка, недавно туго обтягивающая плечики, теперь топорщилась и казалась очень большой. Еще тогда, в июле 1941 года, командир дивизии, уступив настойчивым просьбам двух студенток медицинского техникума взять их санитарками, сказал: «Пусть начмед решает. Абрамчук, видно, возьмем, а вот вас, Проценко, сомневаюсь... вы и раненого-то не вытащите... силенок не хватит». Так оно и получилось: вполне удовлетворенный их знаниями медицины, начмед Вале отказал наотрез. «Я не в услужение к вам иду! — взорвалась Валя.— Я хочу быть полезной бойцам. Это мой долг — долг комсомолки! Не уйду из части, хоть расстреляйте!»

...Своего первого раненого Валя запомнила на всю жизнь. Это было на речке Ирпень под Киевом. Позиции артиллерийского дивизиона располагались средь вековых сосен и светлых берез. Немцы продвигались вдоль шоссе. Батарея расстреляла их в упор. Тогда фашисты спешно подтянули тяжелую артиллерию и стальной смерч забушевал на наших позициях. Валя сидела в укрытии, обхватив голову руками. Земля содрогалась, комья тяжелым дождем сыпались сверху. Валя даже не поняла, как она услышала слабый крик о помощи. Выглянув из окопа, увидела залитого кровью солдата. Он лежал под березкой и силился подняться на ноги. — Куда? Стой! — закричал командир артдивизиона. Но было поздно: Валя выпрыгнула из окопа и, пригибаясь, побежала к березке. На ходу расстегнула санитарную сумку, выхватила пакет, разорвала его. Как только Валя опустилась перед раненым на колени, руки сразу же принялись за дело. Да так ловко и привычно, словно она делала перевязки тысячи раз в своей жизни. Осколки часто рубили ветки над головой, и они засыпали Валю...

Трудное началось позже, когда она попыталась оттянуть раненого в укрытие. Он был тяжел и даже не сдвинулся с места. Валя чуть не заплакала от обиды. Ей казалось, что у нее оторвутся руки. Но никакая сила не заставила бы ее бросить красноармейца. Обессилевший от потери крови боец как мог помогал хрупкой девушке.

Сестричка, сестричка,— голос из темноты прервал воспоминания, и Валя

наклонилась над раненым.

Скоро вам будет легче,— успокоила Валя.— Сегодня мы богаты — картошки нарыли вдоволь. Целое поле нашли...

Пить, сестричка...

Валя напоила бойца из фляги.

Когда раненые уснули, Валя выбралась из баньки. Бойцы расположились у неяркого костра. Молча ели картошку, запивая кипятком, в который набросали крупно нарезанных яблок — тоже из сегодняшней добычи. Винтовки и автоматы лежали под рукой.

Если до первого снега не дойдем до своих,— сказал лейтенант-артиллерист,— худо будет. Следы нас выдадут...

Да мы раньше околеем от холода,— добавил кто-то.

Ни с места! Оружия не трогать! — раздался вдруг из темноты приказ.

Валя оглянулась и увидела, как со всех сторон к ним подступают неясные фигуры. Но язык был русский, чистый.

Кто такие?

Прежде скажите, кто вы,— спокойно ответил лейтенант и взялся за гранату.

Партизаны...

Так, спустя пять недель после последнего боя на Ирпене, крошечный отряд бойцов Красной Армии, в котором находилась медсестра Валентина Проценко, влился в Черниговский областной партизанский отряд. Это было в рейментаровских лесах в октябре 1941 года... Вале в ту пору было шестнадцать.

Первую и вторую роту срочно построили на поляне. Командир отряда коротко объяснил:

Немцы на рассвете напали на нашу заставу. Кто-то, видно, вывел ка

рательный отряд нам в тыл. Застава погибла. Фашисты захватили аэродром.

Потом сурово добавил:

Нужно во что бы то ни стало выбить немцев. Сами знаете, раненых

у нас много. Сегодня должен прилететь самолет с Большой земли. Аэродром

нам нужен срочно!

Лес просыпался. Птичье разноголосье навевало ощущение безмятежности, ничто не говорило о том, что в нескольких километрах, в опасной близости от партизанской базы, обосновались фашисты. Никогда раньше не рисковали они проникать так глубоко в лес.

Валя перед выходом осмотрела своих раненых, которых подготовила к отправке в советский тыл. Потом догнала отряд. В ушах еще звучал тихий голос подорвавшегося партизана-минера: «Вы уж там... не пожалейте себя... Выбейте фашистов с аэродрома...»

Подрывника Валя знала давно. Веселый чубатый парень подошел к ней, когда она растерянно оглядывалась на новом месте. Это было сразу же после прихода в отряд. Тогда вид одетых кто во что горазд людей с охотничьими ружьями, рваные палатки, где даже от дождя не укрыться, удручающе подействовали на девушку.

