Поиск по сайтуВход для пользователей
Расширенный поискРегистрация   |   Забыли пароль?
Зачем регистрироваться?
ТелепередачаAlma-materКлубКонкурсыФорумFAQ
www.umniki.ru / /
  
  
 

01:00 1 Января 1970 -

  Читать далее

 

ДВЕ МАСКИ ТЕАТРА АНГЛИЙСКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ
 


Цель лицедейства - «как прежде, так и теперь была и есть -
держать как бы зеркало перед природой: являть добродетели ее же черты,
спеси - ее же облик, а всякому веку и сословию - его подобие и отпечаток».

В.Шекспир. Гамлет.

В один из погожих майских дней 1719 года благородный и высокочтимый Джозеф Аддисон тихо умирал в своей постели в усадьбе Холланд Хауз. Человек, при жизни признанный гением, знаменитый поэт, драматург, публицист, памфлетист, оратор, общественный деятель, государственный секретарь, осыпанный всеми возможными милостями правящей партии вигов, к которой он принадлежал, он не испытывал недостатка в посетителях, желающих в последний раз повидать официально увенчанного лавровым венком уходящего гиганта эпохи.

Умирающий открыл глаза и произнес свое последнее желание – просьба его была столь же проста, сколь и неожиданна. Перед смертью Аддисон хотел повидать Джона Гея. Что-то важное должен был сообщить готовящийся к переходу в вечность литератор своему собрату-«писаке», карьера которого сложилась отнюдь не столь удачно. Какая-то веская причина заставляла Аддисона требовать присутствия молодого драматурга у своего смертного одра.

Сэр Джозеф Аддисон имел безупречную репутацию, он по праву пользовался славой честнейшего и достойнейшего человека, и теперь, неожиданно, неспокойная совесть мешала ему «отойти с миром», он хотел попросить прощения у человека, перед которым чувствовал вину.

Состоявшийся с глазу на глаз разговор не удовлетворил любопытства домочадцев и слуг. Растерянное лицо Гея позволяло строить предположения относительно того, что какая-то драма разыгралась за закрытыми дверями, однако он не был расположен отвечать на вопросы, которые, собственно, и так никто не решался задавать.

Что мог сказать один драматург другому, какой тайный грех не давал покоя признанному таланту, почему именно гораздо менее известного и менее удачливого собрата избрал Джозеф Аддисон своим исповедником в последние часы жизни?..

Узнал ли в тот день прославившийся своей доброжелательностью и жизнелюбием Гей, что Аддисон, имея влияние при дворе, мог, но не оказал содействия его продвижению по службе, а возможно, и препятствовал этому возможному карьерному взлету молодого литератора?.. Увы, об этом мы не узнаем никогда.

Остается, пожалуй, лишь вместе с лордом Маколеем, изложившим этот сюжет в своей работе «Жизнь и творчество Аддисона», сожалеть о том, что оба действующих лица этой небольшой мелодрамы унесли тайну состоявшегося разговора в могилу.

Хотя, возможно, это и к лучшему, по крайней мере, один из них получил возможность проявить свою способность к покаянию, другой – ко всепрощению, и оба оказались на высоте.
Однако вернемся немного назад и попробуем разобраться, кто были эти люди, со странного прощания которых началось это повествование, в какую эпоху они жили, какой след после себя оставили.

«ВЕЛИКИЕ ОСТРОУМЦЫ» –ДЕТИ СВОЕГО ВЕКА
Собственно, если рассудить по справедливости, ничего удивительного в том, что оба персонажа проявили столь высокие душевные качества, нет. Оба они были сынами эпохи раннего Просвещения, эпохи, провозгласившей культ разума и превратившей современников в безропотных адептов этой новой религии. Деятели той поры должны были сочетать в себе все мыслимые и немыслимые таланты и добродетели, знания и умения.

Не подарив Британии личностей масштаба Шекспира или Мильтона, раннее Просвещение стало периодом, когда на небосклоне английской литературы – публицистики и драматургии зажглось целое созвездие имен, пусть и более скромных по сравнению с гениями ушедшей поры, но от этого не менее интересных. Убежденные сторонники классицизма, они восторгались прекрасной гармонией античности, прославляли ее ценности и идеалы. Безупречно владея греческим и, в особенности, латынью, они без труда читали древних авторов в подлиннике, с легкостью приводили оригинальные цитаты, а временами даже отваживались вступать в довольно рискованные соревнования с античными кумирами.

