Поиск по сайтуВход для пользователей
Расширенный поискРегистрация   |   Забыли пароль?
Зачем регистрироваться?
ТелепередачаAlma-materКлубКонкурсыФорумFAQ
www.umniki.ru / /
  
  
 

01:00 1 Января 1970 -

  Читать далее

 

Наши призеры. "...ПОКАТИЛИСЬ ГЛАЗА СОБАЧЬИ..." Рассказ.
 

ДОРОГИЕ ДРУЗЬЯ!
Мы начинаем знакомить вас с рассказами и стихотворениями победителей нашего литературного конкурса. Все произведения публикуются в авторской редакции, с незначительной правкой.

Первым мы помещаем рассказ победителей нашего конкурса в номинации "Проза" Дарьи и Владимира Солодовниковых "...Покатились глаза собачьи..."




СОЛОДОВНИКОВА Дарья
СОЛОДОВНИКОВ Владимир


«..ПОКАТИЛИСЬ ГЛАЗА СОБАЧЬИ...»


Поселок наш, крупную железнодорожную станцию, окружали живописные леса. Удаленные в равной степени от рек Керженца, Ветлуги и Унжи, могучие леса можно называть и Керженскими, и Ветлужскими, и Унженскими. В этих краях до 1957 или 1958 года было множество тюрем и лагерей Унженского управления, так и поселок назвали Унжлаг. В Унжлаге в те времена стояла пересыльная тюрьма, куда железнодорожными эшелонами доставляли заключенных со всего Союза, а затем уж их распределяли по лагпунктам, раскиданным по ходу одноколейной железной дороги, уходящей от поселка в глубь дремучих лесов. Конечный пункт железной колеи – Лапшанга – деревня, знаменитая среди моих земляков своими брусничниками. Рядом, в 2-3 километрах от поселка, протекает речка, так себе, и не речка, а речушка Мошна. Весной она разливается и выглядит как настоящая река, а летом остаются по руслу одни ямины - мы их называли бочагами. Иные бочаги были большими, в них порой можно было отловить руками десяток-другой щурят или налимов. По берегам речушки росли в изобилии кусты смородины, полно было черемухи и лесного ореха. Родители переехали жить в поселок тотчас после войны из Вятской губернии. С большим трудом, но они все же устроились работать на железную дорогу. Мать стала путевым обходчиком. Летом и зимой, в жуткие морозы, днем и ночью, когда выдавались ее дежурства, надо было пройти километров пять в одну сторону и столько же в другую с железнодорожным молотком, простукать и проверить целость рельсов. Стальные рельсы проходили через лес, вплотную подступавший к обочинам. Одно это было страшноватым. А время-то какое было: послевоенные голодные годы, частые побеги уголовников из лагерей. Не для слабонервных была эта работка. В 47-м году и совсем стало худо: если летом можно было найти какую-то пищу, хотя бы лебеду, грибы, ягоды, то зимой пришла беда – голод. К тому времени было в семье уже четверо детей. Младшим, Ивану и Тасечке, было соответственно 7 и 1,5 года. Если старшим детям было полегче, они могли выпросить что-нибудь из пищи у соседей или друзей, то младшим было худо.

В тот день матери не было: она ушла по ближайшим селам собирать милостыню. Старая полуслепая бабушка Наталья Семеновна, Ванчик и Тасечка лежат на остывающей печи. Бабка дает Тасечке «соску» - марлевый мешочек с жеваной ржаной «кукорочкой», а Ванчику плохо, он совсем слаб, он понял, что лежать не двигаясь легче, в груди не бухает так часто и гулко и дышать легче. Сквозь замерзшие окна едва пробивается свет. Дом наш – казарма, какие давали для жилья железнодорожным рабочим в полосе отчуждения (земля на 25 метров по сторонам от железной дороги отдана была для пользования Министерству путей сообщения). Комната в доме одна, еще кухня, она же прихожая, с русской печью и лежанкой. В комнате пусто: сколоченный отцом стол, две лавки да старая табуретка. В сенях раздались шаги, вошел отец. Был он небольшого роста, а по характеру – типичный вятский мужичок: немногословный, тихий, будто забитый... Трезвый – работящий, в пьяном угаре – невменяемый зверь, меры в питье не знал, но и, к слову сказать, пьянки были нечастыми – не на что было пить, но в душах детей и матери и это оставляло глубокий след, дети кучкой всегда жались к маме, с отцом вступали в контакт лишь по крайней надобности. Во время пьяных загулов отца мать жестоко бывала им бита, но после таких отцовских пьянок скоро все входило в свою привычную неспешную колею. А сейчас отец вошел на кухню как-то суетливо, сунул за пазуху единственное оставшееся в хозяйстве вышитое «вафельное» полотенце и так же суетливо, не глядя на детей, вышел прочь. Вернулся он скоро, словно нехотя вытащил из кармана сероватую лепешку, помедлил и начал как бы украдкой есть. Ванчик молча смотрел с печи на отца. Взгляды их на миг встретились, отец отвел глаза, продолжая есть, и ... заплакал. Он понимал много больше, чем ребенок: знал, что нужно сохранить перед работой силы, чтобы не упасть, чтобы выжить самому и поднять семью. Но почему он не поел, не заходя в дом, так, чтобы никто не видел его, для Ивана на долгие годы осталось загадкой. Намного позднее умом он отца понял, но простить так никогда и не смог.

