| – Юрий Павлович, почему ваш новый цикл романов так странно называется – «Сладкие весенние баккуроты»? – Был такой 1966 год, когда опубликовали роман «Мастер и Маргарита». Я в него тогда абсолютно влюбился. Там есть такой момент, когда Пилат отбирает пергамент у Левия Матвея и читает: «Смерти нет… Вчера мы ели сладкие весенние баккуроты…» Меня очень заинтересовало это слово, я стал искать его по многочисленным словарям. Год на это потратил, Интернета ведь тогда не было. Только когда начал читать комментарии к Евангельским текстам, обнаружил, что это, оказывается, фиги-скороспелки – цветы, которые превращаются в нежные полуплоды. Они беленькие, сладкие, вкусные. – Вы собираетесь писать семь книг о каждом дне Страстной недели. К таким солидным литературным решениям просто так не приходят. Что подтолкнуло? – Подтолкнуло Святое Евангелие и некоторые загадочные вещи, которые я там встретил. Но поначалу я собирался писать вообще всего один роман. – Вы на тот момент были как раз в возрасте Христа? – Да, 33 года. Мне хотелось написать книгу об Иуде. Он самый «литературный», самый парадоксальный из апостолов. Этот человек еще и носит мою фамилию. Я по паспорту Симонов, а в Евангелии он Иуда Симонов Искариот. (Смеется.) Многое в его поведении совершенно загадочно, и более всего – тот поцелуй, которым он наградил Иисуса Христа. Я не мог понять, зачем в полнолуние, когда было очень светло и когда за Христом пришли люди с факелами, знавшие, как Он выглядит, Иуда подошел и поцеловал Его прилюдно, громко. В одном Евангелии уточняется, что он его «чмокнул» – поцеловал демонстративно. Зачем? Я этим бесконечно интересовался, откладывал, думал, может, когда-то напишу роман. Один! Боже упаси, семь! И вдруг я понял: пора. Понял, что одного романа мне не хватит, потому что это было, в моем представлении, какое-то удивительное время, где встретились и прошлое, и настоящее, и будущее. История сфокусировалась и сошлась в этой неделе сразу многими-многими жизнями, темами, вопросами. – Вы нарочно в своей книге сделали Иуду писаным красавцем? – Об апостолах же почти ничего не известно, Евангелие нам о них говорит крайне скупо, поэтому открывается большой простор для воображения. Я увидел Иуду именно красавцем. Здесь меня поддержал Мастер. У Булгакова упоминается, что он очень красив, любит деньги и женщин. Но красота-то у него, по-моему, неприятная. – Почему вы сознательно не хотите посетить Иерусалим прежде выхода последней, седьмой книги? – Я не испытывал никогда такого пиетета к этой земле, потому что для меня Христос – везде. С одной стороны, это Великая, Святая земля, потому что Он по ней ходил, Он дышал, Он смотрел на цветы. С другой стороны, это проклятая земля, на которой Его распяли, с этих пор она все время несет на себе проклятие. Посмотрите, как страшно там живут люди, с момента Его распятия! Она все время пылает, ее все время кто-то завоевывает, там все время льется кровь. Наверное, она это заслужила. Его не надо было так жестоко убивать… – Роман позиционируется как «роман-искушение»? Зачем? – Мне кажется, что всякий человек, который берется описывать Христа, Его ближайших учеников и Его врагов, сам вступает в искушение, и те, кто читает эту книгу, – тоже. Если без искушений, то надо читать Евангелие, а не художественное сочинение, где присутствует собственное видение автора. Для меня все искусство – искушение. Само это слово происходит от «искуса». Всякий художник должен искушать. Чем больше у него получается, тем он талантливее. – Это, кажется, не слишком похвальное занятие – искушать людей… – Да, оно несет, безусловно, отрицательный заряд, но, пройдя через искушение, человек должен если не очищаться, то хотя бы понимать что-то большее в себе и своих окружающих. – Первая книга вышла. Вы знаете, как православное сообщество отнеслось к ней? – Я с интересом читал дискуссию по поводу романа, хотя мне хотелось бы, чтобы люди, которые выступали, делали это интереснее. Я мало что почерпнул для себя. Очень люблю критику, особенно ту, из которой я понимаю, как мне идти