Так, например, Александр Поуп сначала высмеял нравы современников в своих изящных горацианских сатирах. А потом задумал затмить самого Гомера, заново переведя его бессмертные поэмы на английский язык, придерживаясь на сей раз жестких требований классицистской эстетики и гармонии прекрасных форм александрийского стиха.

Преклонение просветителей перед античностью, в особенности же перед периодом царствования императора Октавиана Августа, когда творили Вергилий, Гораций и Овидий, было столь велико, а стремление учиться у этих представителей золотого века римской литературы так всепоглощающе, что в историю английской культуры весь период от Драйдена до Филдинга вошел под названием «августовского века». Века, когда недостаточно было просто слыть образованным, знать античную поэзию и правила стихосложения, необходимо было блистать остроумием, постоянно одерживать верх над противниками в шуточных, а порой и весьма серьезных словесных баталиях. И если строгий судья все же будет настаивать на определенной вторичности авторов этого периода по сравнению с более ранними литераторами, что ж, в таком случае можно говорить и о «вторичности», например, римской литературы по отношению к древнегреческой…

Кроме того, не стоит забывать, начало XVIII века – период жесточайшего обострения политической борьбы между двумя партиями, когда, отказавшись от тактики яда и кинжала, тори и виги стремятся переманить на свою сторону лучшие перья эпохи. А люди, прославившиеся как «великие остроумцы», зная, что меткое слово и ядовитая сатира ранят порой гораздо сильнее отравленного клинка, рады были «размяться» в своем умении наносить подобные раны.

Первым залпом разгоревшейся в 1709–1715 годах первой «газетной войны» стал памфлет «Новая Атлантида», который миссис Мэнли так и начала словами: «Oh, let me ease my Spleen!» – перевести эту потрясающую фразу, отражающую общее настроение ожидания и готовности ринуться в бой в любую секунду, можно как «Позвольте мне высказать накипевшее» или «выпустить пар» или «сорвать раздражение» – так эта великосветская дама провозгласила определенную «декларацию о намерениях». И «раздражение» свое она с коллегами «срывала» столь успешно, что в процессе разгоревшейся полемики появилось много новых периодических изданий, сложились новые отношения между прессой и властью…

События общественной жизни тех лет были столь ярки и многообразны, что с новой силой можно было ощутить справедливость высказывания Шекспира относительно того, что «весь мир – театр». Только на сей раз театр был исключительно политический, а основные действующие лица, словно средневековые ярмарочные буффоны, умевшие исполнять на радость публике любые, даже самые сложные трюки, носили уродливые маски с символикой политических партий и разыгрывали довольно пошлый фарс борьбы за власть. Некоторые при этом, как, например, Даниель Дефо, умудрялись открыть в себе настолько гениальный лицедейский талант, что успевали сыграть даже не одну роль…

Что ж, если вся жизнь в этот период превратилась в театр, то театру настоящему самое время было превратиться из реальности виртуальной в реальность самую что ни на есть осязаемую. И это в итоге произошло. Однако обо всем по порядку.


«КАТОН» – ПОПЫТКА ОЖИВИТЬ ИДЕАЛ
Безусловно, каждое время ищет своего героя. Писатели, поэты, драматурги – те, кто особо остро воспринимает дух времени, пытаются создать, отразить образ своей эпохи, разглядеть и увековечить ее лицо. Временами сила фантазии может создавать поистине «идеальные» типы. И вот в 1713 году Джозеф Аддисон, подобно Софоклу, поднявшему когда-то греческую трагедию «на котурны», изобразив людей такими, какими они должны быть, попытался возвысить окружающую действительность, обратившись к античному сюжету.