Что, подруга дней моих суровых, заскучала? — спросил с легкой насмешкой парень.— Меня зовут Федором, родом из Корюковки. Слыхала?

Нет? — искренне удивился партизан.— Да она на всю Черниговщину известна!

Я не с Черниговщины,-— не слишком мягко ответила Валя, не имея на

мерения вступать в разговор.— Из Василькова я.

Где это такой? — спросил Федор.

Под Киевом.

А, под Киевом,— протянул парень.— Мне так далеко забираться не посчастливилось. Вот в Чернигове аж два раза был... Большой город!

Установилось неловкое молчание. Парень, видимо, смущенный, что девушка «из-под самого Киева», не знал, что сказать. И Валя поняла его.

А вы давно в отряде?

С первого дня,— обрадовался парень.— Даже не с первого. Еще когда

фронт далеко был, когда только базу закладывали, меня райком комсомола

направил в отряд.

Вы уже били фашистов?

Еще как! Да вот только сегодня вернулся с «железки». Эшелон — тю-тю... Вместо фронта попали фашисты к черту в ад.

Они подружились, и Федя, бывший инструктор физкультуры, возвращаясь с задания, рассказывал Вале, как оно прошло. Парень он был честный, успехи свои не раздувал, а неудачи не приукрашивал.

Федю принесли с железной дороги, но мало кто верил, что он выживет. Валя не отходила от него ни днем ни ночью. Когда подрывник приходил в себя, он видел спокойные Валины глаза и слышал слова, которые придавали ему сил. Но раны были слишком тяжелы, чтобы можно было надеяться поднять Федю на ноги в условиях лагеря. Ему нужна была срочная операция. Его мог спасти лишь настоящий госпиталь. А госпитали, как известно, были далеко, за сотни и сотни километров от затерянной в черниговских лесах крошечной полянки, к которой и направлялись два взвода. ...Как ни осторожны были партизаны, фашисты их перехитрили: пропустили через свою засаду двух разведчиков, шедших первыми, и открыли внезапный огонь по отряду. Лес наполнился гулким грохотом стрельбы. Рванули гранаты. Партизаны поспешно залегли. Ответный огонь был разрозненный и не причинял немцам вреда.

Валя перевязывала раненых, переползая от дерева к дереву. Пуля сбила с ее головы пилотку.

Злость охватила девушку. Она вспоминала беспомощного Федора и надежду, светившуюся в его глазах.

Командир взвода пытался поднять бойцов в штыковую атаку, но голос его тонул в грохоте боя. Наступил тот момент, когда никто не мог преодолеть себя и кинуться навстречу пулям. Прижимались к земле даже те партизаны, которых никак нельзя было заподозрить в трусости. Взводный и тот командовал из окопа.

«Да что же это происходит? — подумала Валя.— Нас же перестреляют поодиночке!»

Какая-то сила, что сильнее страха, подняла девушку на ноги. — Взвод! — крикнула она звенящим голосом.— За мной! Вперед! Валя побежала, спотыкаясь на кочках. Она не чувствовала ног, она словно скользила над землей. Не оглядывалась. Не знала, одна она бежит или все устремились за ней.

Лишь когда ее стали обгонять партизаны, она вспомнила о своих обязанностях медсестры...

Немцы не смирились с потерей аэродрома. Два дня длилось упорное сражение. Валю тяжело ранило в шею.

Когда, наконец, партизаны смогли принять самолет с Большой земли, Валю Проценко отправили в тыл. Почти полгода провела девушка в госпитале. А едва поднявшись на ноги, потребовала, чтобы ее забросили в родной отряд. Ей долго отказывали, но она добилась своего. Валя вернулась в отряд и попала в тот же взвод. Опять операции, засады, схватки с врагом. Летом сорок третьего в злынковских лесах, во время прорыва блокады, Валя снова была ранена, когда выносила из-под огня раненого бойца.

Я был свидетелем того, как героически вела себя эта хрупкая девушка. Она шла наравне со всеми, хотя рана ее не закрылась и плечо постоянно кровоточило. А ведь иной раз за ночь приходилось преодолевать по 30— 40 километров!

В Чернигове сегодня можно встретить Валентину Яковлевну Проценко. Орденоносец, ветеран войны, бывшая партизанка — желанный гость в школах. Она рассказывает о тех далеких годах, о боевых побратимах, не жалевших жизни во имя сегодняшнего мирного неба.

Вася Коробко







Сентябрь выдался теплым — настоящее бабье лето.

Земля в лесу за ночь успевала остыть, но на еловых ветках да под шинелью спится как дома.

Ночью группа Василия Коробко проделала многокилометровый рейд и дважды пыталась приблизиться к железнодорожному полотну Гомель — Брянск. И дважды их встречали пулеметным огнем и гранатами. Хорошо еще, что в темноте охрана не могла стрелять прицельно.