дальше. Первым читателем моей рукописи был мой духовник. Мне очень хотелось заручиться его поддержкой, и ему, к счастью, понравилось. – В 33 года – это 1984 год – вы уже были зрелым христианином? Не самое благоприятное время для воцерковления… – Да я и сейчас себя бы не назвал «зрелым христианином». Верующим человеком был уже тогда – это однозначно. Собственно, верующим был с самого начала. – С какого начала? – С рождения. – Это как? – Тогда я, конечно, еще не знал, что такое христианство, потому что люди, которые меня окружали, не говорили со мной о Христе. – Тогда в кого же вы верили? – Я верил в туман. Это была сила, которая могла меня напугать или успокоить. Она надвигалась на окна. Я даже молился туману, у меня были с ним какие-то религиозные отношения. – Когда туман преобразился в Христа? – О, до этого было еще много других стадий. Человек ведь начинает с примитивного религиозного сознания, а потом постепенно восходит к более точному представлению о Боге. Путь к Христу у меня был достаточно сложный, а прозрение было неожиданным и нетрадиционным. Чаще всего люди приходят к Богу, когда в их жизни происходит какое-то несчастье или болезнь… – А у вас – все наоборот? – У меня наступило просветление: оглянулся на свою прошлую жизнь и понял, как же много я в ней свинячил. Как много делал глупостей и как все время какая-то мощная, ласковая, любящая рука защищала, оттаскивала, спасала меня, в том числе от смерти, от убийства других. Понял, какая я свинья, что до сих пор не сказал Ему – Ангелу или какому-то высшему божеству – «спасибо». Тогда я мысленно перекрестился и сказал: «Спасибо Тебе, Господи, за то, что Ты есть, за то, что Ты меня защищаешь, за то, что Ты так долго меня терпел и прощал, и любил». Приход к Богу получился от ощущения благодарности и счастья. – Ваш отец был советским академиком и наверняка «правоверным» атеистом. – Отец жил в Москве, а мы – в Ленинграде. Видел я его редко. Прошло 14 лет, когда я вдруг впервые осознал, что у меня есть папа. И мы друг друга полюбили. Мама поехала к нему, взяла мою младшую сестру Женечку (Евгения Симонова – народная артистка России. – Прим. авт.). А я остался жить в Ленинграде с бабушкой и дедушкой Вяземскими. Атеистом отец, конечно, был. Но надо разобраться, что называть атеизмом. – И что же вы называете атеизмом? – По моей теории, атеист – вообще не человек… – ?! – …Потому что единственное фундаментальное отличие человека от животного – это вера. Как только ты становишься атеистом, ты перестаешь быть человеком и становишься животным. У развитых животных есть и своя политика, и наука, есть и искусство в каком-то смысле. «Ай-кью» у некоторых очень высок. Крысы гораздо лучше решают задачки с лабиринтами, чем человек. Что базово отсутствует у животных – это вера. Они не хоронят своих сородичей. Как только появляется вера хотя бы в туман, возникает человек, и атеистов в чистом виде я не встречал. – Вы так же жестко выразились на программе «Культурная революция», до сих пор многие возмущаются. – Да. Но они не поняли, что я хотел сказать, и вырвали фразу «Атеист – это животное» из контекста. Нет в природе атеистов! Есть люди, которые верят в разных богов. – Близкие никогда не принимали ваших взглядов? – Со стороны отца я всегда встречал активное сопротивление. Он говорил: «Я ученый, а для ученого твой Боженька совершенно невозможен». Это странно, потому что я знаю массу великих ученых, которые верили в Бога. Мама относилась более-менее спокойно. Верующей она не была – воспитание советское и «как бы» атеистическое. Но перед смертью она поверила. Моя вторая жена Татьяна – человек очень верующий. – Отец к вере в конце жизни не пришел? – Он от нее и не уходил, по сути. Он, как и всякий атеист, лукавил. Один раз я его поймал! Мы летели на самолете, который начал падать. Падал он почти 10 секунд – а это целая вечность. Я спросил у него потом, о чем он думал в этот момент, и он сказал: «Сначала я вспоминал всю свою жизнь, а потом начал молиться». Я восклицаю с огромным удивлением: «Повтори, папочка, я не ослышался? Ты