Аддисоновский Катон – образец чести и доблести римлянина. В соответствии с требованиями эстетики классицизма, этот истинный гражданин, в самом высоком смысле этого слова, отстаивает идеалы республики, жертвуя ради этого всем. Это была поистине классическая трагедия, призванная, по мысли Аддисона, возродить в Англии не только классические каноны античного искусства, но и героический дух древнеримской гражданственности. В свою очередь, Поуп, написавший стихотворный пролог к этой пьесе, призывал «британцев» следовать заветам Катона и в своих эстетических вкусах и в общественной жизни. Впрочем, Аддисон, с присущей ему нелюбовью к крайности, счел нужным умерить гражданский пафос пролога и заменил слишком рискованный призыв: «Британцы, восстаньте!» более нейтральным: «Британцы, внемлите!».

«Катон» имел шумный успех, но на первом же представлении выяснилось одно любопытное обстоятельство. В то время как виги — соратники Аддисона — горячо аплодировали, истолковывая в духе своей политической программы рассуждения героев «Катона» о свободе, отечестве и доблестях римских граждан, с тем же успехом подвиг Катона толковали в свою пользу и тори! После премьеры даже появился курьезный памфлет – «Превращение м-ра Аддисона в тория, или Сцена наизнанку, где показывается, что виги превратно поняли этого автора в его трагедии «Катон». Памфлет, хотя и анонимный, несомненно принадлежал перу Даниеля Дефо, состоявшего к тому времени на службе у лидеров тори и стремившегося высмеять гражданский пафос вигов.

Высокая гражданская фразеология «Катона» оказалась, таким образом, неожиданно для самого автора одинаково приемлемой и для сторонников вигской олигархии, считавших себя наследниками «славной революции», и для ториев, охотно использовавших рассуждения о «традиционных свободах» в парламентской борьбе. Приверженцы обеих партий, похоже, были в равной степени готовы «распинаться» в своем патриотизме и свободолюбии и, драпируясь в римскую тогу, позировать в качестве новых Катонов XVIII века. И те, и другие охотно устанавливали прямую аналогию между Англией времен королевы Анны и Римской республикой времен Катона, свободам которой угрожало самовластие Цезаря. Историческая схема «Катона», как видно, допускала прямо противоположные истолкования: в то время как виги ожидали появления тирана-самодержца из лагеря торийской оппозиции, и – быть может, в лице самого «претендента» Стюарта, – их противники, тории, видели нового Цезаря-узурпатора в виге Мальборо.

И хотя сам автор посвятил свое произведение как раз герою войны за испанское наследие, человеку, покрывшему себя славой на полях сражений, одному из лидеров партии, которого виги почитали спасителем страны, герцогу Мальборо, не в его силах было предотвратить определенной двойственности толкования созданного им произведения.

Триумф партии вигов был омрачен уже на самой премьере, когда в перерыве между двумя актами один из лидеров тори, Генри Сент-Джон, виконт Болинброк пригласил актера Бута, исполнявшего роль Катона, к себе в ложу и, поблагодарив его за то как он самоотверженно защищает идеалы свободы перед угрозой диктатуры, на глазах всего зала вручил ему 50 гиней золотом.

Поскольку тори не желали уступить вигам в приверженности идеалам античной гражданственности, представление со сцены буквально перенеслось в изящные ложи высших чиновников государства: Мальборо кланялся, Болинброк благодарил, оба называли себя польщенными, каждый видел себя героем... Критика превозносила пьесу до небес.

Написано было действительно безупречно, но о ком? О давно ушедшем в небытие Катоне – идеальном римском гражданине? О герцоге Мальборо, чья семья много лет пользовалась монаршьей милостью, манипулировала безвольной королевой и грабила государственную казну? Или, может быть, о виконте Болинброке, чью беспечность в решении вопросов государственной важности воспевали памфлетисты и о похождениях которого с наслаждением судачил весь Лондон, потому что каждый знал о его страсти посещать самые злачные места столицы?

Идеальный образ, созданный Аддисоном, оказался слишком совершенен, прекрасен и оттого – нереален. Каждый был рад воспринимать себя воплощением совершенства, но никто не собирался хотя бы чем-то пожертвовать ради этого.