Сегодня прорываться не будем,— с горечью произнес Коробко, провожая взглядом воинский эшелон.— Не подпустят нас фашисты. Ночь напролет будут ракеты пускать да простреливать всякий подозрительный кустик.

Это точно,— вздохнул пулеметчик.— Раз обозлили их, они до утра не лягут спать. Видать, не повезло нам на этот раз...

Группа поспешно покинула опасную придорожную полосу. До леса они добрались по-пластунски, потом пошли в полный рост. Шальные пули еще залетали в чащу, но вреда причинить уже не могли — они впивались в деревья, срезали ветки высоко над головой. Коробко шагал первым, выбирая путь. Неудача не расстроила его. Такой уж у него был характер: чем труднее достичь цели, тем упорнее и настойчивее искал Коробко к ней пути. Он знал, что фашисты усилили охрану железнодорожного полотна. Эту весть принесли в отряд другие группы, выходившие на диверсии. Подтвердил это и связной, ходивший на явку в Гомель.

Когда заглохли вдали звуки выстрелов, Коробко приказал остановиться. Место он выбрал у ключа, бьющего из-под корневища старой березы. Береза росла в лощине, окруженной с четырех сторон густым вековым бором. Пройдет человек в десяти шагах и не заметит ничего. Огонь не разводили. Выставили часового наверху, а сами принялись готовиться ко сну. Кто рубил еловые ветки, кто просто выбирал местечко помягче. Вася быстро настелил широкую полосу из молодых веток, под голову подложил ящик с толом, сбоку пристроил автомат и лег на спину.

Уставшие мышцы ныли, но боль быстро проходила. Вася лежал с открытыми глазами и смотрел в небо. Сквозь верхушки деревьев пробивался голубой свет. Вася вспомнил то далекое время, когда он ходил в школу. Он любил сентябрь и особенно первые уроки в школе после лета, когда собирались товарищи. Каждый спешил поделиться увиденным, рассказать, где побывал. Погорельцы — село не маленькое, но и не крупное. Потому даже поездка в Чернигов воспринималась как праздник, и счастливец долго находился в центре внимания. Тогда, перед войной, Вася в городе побывал дважды: один раз взял с собой отец — секретарь сельсовета, вторично Вася ездил в черниговский Дом пионеров вместе с лучшими учениками школы. С нетерпением предвкушал Вася наступление осени. Представлял, как станет рассказывать о музее, о старинных пушках на крепостном валу и о многом другом.

Но война сделала его воспоминания никому не нужными, и шестиклассник Вася Коробко думал лишь о том, как попасть на фронт. Готовился убежать на фронт и его товарищ Иван Снитко. Друзья лишь выжидали подходящего момента.

Между тем война сама спешила им навстречу. Через село проходили обозы с ранеными, а в небе пролетали самолеты с крестами. Погорельцы, правда, не бомбили, но люди в первые дни прятались кто куда. Друзья наметили окончательный срок — в пятницу рано утром уходить. Допоздна засиделись у калитки, обсуждая планы на дальнейшую жизнь. В четверг вечером по селу прокатился слух, что неподалеку упал в болото немецкий самолет.

Слух подтвердил сосед Ивана — пятиклассник Гришка. Он стал с гордостью рассказывать, что его отец сам видел, как немецкий бомбардировщик свалился в Пуховское болото.

Дым черный как попрет из него, как попрет! Потом наклонился гитлеряка носом вниз и прямиком на лес. А «ястребок» вокруг летает да из пулемета! — торопливо выпалил сведения Гришка.

Ладно, ладно, без тебя знаем,— осадил его Иван, а когда сосед ушел,

Иван горячо зашептал:

Завтра, чуть рассветет — айда в лес, на болото! Нужно разыскать самолет!

Чего когда рассветет! Затемно выйдем. А то опередят!

Пуховское болото, в которое упал немецкий бомбардировщик, пряталось в лесах. Дорога туда неблизкая, и двое друзей вышли с первыми петухами, когда восток только посерел. Было прохладно и так тихо, что даже не хотелось говорить.

Вася лес любил. Здесь можно было вдоволь набродиться, наиграться в разбойников или устроить поиски клада. Каждая полянка, каждый овражек или опушка были по-своему интересны и непохожи. А родниковая вода в лесу — всем известно — самая сладкая.

Шли легко, подгоняемые волнующей неизвестностью. Тропинки разбегались в разные стороны, но Вася не колебался, на какую свернуть. Иван полностью положился на друга, потому что за Васей Коробко в Погорельцах укрепилась репутация следопыта. Этому немало способствовал позапрошлогодний случай, когда пропал четырехлетний мальчишка, и село вышло на его поиски. Лишь на третьи сутки, когда уже никто не верил в то, что мальчик жив, Вася набрел на него...