не мог начать молиться, ты же атеист!» А в молитве он произносил следующее: «О ты, святая Ядвига, и вы, индейские боги, пожалуйста, помогите мне…» – Все в той же книге у вас один из апостолов – буддист. Вам в какой-то степени близка эта религия? – Есть в буддизме мысли, которые мне кажутся гораздо более убедительными, чем те, что я могу найти в христианстве. Этих мыслей две: ад не бесконечен и всякое существо, которое попадает в ад, рано или поздно спасется. Буддисты не могут себе представить бесконечных мук. Историю про «вечные муки» без очищения и спасения моя душа не принимает, потому что я считаю, что это хула на Бога. Люди – злы, да, но Бог – милосерден. Второе, что мне нравится в буддизме, – то, что у нас с вами есть много жизней. Я практически не сомневаюсь, что живу не первую жизнь, и почти наверняка знаю, что буду жить еще. – Как же это у вас уживается с христианством? – Сложно. Истинный христианин в еще одной жизни не нуждается. Для этого есть гораздо более прекрасная перспектива. Но такая сволочь, как я… – Скажите, а как «такая сволочь, как Вы» выбирали себе фамилию? Был, я знаю, богатый выбор. – Когда передо мной встал вопрос, какую же выбрать, было три: Станкевич, Симонов, Вяземский. Из них Симонов – фамилия неродная, потому что так звали отчима моего отца. Станкевич я по отцу, а Вяземский по матери. Вспомнив своих дедушку и бабушку, сделал выбор в пользу Вяземских. – Логично. Красивая, княжеская фамилия… – Я выбрал ее не потому, что княжеская. С юных лет не люблю интеллигентов, дворян и тем более князей. – За что? – Эти два класса погубили мое Отечество. Они ввергли Россию в страшную бездну под названием «коммунизм». Они сотворили Великую Октябрьскую феодальную контрреволюцию, как я это называю. Они повинны в этом. Оглянитесь на историю XIX века. Вы знаете еще одну страну, где бы дворяне разговаривали на чужом языке, так что их не понимал их собственный народ?! Вы себе такую чушь где-нибудь можете представить? Англичанин, который разговаривает только по-французски… Нонсенс! Даже какая-то деревенская Татьяна пишет письмо Онегину на французском! Это как надо презирать свой народ, чтобы между собой разговаривать на чужом языке! – Лучше об этом не думать… Вы умножаете свои знания и вместе с ними умножаете скорбь? – Вовсе нет! Чем дольше живу, тем больше понимаю, что ничего я на самом деле не «умножил» и знания мои ничтожны перед великой тайной Вселенной. От этого мне становится смешно и весело. Я восхищаюсь этим грандиозным и великим миром, в котором живу. Когда узнаю что-то новое, мне становится очень радостно. – И вы спешите поделиться своими открытиями со студентами. Для вас преподавание в МГИМО – это праздник? – Да! И отдых. Это выходной день. С молодежью мне легко, их среда для меня комфортна, впрочем, как и многие другие «среды». – Студенты вас любят. – Потому что я их люблю! Все очень просто: надо войти и показать, что ты их любишь. – Почему программы «Умники и умницы» на телевидении визуально стало меньше? – Да просто ее перенесли на воскресенье, 9:20. – Эти «ботаники-очкарики» вам странными не кажутся? – Я обожаю их. Наш телемарафон длится девять месяцев. За этот срок можно отодвинуть все дела, очень много читать и стать «ботаником-очкариком» на время. – В молодости вы были заучкой, как они? – Нет. В 10-м классе я был душой компании. Никогда не был круглым отличником. Твердые «пять» у меня были по истории и английскому. По литературе не было, потому что мне не нравилось, как ее преподавали. А вообще было дело, когда у меня вырисовывались семь итоговых «двоек» по всем точным предметам: алгебре, геометрии, физике, биологии и т.