И хотя поклонники Аддисона-драматурга с восторгом повторяли фразу Вольтера, якобы сказавшего по прочтении пьесы что-то вроде: «Как эти варвары все еще могут ставить Шекспира, после того, как мистер Аддисон создал своего «Катона»?!», все же автору пьесы не удалось найти настоящего героя.

Точнее сказать, удалось, только герой этот ему самому едва ли понравился бы, если бы благородный мистер Аддисон решился взглянуть на него беспристрастно. Все противоречие века, стремившегося заставить заработать сложные механизмы установившейся после «славной революции» системы, но постоянно сталкивавшегося на этом этапе лишь с коррупцией, лицемерием, беспринципностью и корыстолюбием, как в зеркале отразилось в истории премьеры «Катона». Лидеры противоборствующих партий, не смущаясь, готовы были примерить маску идеального гражданина. Привыкнув носить маску в жизни, они не задумываясь надели ее и в театре. В этом отношении они, пожалуй, превзошли бы и Бута, ставшего в тот день, благодаря их гордыне и желанию покрасоваться богаче на 50 гиней.

Вот уж поистине этот герой стал настоящей трагической маской своего времени.


ТАНЕЦ «ЦЕНЫ НА БИЛЕТЫ» И ШИПЫ НА АВАНСЦЕНЕ
Эпоха раннего Просвещения – время всевозможных спекуляций. Самые разные и неожиданные предприятия открывались и прогорали с потрясающей быстротой. Обманутые и разорившиеся вкладчики крайне настороженно относились теперь к любым изменениям ценовой политики, ко всему, что хотя бы отдаленно напоминало финансовую махинацию.

В этой ситуации театр продолжал оставаться для народа, как, собственно, и в любую трудную минуту, отдушиной, развлечением, способным отвлечь от тягот довольно суровой повседневности. Даже застывшие формы классицистских трагедий прибавляли бодрости, особенно если верить Свифту, дающему довольно яркое описание происходившего на сцене в своих «Наставлениях Господам актерам». На этих представлениях поистине было на что посмотреть: красные пьяные физиономии, нелепые фигуры актеров, застывших «в позе чайника» - любимое зрелище тогдашних театралов. Даже делая скидку на известный сарказм и язвительность доктора Свифта, призывавшего актера не расстраиваться, если перед началом спектакля он уже пьян, «зритель твой – англичанин и уж точно будет снисходителен к актеру, чья красная пьяная рожа напоминает его собственную!» Так что люди на сцене и люди в зале отлично понимали друг друга. Каково же было возмущение этих честных работяг, этих преданных поклонников высокого и прекрасного искусства, когда в один далеко не прекрасный день неожиданно выяснилось, что цены на билеты возросли.

В одном из театров публика так громко топала ногами, что актеры не смогли даже начать представление. Оскорбленные в лучших чувствах зрители назвали это танцем «цены на билеты» и ушли, не скрывая обиды и разочарования. Зато в другом храме искусства, где насладиться театральным зрелищем собрались еще более «простые души», милые и еще не утратившие прочной связи с природой, ценители прекрасного и возвышенного, разъяренная толпа просто залезла на сцену и рассчиталась с актерами, строго следуя правилам национального спорта - бокса. Скорее всего, избивая актеров, иные брутальные личности отдавали себе отчет в том, что те не определяют финансовую политику театров, а следовательно, невиновны (все же жизнь в «век разума» каждого обязывала обладать хотя бы минимальным интеллектом), но очень уж денег было жаль…

А для того, чтобы «просвещенной» толпе больше никогда в голову не пришло повторить столь возмутительный инцидент, по краю авансцены во всех театрах были установлены специальные шипы, напоминающие острые зубья на решетках тяжелых ворот, чтобы раз и навсегда обезопасить служителей Мельпомены от возможности новых побоев в случае очередного подорожания.

Шипы, кстати, и сегодня еще радуют глаз искушенного зрителя в некоторых театрах английской столицы.