Когда солнце пронизало кроны деревьев, ребята присели отдохнуть. Достали сухари, луковицы, яблоки и банку рыбных консервов. Вася набрал в родничке воды в бутылку из-под ситро.

Я бы так в лесу и остался,— мечтательно сказал Вася.— Построил бы

шалаш, травы накосил бы...

А ночью по лесу знаешь кто бродит? — перебил его Иван, хрустя сухарями.

Кто?

Черти!

Тоже скажешь! А еще пионер!

Ну, может, не черти... Лешие, они в болоте живут...

Рассмеялся Вася громко, на весь лес. Весело стало ему и от рассуждений Ивана, и от яркого, теплого летнего дня, и от тишины.

Чего смеешься? Уж и пошутить нельзя!

Остаток дороги до болота прошагали молча.

Болото, вернее, его дух они учуяли задолго до того, как блеснула темная вода. Влажный, густой воздух растекался над землей, не в силах подняться вверх. Босые ноги сразу почувствовали холод.

А вода там, наверное, как лед,— сказал Иван.

В болоте вода всегда холодная, даже в жару.

А если самолет упал как раз посередке?

Ну и что же! Полезем!

А если утонем?

Можешь сидеть на берегу — сам полезу!

Ты еще сначала его найди!

Искали недолго.

Вот тебе и самолет,— произнес Вася.

Где? — вскинулся Ваня.

Не туда смотришь! Во-он за березой...

Они поспешили. Под ногами зачавкала вода. Темно-серый двухмоторный самолет с паучьей свастикой на хвосте провалился в трясину правым крылом и, казалось, силился вырваться из цепких объятии болота.

Ага, попался, гад! — закричал Иван.

Тихо ты! — шикнул на него Вася.— А вдруг там фашисты?

Ваня так и присел.

Они некоторое время рассматривали самолет. Стеклянный колпак был разбит, в хвосте зияли рваные дыры.

Пошли,— решительно сказал Вася.

А может, немцы сидят и ждут нас... Затаились, гады!

Тогда я сам. Ты подожди. В случае чего...— Вася не закончил, но Ваня согласно закивал головой.

Осторожно нащупывая ногами дно, Вася направился к самолету. Сердце стучало в груди.

Но страха не было. Подхлестывало любопытство. И еще — ненависть к машине, на крыле которой красовался черный крест.

Осторожно приближался к кабине. В кабине таинственно блестели приборы.

Нервы у Васи напряглись до предела. Но из самолета не доносилось ни звука.

Вася решительно перекинул ногу вовнутрь. Самолет был пуст: валялись какие-то бумаги, на которых часто встречалось изображение черного орла со свастикой в когтях. Трофеев было немного. Самым ценным оказался пистолет.

Только гляди — никому! — снова и снова предупреждал он Ваню.

Весь обратный путь Вася шел молча, прикидывая в уме, как снять с самолета пулеметы. У него родилась мысль: устроить на дереве, что росло на огороде, пулеметное гнездо. «Пусть только попробуют сунуться! — рассуждал Вася.— Узнают, как летать над советской землей!..»

Еще на дальних подступах к родному селу они почувствовали запах гари.

Неужели пожар? — встревожился Ваня.

Они сложили находки в ямку, присыпали хвоей и приметили место. Только с пистолетом Вася не расстался. Он сунул его в котомку, где были остатки еды.





Подрывники уходят на задание





Ребята выбежали на опушку. В разных концах села пылали хаты. По улицам и дворам бегали солдаты в ненавистной форме. Так война ворвалась в родное село Васи Коробко...

Васю разбудило солнце. Его луч, пробившийся сквозь густые ветви, обжигал лоб, и Вася отодвинулся в сторону. Но спать больше не хотелось. Он приподнялся на локтях и огляделся. Партизаны упали и уснули там, где их сморила усталость. Клевал носом и часовой, но Вася не беспокоился. Они находились в такой чащобе, что немцы вряд ли решатся тут рыскать. Правда, нельзя забывать, что среди их пособников есть и полицаи из местных жителей. Но так прекрасен был этот лесной мир, так сладок и прозрачен воздух, что не хотелось допускать даже мысли о предательстве.

Иди поспи,— предложил Коробко, неслышно подойдя к часовому.— Да не дергайся, это я...— поспешно добавил он, увидев, как тот схватился за автомат.

Задремал,— виновато покачал головой автоматчик.— Ты уж прости...

Дом приснился... будто стою ранним-ранним утром на крыльце... а из-за речки солнце поднимается... взмахнул я руками и взлетел... лечу все выше и выше...

Ладно, спи. Расскажешь, куда долетел.