д. Отличники мне казались людьми странными. Логично, когда человек все свои силы бросает на любимый предмет, а если у него по всем предметам «пять», то что получается, он себя не нашел? – Лидером были? – Да. Был еще и самым первым хулиганом. – Серьезно?! – Да. Детство, во всяком случае, у меня было. Как только мне удалось уйти из Центральной специальной музыкальной школы при консерватории и перестать играть на скрипке, которая мне не нравилась. – Но сейчас-то вы не хулиган, работаете с утра до ночи. Так недолго и захворать. – Нет, я занимаюсь помимо работы еще атлетическим бегом. Бегу пять километров без остановки. У меня по дороге есть шесть турников, на которых подтягиваюсь. По воскресеньям езжу на лошадях, занимаюсь конкуром. Если я на море, то плаваю подолгу. Когда-то был безумным велосипедистом, мотался в другие города. Я заумный и в спорте. – Представляю, как мало вас достается семье и жене! – Не достается вовсе. – Супруга не жалуется? – Она знала, на что идет. Мы встретились поздно, в 31 год, и очень друг другу подошли. Мы ценим свободу и наше собственное одиночество. Если бы не она, кстати, программа «Умники и умницы» давно бы не выходила в эфир. Она работает вместе со мной. – Общих детей у вас нет? – И да, и нет. Сын у меня от нее, но я не являюсь, строго говоря, его биологическим отцом. – Запутали совсем… – Он считает меня своим отцом, а я считаю его своим сыном. Когда два года назад заболела его старшая дочка, он позвонил моей жене Татьяне, своей матери, и спросил: «Помнишь, у Юры в детстве было такое заболевание… Может, у Саши такое же, как у Юры?» И Таня внутренне сжалась оттого, что он попросту не понимает, что я не его отец. – Трогательно. А вы часто видите своих детей? – Стараюсь, но выходит редко. Примерно два раза в год. С младшей дочкой Ксюшей встречаемся чаще, потому что она хотя бы живет в России. Старшая живет в Голландии, у нее двое детей. Она поехала туда учиться на менеджера, получать второе или третье, не помню, образование. Работает по контракту на международной фирме. Раз в год встречаемся, но видеть ее чаще было бы для меня большой радостью. – С детьми у вас духовное единение имеется? – Имеется, но мне не очень важно, чтобы они разделяли мои взгляды. Главное, чтобы они были иногда рядом. Недолго – я быстро устаю от родственных чувств. С сыном же у меня не только большая духовная близость… Та книга, о Великом Понедельнике, которая недавно вышла, не появилась бы, если бы не он. Он мой литературный агент. – С первой женой хорошие отношения сохранились? – Да. – Вы рано женились, причем по любви. Почему же брак распался? – Понимаете, что… Любовь «трехэтажна». Есть любовь и совместимость физиологическая, социальная, духовная. Когда мужчина встречает женщину и они совпадают на всех трех «этажах», – это идеально, это редкое счастье. Как правило, в юности, прежде всего, важна физиология: поцелуи, страсть, постель, невозможность физически жить друг без друга. Если отсутствует социальная и духовная совместимость, за редчайшим исключением, физиологическая быстро проходит, наступает пресыщение. – Она была неверующая? – Не в этом дело. У нас была разная музыка, разная литература. Мы плохо друг друга понимали. Со второй своей женой, когда мы познакомились, я мог сидеть на кухне и два-три часа читать ей вслух «Мастера и Маргариту». Она слушала и вступала вместе со мной в этот роман, в эти звуки, в эту гениальную прозу. Открывался совершенно другой мир: духовное совпадение, единение, духовный экстаз двух людей. – С сестрой вы люди разные? – Многие говорят, что мы похожи. Но разные хотя бы в том, что я писатель, а она артистка. Одна черта есть, безусловно, общая: мы оба очень трудолюбивы. Мы трудоголики. – Поэтому и не видитесь? – Сейчас стали видеться чаще, а если не видимся, то созваниваемся. Тянет друг к другу больше, чем раньше. Мама умерла у нас рано, шесть лет назад умер папа, и мы стали сиротами и старшими в семье, ощутили, что мы очень родные люди. Тут Юрию Павловичу Вяземскому как нельзя вовремя звонит сестра. – Жешка, меня как раз журналистка спрашивает, люблю ли я свою сестру… И сейчас я очень вдохновенно рассказываю о тебе. Скоро освобожусь! – Тогда нам надо как-то позитивно закончить интервью. Вы вообще оптимист? – Я пессимистический оптимист. (Смеется.) Я диалектик. Но если посудить, пахнет ли для меня коньяк клопами или клопы пахнут коньяком, то выберу второе. – И стакан наполовину полон? – Именно так! Источник: «Трибуна»
|