ОПЕРА, НАПИСАННАЯ НИЩИМ
Джон Гей прославился не столько даже своими успехами на литературном поприще, хотя его поэмы и басни принесли своему создателю некоторый успех, сколько добрым нравом и умением дружить. На зависть многим менее добродушным современникам он отлично ладил с такими прославленными своей желчностью, язвительностью и сарказмом людьми, как Джонатан Свифт или Александр Поуп. Неудивительно поэтому, что в самый разгар развернувшейся в торийских газетах травли против вигского публициста Ричарда Стиля, Джон Гей оказывается единственным из стана тори, способным протянуть руку собрату-«писаке». В своем памфлете «Современное состояние остроумия» он подчеркивал талант Стиля, пусть и не разделяя его политических убеждений. «Самим фактом своего существования «Спектэйтор» спасает нас от потока низкопробных острот, который обрушивается на современного читателя со всех сторон, он поддерживает в нас бодрость духа, дает нам тему для разговора за чашкой чая в кругу семьи или в кофейне с друзьями», – писал будущий автор «Оперы нищего».

И хотя всю свою жизнь Джону Гею, несмотря на талант и остроумие, приходилось находиться в тени более масштабных фигур, самому молодому из собратьев и современников, самому добродушному и непосредственному, именно ему та удивительная эпоха открыла свое лицо.

«Напишите балладу, действие которой разворачивалось бы в Ньюгейтской тюрьме», – бросил как-то раз Свифт своему молодому другу. Подобно тому как Шекспир из одной строчки Холиншеда, описывавшей леди Макбет, создал один из самых поразительных образов мировой литературы, Гей сумел, развив идею Свифта, отразить весь современный ему мир, все пороки тогдашнего общества, его стремления и его идеалы.

Вышедшая в 1728 году «Опера нищего» сразу же произвела фурор. Воры, грабители, проститутки, продажная полиция – самые реальные жизненные персонажи появлялись на подмостках в точности такими же, какими они были в обыденной жизни. Предваряя произведение словами относительно того, что не стоит удивляться поразительной схожести нравов, которую можно проследить в поведении «джентльменов с большой дороги» и джентльменов из парламента, Гей сразу дает понять – события, разворачивающиеся на общественном «дне», мало чем отличаются от того, что можно наблюдать в «высшем свете». А слова нищего о «беспристрастности по отношению к обеим нашим прославленным дамам» стали изящной пародией на господствовавшую в то время моду на итальянскую оперу, моду, которую Гей считал губительной для национального театрального искусства.

Стремясь сделать пьесу необычной, а смысл ее – максимально понятным и доступным любому из своих современников, Джон Гей там, где уже не было возможности излагать свои мысли прямым текстом, использовал ассоциации. Какое-то слово или сравнение легко дорисовывало картину, показывая, что у легкомысленной музыкальной постановки есть еще и второй, куда более глубокий смысл. И этого эффекта Гей во многом достиг при помощи баллад, мелодии которых он использовал в своем спектакле.

«Нередко Гей сочиняет бытовую, ничем не выделяющуюся среди других песенку на мелодию запрещенной политической баллады: мелодия неожиданно переносит зрителя в сферу, полную злободневного, остросатирического смысла. К примеру, невинная песенка миссис Пичем о трудностях, которые испытывает мать, воспитывая дочь, положена на мелодию остросатирической баллады «Отменный город Лондон наш»: Лондоном правит мэр, у мэра титул – лорд; но если присмотреться повнимательнее к его гербу, то можно увидеть на нем три бычьи морды и дурацкий колпак. За исполнение этой баллады секли плетьми на площади, но ведь Гей и не использует ее в «Опере нищего», звучит лишь мелодия, которая и вызывает в памяти зрителя нужные ассоциации». Баллады из «Оперы нищего» пользовались огромной популярностью на всем протяжении XVIII и XIX столетий. Создавая первую в истории театра балладную оперу, Гей даже и подумать не мог, что последующие поколения назовут его родоначальником такого направления в театральном искусстве, как мюзикл, столь популярный в современном театре и столь многим обязанный фантазии Джона Гея.