Вася пошел к своему рюкзаку. Осторожно извлек мину новой конструкции, лишь недавно доставленную с Большой земли. Осмотрел ее, смахнул приставший листок. Эти несколько килограммов взрывчатки, подумал Коробко, могут спасти жизни десяткам наших бойцов. Нужно, очень нужно, чтобы мина сегодня же пустила под откос воинский эшелон!

Уже почти два года он жил в лесу. Лес стал его домом, семьей, школой, и выходы на операцию чередовались с короткими передышками. Но все равно к свисту пуль нельзя привыкнуть, как нельзя позабыть все то страшное, что принесли фашисты на нашу землю.

Что, Василий, пора бы и подниматься,— сказал пожилой партизан Митрофан Корой. Вася любил ходить с ним — пулемет Корона строчил без промаха, а сам пулеметчик не ведал страха. Бывают такие люди — сами ищут смерти, а смерть бежит от них. У Коропа в живых не осталось никого — и старых родителей, и малых детей фашисты расстреляли как заложников.

Пусть еще поспят,— сказал Вася.— Думаю я, дядя Митрофан, выйти к железной дороге через болото.

Если ты имеешь в виду Черную гать...— покачал головой Короп.— Гиблое место. Там и днем с огнем не пройдешь, а ночью... Пропадем ни за грош.

Раз называют Черная гать, значит, когда-то люди проходили. Сыщем и мы тропу. Иначе к линии не подойдешь! Охраняют, точно самого Гитлера собираются везти!

...Наверное, минуло не менее часа, а они смогли преодолеть метров сто.

Коробко сидел на кочке посреди болота мокрый с ног до головы. Один сапог

остался в трясине Черной гати, намокший ватник казался тяжелым, как свинец.

Партизаны отдыхали молча.

«Неужели я ошибся, неужели так и не удастся пробраться к железной дороге? Видно, потому немцы и не держат здесь постоянных постов...» —

думал Коробко.

Возвращаться нужно, Вася,— посоветовал Короп.— Еще можно успеть выйти к «железке» в другом месте...

Чтобы получить пулю в лоб?! — не согласился Коробко.— Здесь пойдем... то есть, вернее, я пойду. Короп, давай мину.



Ты что задумал?

Ничего я не задумал. У меня есть приказ командира, и я его должен выполнить! Пойду один.

А мы что, сидеть будем да глядеть?

Здесь действительно гиблое место, дядя Митрофан,— сказал Коробко.— Потому попытаюсь выполнить задание сам.

Нет, ты это брось,— жестко сказал Короп.— Или никто, или все. Тоже мне герой сыскался!

И такое неодобрение звучало в голосе партизана, что Васе стало жарко от стыда. Хотел было сказать, что не мальчишеская заносчивость заставила его принять такое решение. Когда он ушел с головой под воду и едва не задохнулся в гнилой жиже, понял: здесь действительно не пройти. Чудом избежав смерти, Вася испугался. Хорошо, что никто из товарищей не заметил его состояния!

Ладно. Пусть со мной идут добровольцы...

А мы все здесь добровольцы,— прозвучало в ответ.

И снова Васе пришлось краснеть из-за своих слов.

...Они прошли через болото. Одного Коробко все же не мог предусмотреть — топь подходила к самой насыпи, и укрыться было негде. Вася легко себе представил, что произойдет через пять минут после взрыва. Охрана ринется к месту диверсии с двух сторон. Партизанам придется или сложить головы вот здесь — на насыпи, или утонуть в болоте.

Дела...— протянул Короп.

Коробко лихорадочно искал выход из создавшегося положения. Конечно, можно было, пока охрана не обнаружила их, уйти тем же путем. Но тогда эшелоны будут катить к фронту...





Вася Коробко (первый слева) и его бесстрашные товарищи



Слушай мою команду! — приказал Коробко.— Всем двигаться вправо

вдоль железной дороги!

Там же немцы, охрана,— тихо сказал Короп.

Задача,— словно не услышав голоса партизана, продолжал Коробко,—

как можно ближе подобраться к охране и замаскироваться. Я остаюсь

здесь, минирую. После взрыва охрана кинется сюда. Не стрелять, пока она

не минует вас. Бить в спину, неожиданно!

О себе он не сказал ни слова, но каждый из шести партизан диверсионной группы понял — у Коробко остается один шанс из ста выбраться живым. Но здесь уже никто не мог нарушить приказ. Командир на то и был командиром, чтобы иметь право рисковать собой.

Они уползли в темноту, и Вася не услышал ни звука. «Здорово!» — похвалил он их мысленно.

Немного посветлело. С болота наползал сырой воздух. Вася взобрался на насыпь. Ножом выкопал углубление. Осторожно установил мину. Проверил взрыватель. Потом приложил ухо к рельсу и прислушался. Ему показалось, что рельс чуть слышно вибрирует. ...Когда тяжелый паровоз вздыбился и завалился на бок, из топки вдруг вырвалось яркое пламя и озарило картину крушения. С открытых платформ, срывая крепления, катились вниз орудия и танки, офицерский вагон смяло, и вверх полезли листы железа, какие-то доски. В хвосте поезда рвались боеприпасы.

Васю ударило взрывной волной, засыпало землей. Оглушенный, полуослепший, Коробко побежал к своим. Там уже разгорался бой. Партизаны обстреляли охрану.

Гитлеровцы долго и упорно преследовали подрывников, и был момент, когда, казалось, им не удастся вырваться. Но вот за спиной у фашистов раздалась частая стрельба, и они сами вынуждены были спасаться бегством. Когда с преследователями было кончено, Коробко увидел выходящего из-за деревьев Федора Ивановича Короткова, командира соединения имени Попудренко.

Разрешите доложить, товарищ командир! — спросил Коробко.

Погоди докладывать! Санитара ко мне!

Когда подоспел санитар, Коротков приказал:

Перевяжите раненого!

И лишь после этого разрешил:

А теперь можешь докладывать...

Я навсегда запомнил нашу последнюю встречу с Васей Коробко. Мы уже соединились с частями Советской Армии. Я сказал Алексею Федоровичу Федорову:

Васе Коробко нужно учиться, Алексей Федорович. Рекомендуйте его в суворовское училище.

Дело говоришь,-— согласился Федоров.

Вечером в хату, где расположилась моя походная «фотолаборатория», ворвался Коробко. Я и слова не успел ему сказать, как он подлетел ко мне, схватил за гимнастерку и с силой дернул на себя. Он закричал:

Зачем, зачем вы сказали это командиру?! Я хочу воевать! Пока хоть один живой фашист есть на земле, нет мне покоя!

...Коробко таки добился своего. Он ушел в соединение Героя Советского Союза Петра Вершигоры и в 1944 году погиб смертью героя. Василию Коробко тогда едва исполнилось шестнадцать. Подвиги его Родина отметила орденами Ленина и Красного Знамени.

Глава, которая требует продолжения



В кабинете дважды Героя Советского Союза Алексея Федоровича Федорова висит фотопортрет. Круглолицый, улыбающийся молодец в крестьянском тулупе нараспашку, в кубанке с партизанской ленточкой. Он переполнен оптимизмом, силой. Никогда не скажешь, что за час до того, как был сделан этот снимок, отгремел жестокий бой. В тот день партизанские соединения Ковпака и Федорова разгромили фашистскую карательную флотилию на реке Припять. Такой уж характер у Федорова — никогда не унывать, как бы трудно ни приходилось. Сколько раз в той далекой теперь от нас партизанской жизни оптимизм и бодрость командира вселяли уверенность, помогали людям преодолевать, казалось бы, неопреодолимые трудности! Сидя под этим портретом, мы с легендарным «генералом Орленко» охотно вспоминали былое, подолгу беседовали о людях, с которыми воевали в тылу врага.

Знаешь, частенько мы несправедливы, вспоминая о прошлом — все время называем одни и те же имена, хотя круг этот нужно расширять

постоянно,— задумчиво

сказал мне Федоров.

Я, помнится, сослался на время: вон сколько лет прошло с тех пор. Попробуй сыскать тех, кто остался в живых: разъехались партизаны во все концы страны.

Нет,— твердо возразил Алексей Федорович,— это наш священный долг. Я и по сей день стараюсь в книгах своих и статьях открывать молодому поколению новые имена.

Ведь войну выиграли не отдельные личности — пусть и самые героические! — а многие и многие незаметные герои...





Володя Малахов



Сознаюсь: не сразу взялся я за эту книгу, хотя Федоров и заставил меня всерьез призадуматься. Меня сдерживали предполагаемые трудности, связанные с поисками, неуверенность в успехе. Но чем дальше, тем труднее было избавиться от мысли о долге перед боевыми побратимами. Когда вышла моя книга «Уходили в поход партизаны», посыпались письма. Они приходили из самых дальних уголков страны и даже из-за рубежа. Тогда-то и окрепло решение — рассказать о детях, которых я повстречал в партизанских отрядах. Когда начиналась работа над этой книгой, все казалось ясным и определенным. Но поставить в книге последнюю точку я не мог — рука не поднималась. Ведь рассказал я только о тех, кого знал лично. А фотографий детей у меня осталось очень много. Как быть с ними? Справедливо ли вспоминать только о тех, с кем по воле случая я познакомился поближе?

Тогда и родилась мысль обратиться к вам, красным следопытам, с просьбой продолжить эту книгу. В этой главе вы узнаете лишь имена ребят, запечатленных на пленку, и обстоятельства, при которых я сфотографировал их. Вам предстоит трудная, но благородная и нужная работа — разыскать партизан, узнать, как складывались судьбы ваших сверстников времен Великой Отечественной войны.