Что ж, если, создавая в 1713 году образ Катона, Аддисон стремился поддержать опальных в те годы вигов, то теперь, в 1728 году, в опале находились уже тори, и пьеса Гея должна была разоблачить коррупцию, царившую в кабинете чуждой ему правящей партии. Подобно тому, как на премьере Катона Мальборо и Болинброк претендовали на то, чтобы олицетворять идеального героя, и на этот раз герой тоже находился в зале. Первый в истории Великобритании премьер-министр, он же самый коррумпированный за все прошедшие с тех пор столетия, сэр Роберт Уолпол, сидя в роскошной ложе, без труда узнал себя в репликах персонажей о ком-то, кого они между собой называли не иначе как «Роб-Хапуга» и «Боб-Рвач».

Грозный министр, прославившийся своей фразой о том, что у каждого человека есть своя цена, с нескрываемым восхищением следит за развитием действия на сцене, громче всех аплодирует в самых удачных местах, где параллели между сделками, заключаемыми ворами, и решениями, недавно принятыми на заседаниях парламента, становятся слишком уж очевидными. А песенку Пичема, в образе которого ему не составило труда узнать себя, где поется о прелестях воровства, он даже требует исполнить дважды. Поведение премьера должно уверить всех и каждого: он восхищен талантом автора, но никаких намеков не понял.

Обратное становится очевидным, когда Уолпол добивается того, чтобы продолжение пьесы Гея «Полли» не было поставлено на сцене ни одного из лондонских театров, что в общем-то не помешало распространить пьесу по подписке. Даже королю, осаждаемому сторонниками Уолпола – с одной стороны и его противниками с другой, достался экземпляр запретного произведения.

Ирония Гея, остроумные и элегантные намеки, обилие музыкальных номеров – все это сделало «Оперу нищего» очень популярной. В изложении Гея мрачные персонажи повседневности получали неожиданное комическое звучание. Нацепив на эпоху маску шута, драматург приглашал реально смотреть на жизнь, смотреть на нее с оптимизмом.

Герой Гея – комический герой – обратная сторона Катона, другая, смешная и нелепая комическая маска.


ДВА ГЕРОЯ СВОЕЙ ЭПОХИ
В 1719 году они виделись в последний раз, сторонник тори и убежденный виг, один знаменитый своей добротой и великодушием, другой – обладатель безупречной репутации, одного краткий миг успеха еще только ожидал через 9 лет, другой был признан гением еще при жизни. Оба – дети своего времени, оба – отражение эпохи, заставлявшей даже заурядные создания стремиться к величию, а талантливых людей делавшей гениями.

Каждый из них искал своего героя. Но один силой своего таланта создал идеальный образ, дотянул идеал античности до своей эпохи, показал застывшим в изумлении современникам бесплотный призрак того идеала, к которому они должны были бы стремиться, но который, увы, был недостижим. Призрак Катона мелькнул на сцене, прославив своего автора, заставив сердца щемить о неосуществимом, тосковать о несбыточном – каждому в глубине души было ясно, что образ этот нереален.

Другой через девять лет списал портрет с действительности. Достоверно запечатлел, практически сфотографировал ее, расцветил яркими красками, указал самые скрытые от глаз, потаенные мотивы человеческих поступков, и отправил свое детище в долгое путешествие по времени, наделив его удивительным даром трансформироваться и в каждую новую эпоху с легкостью находить свое место.

Вот уже более двух с половиной столетий «джентльмен с большой дороги» постоянно находится в пути. Каждому до боли знаком этот прищур, этот блеск в глазах, эти белые перчатки. Он и сегодня среди нас – тот, чей портрет Гей когда-то списал с персонажей лондонских улиц.


Они виделись в последний раз. Тогда еще нельзя было сказать, кто из них создал главный образ эпохи. Ясно было только, что оба были людьми театра, до самозабвения любившими это древнее шаманское искусство, и что один по праву носил пафосную трагическую маску, другому же в самый раз была маска комика. А впрочем, они были всего лишь двумя сторонами одной эпохи, двумя образами, ею порожденными и ее увековечившими в вечном искусстве театра.

ЗАРА МИГРАНЯН



Пожалуйста, оцените этот материал:


 
 
 
 
 
 
 
 
  © 2006-2007 www.umniki.ru
Редакция интернет-проекта "Умницы и умники"
E-mail: edit.staff@yandex.ru
Использование текстов без согласования с редакцией запрещено

Дизайн и поддержка: Smart Solutions


  Rambler's Top100