В апреле 1943 года соединения Алексея Федоровича Федорова, Сидора Артемьевича Ковпака и Якова Ивановича Мельника предприняли крупную операцию.

В белорусском городе Брагин фашисты сосредоточили склады с огромным количеством военного снаряжения и продовольствия. Они укрепили оборону и считали себя недосягаемыми для партизан.





Братья Ступак



Сначала работала разведка: изучала подходы к городу, систему патрульной службы, выявляла огневые точки. В этом деле юные партизанские связные были незаменимы.

Операция прошла успешно: ни одному гитлеровцу не удалось уйти от возмездия. Партизаны праздновали победу. Тогда я и наткнулся на мальчугана лет 6—7, который разговаривал с окружившими его командирами —







Разведчик Николай Шубин



Ковпаком, Федоровым, Мельником и Рудневым. Я поспешно сфотографировал эту сценку и прислушался к разговору. Отец Володи Малахова тоже был в партизанском отряде. Володя же выполнял разные задания и очень гордился оказанным ему доверием. Держался он солидно, на вопросы отвечал спокойно и рассудительно, и Ковпак, слушая его, не раз усмехался. А Семен Васильевич Руднев (он крайний слева на снимке) даже сказал:

— Геройский ты человек, Володя! А вот о следующем снимке.





Федор Лиходид и Вениамин Стукало



Это было в Белоруссии в деревне Оревичи. Снег только-только сошел с земли, наступил апрель 1943 года. Немцы предприняли карательную экспедицию против партизан. Целая флотилия речных судов, набитых гитлеровцами, двигалась по разлившейся полноводной Припяти. Думали фашисты застать партизан врасплох, а наткнулись на такой огонь, что немногим удалось унести ноги. Бой был упорным и кровопролитным. Ковпак наблюдал за боем, и приказы его передавал разведчик Николай Шубин. На своем кауром жеребчике он смело скакал в самую гущу схватки. Он был опытным партизаном, награжден медалью «За отвагу». Когда бой кончился, подскакал Коля к Ковпаку.

— Славно мы с тобой сегодня повоевали, Микола! — сказал тогда Ковпак юному разведчику. С тех пор я не встречался с Николаем Шубиным.





Семья Марковых



Детство братьев Ступак пришлось на самый разгар войны. Отец их, Феодосии Ступак, был ротным командиром. Кто-то донес об этом фашистам, и каратели бросили его жену и двоих сыновей в корюковскую тюрьму. Всех заключенных немцы объявили заложниками, то есть приговоренными к смерти. Стоило где-нибудь партизанам разгромить полицейскую управу, как фашисты безжалостно расстреливали ни в чем не повинных детей, стариков, женщин.

Тогда и возникла мвгсль разгромить фашистов в Корюковке, а заложников освободить. Как протекал бой, вы уже знаете из книги. Вызволяя свою семью, погиб партизанский командир Ступак. А его сыновей я снял сразу же после взятия тюрьмы. Мне кажется, они живут где-то на Черниговщине, в родных краях.

Комсомольцы Федор Лиходид и Вениамин Стукало воевали в разведвзводе в отряде имени Кутузова. А сфотографировал я их летом 1943 года. Оба они родились на Черниговщине.

Нередко в партизанских отрядах воевали целые семьи.

Я много раз снимал семью Героя Советского Союза Петра Андреевича Маркова, командира отряда имени Ворошилова. Анна Павловна была санитаркой, а сын Виктор — связным.





Старшина Сережа Бондаренко



Я возвращался с подрывниками, когда увидел, как Марков обучал приемам стрельбы из ручного пулемета Анну Павловну и Витю. Дело было зимой, кажется, в январе 1943 года, в брянских лесах. Мы поздоровались, и Петр Андреевич сказал: — А из Витьки пулеметчик выйдет. Пули кладет с умом... Витя даже раскраснелся, услышав похвалу отца. Скромный, неговорливый, он пользовался уважением взрослых в отряде. Знали: парнишка никогда не подведет. Больше всего он не любил, когда с ним пытались обращаться как с ребенком. Помню, отец пожалел сына и захотел отменить какой-то приказ взводного. «Я получил приказ, товарищ командир отряда, и обязан его выполнить,— звонким голосом выкрикнул Витя.— Вы ведь так учите поступать партизан!» А вот как сложилась потом судьба Виктора Маркова, мне неизвестно.

Разные «должности» занимали ребята в партизанских отрядах. Сережа Бондаренко был, несмотря на свой юный возраст, старшиной в отряде имени Кирова. Когда партизаны шли на операцию, они непременно обращались к Бондаренко: он отпускал им положенную норму продуктов. Вы можете сказать: тихая должность у парня, вроде бы завхоз, никакой героики, сплошная проза. И ошибетесь!





Партизанская семья Корень



Ведь в партизанских лесах не было ни складов с продовольствием, ни централизованного снабжения. И чаще всего фашисты предпринимали все, что могли, чтобы сделать невозможной доставку продуктов в лес. Когда это им удавалось, в отряде наступал голод: ели грибы, дикий лук и чеснок, ягоды, по нескольку дней бойцы не видели куска хлеба.

Вот в таких ситуациях старшина, ведавший продовольствием, творил чудеса. Если, конечно, он предусмотрительный хозяин и имеет НЗ — неприкосновенный запас.

А именно таким и был Сережа Бондаренко.

Снимок этот сделан в начале 1943 года, когда соединение Федорова готовилось к рейду на Украину. Сережа достал свои знаменитые весы-безмен. Их нужно было держать в одной руке, а другой передвигать гирьку. Ни граммом меньше, ни граммом больше,-— так работал Сережа. Партизан Горелый, судя по его улыбке, доволен: норму мяса Сережа взвесил точно. Но, конечно, когда нужно было, юный партизан становился разведчиком, или связным, или брал в руки карабин. Всякое бывало в нелегкой партизанской жизни. Интересно было бы узнать, кем стал Сережа Бондаренко после войны.

А вот партизанская семья Корень, воевавшая в соединении Героя Советского Союза Попудренко. Отец и старший брат — пулеметчики, а младший — подносчик патронов. Летом 1943 года партизаны вели упорнейшие бои с фашистами, взявшими соединение в стальное кольцо. Каждый боец был на счету, и юный Корень воевал наравне со взрослыми. А было ему лет одиннадцать, не больше...







В центре снимка на этой странице — безымянный герой. Дело было на Брянщине. Партизаны выбили врага, и командиры объявили дневку — нужно было подкрепить силы, привести в порядок снаряжение, помыться, постирать белье,— словом, сделать то, что делают люди, когда они выходят из леса, где много ночей спали прямо на земле... Я шел по селу, по привычке высматривая, что бы снять поинтереснее. Мое внимание привлекла группа ребят. В центре ее стоял юный партизан и что-то рассказывал своим сверстникам. Он даже карабин свой дал посмотреть — это было высшее проявление доверия. Я подошел и прислушался.

— ...В отряде каждый выполняет свою роль. Что кому выпадет — кого в разведчики, а кого в диверсанты определяют,— говорил юный партизан.— И никаких скидок на возраст: раз ты партизан, значит, человек ответственный и храбрый. Но я вам скажу: не всем в отряде нужно находиться. И здесь, в фашистском тылу, можно захватчикам навредить будь

здоров сколько!

Я сожалею теперь, что, щелкнув затвором аппарата, не поинтересовался — как зовут парнишку. Уж очень не хотелось прерывать эту беседу... Мне кажется, что живет нынче бывший партизан где-то на Брянщине. Но вот вопрос — где?

С Василием Быковым (снимок на следующей странице) мы повстречались в клетнянских лесах, и он рассказывал мне свою историю. Родился и вырос в Белоруссии, на Могилевщине. Когда немцы приблизились к селу, райком комсомола оставил его для подпольной работы. Их было человек пятнадцать. Они писали листовки и расклеивали на стенах домов. Собирали оружие. Но провокатор выдал группу карателям. Вася Быков и еще несколько ребят и девчат из его села успели уйти в лес, где и встретились с партизанами Федорова. Быков стал вторым номером на станковом пулемете.

Участвовал во многих операциях, был свидетелем последнего боя болгарки Лили Карастояновой...

Тяжело раненного Васю самолет доставил в Москву.

По моим сведениям, бывший партизан Василий Быков живет на Моги-левщине.

На этом снимке — двоюродный брат Василия Быкова, тоже Василий Быков. Я сфотографировал его в Лесограде, в клетнянских лесах. Он только что вернулся вместе с диверсионной группой Героя Советского Союза Владимира Павлова с железной дороги Гомель — Брянск. Партизаны очень устали, и на мое предложение сфотографироваться откликнулся лишь Быков.
Василий Быков
Он родился в Костюковичском районе Могилевской области. Провоевал всю войну — сначала в партизанском отряде имени Кирова, а потом добровольцем ушел в Советскую Армию.

Мне говорили, что Василий Андреевич Быков живет в Ленинграде, но встретиться с ним мне так и не посчастливилось...

Есть и другие снимки в моем архиве. Но герои их, к сожалению, часто неизвестны. Возможно, с вашей помощью, ребята, нам удастся найти сначала тех, чьи имена попали в мои партизанские записные книжки.


 
 
 
 
 
 
 
 
  © 2006-2007 www.umniki.ru
Редакция интернет-проекта "Умницы и умники"
E-mail: edit.staff@yandex.ru
Использование текстов без согласования с редакцией запрещено

Дизайн и поддержка: Smart Solutions


  Rambler's Top100