А мать – Анна Андреевна – тем временем едва тащилась со своими салазками по укатанной дороге мимо последних домов ближайшей к поселку деревни, впереди метрах в ста от нее с поклажей такой же -картошка да сухари, где обмененные на нехитрые пожитки, а где пожалованные милостью деревенских жителей, тащился мужик. Тихо. Лишь полозья слегка поскрипывают по снегу, уж и смеркаться начало. Тут-то и увязалась за матерью небольшая собачонка - щенок совсем, так и трусит рядом, а матери ничто, вроде и веселее. Белого окраса щенок, ни единого темного пятнышка, лишь черный нос и глаза - вот и всего темного, ушки торчком, хвост колечком. И откуда она вывернулась - и не вспомнить матери. Вдали показались первые огоньки Унжлага, мать притомилась и присела на угол своих санок, вытащила сухарик, позвала щенка: «Жучка, Жучка...». Собачонка подбежала и осторожно прихватила сухарик с ладони матери, сжевала и преданно заглянула ей в глаза. Остаток пути был не в тягость – мысли о голодных детях и близком уже доме прогнали усталость. Когда пришли, старшие сыновья помогли матери втащить поклажу, и собачонка незаметно меж их ногами протиснулась в дом. С того дня и стала она полноправным членом нашей большой семьи. Наутро отец пропилил дыру в нижней доске крыльца (на четыре ступени с перильцами), пространство под крыльцом соединялось с подполом дома, и Жучке на подстилке из старого тряпья было там и уютно, и не холодно. Скоро она перезнакомилась со всем семейством, охотно играла с мальчиками, отзывалась на свою кличку, одно в ней было отмечено особое качество – еду какую-никакую она принимала лишь от матери, а если кто-то из мальчишек и бросал ей лакомую косточку – понюхает, но не возьмет, пока мать не прикажет: «Возьми, Жучка». Ко всем собачка относилась ровно, но хозяйкой своей считала только мать, и делала она это демонстративно, подчеркнуто, чтобы все о том знали. Все нехитрые команды и дрессировку Жучка воспринимала и заучивала с одного раза и запоминала их накрепко. Собачка росла и становилась собакой: грудь расширилась, лапы окрепли, стал заметнее и рельефнее выступать загривок, прежними оставались лишь густая белая шерсть, торчащие острые уши и хвост-завиток. Меж тем менялся и характер Жучки: она стала осознавать себя стражем дома, постороннему войти в дом было невозможно, при виде чужого человека, подходящего к калитке, она становилась злобной до невменяемости, порой не обращала внимания на увещевания отца или мальчишек, но лишь одного, даже негромкого окрика матери хватало, чтобы тут же она стала спокойной и даже доброжелательной, при этом внимания и бдительности Жучка не теряла никогда. Достаточно было одного неосторожно-резкого движения чужака, и это могло тому дорого стоить. Однажды в ответ на резкое и, как ей показалось, угрожающее для матери движение рукой незнакомого мужика, Жучка метра за два молниеносно прыгнула и вцепилась тому зубами в кисть руки, оторвать ее от жертвы стоило большого труда. Зная о таких собачьих способностях, не только посторонние, но и иные члены семьи рядом с матерью вели себя осторожно, не делая резких движений, и даже говорили тише, с опаской поглядывая на присутствовавшую рядом Жучку. Весной Анна Андреевна стала брать собаку с собой на дежурства – обходы и проверку железнодорожного полотна. Вот где Жучка почувствовала настоящую жизнь! Все ее здесь влекло: и окружающий лес с его манящими запахами, и простор, и свобода. Жучка то и дело сновала от матери по обочине вниз к кустам и деревьям начинающегося леса и вновь стремглав летела к матери. Лес пугал и манил ее, она сторожко вскидывала морду и вглядывалась в чащу навстречу массе звуков и неясных ей шорохов. Лес только пробуждался от холодной зимы, шумел голыми еще кронами деревьев в ожидании грядущего тепла и новой жизни. Анна Андреевна сдерживала радостное возбуждение собаки и, похлопывая ладонью по ноге, призывала Жучку степенно трусить рядом. Многое из этой трогательной дружбы мне известно лишь из рассказов матери или братьев; я появился на свет, когда Жучка была уже матерой собакой. Я вот и не помню, к примеру, Жучкиных щенят, хотя они, конечно же, у нее были. Мать мне рассказывала, что щенков ее от всех пометов нещадно топили, но тоску и боль по утраченным щенкам Жучка испытала лишь однажды, в первый раз, тогда она тосковала и, как мне говорили, даже всхлипывала и по-своему, по-собачьи, плакала о погибших по вине людей детях. Но затем она замкнулась, и всякий раз, когда отец забирал весь помет из 3-4 и более щенят, равнодушно за сим наблюдала и тут же забывала о щенках – так надо, стало быть, хозяевам. Меня, мальчишку, поражали рассказы о Жучке, она и сейчас, много лет спустя, моя легенда и чудесная сказка... Но и драма из детства…

У Жучки с рождения был замечательный хвост, хотя я помню ее уже с хвостом-обрубком, как у зайца. Жучка по молодости и неопытности иной раз убегала от матери с железной дороги в лес, но однажды поезд разделил мать, стоящую по одну сторону пути, и собаку, оставшуюся по другую сторону. Опытная собака подождала бы, пока поезд пройдет – да и всех делоав-то, но Жучка страшно разволновалась и попыталась проскочить под вагонами не очень быстро идущего поезда, она успела проскочить, но хвост отрезало колесами вагона. Так и осталась Жучка без хвоста.

И уже совсем необычную историю поведала мне мать еще в детстве. Нужно было видеть лицо матери, она и тогда, много времени спустя после той истории, не могла говорить спокойно, не волнуясь… В ту зиму стояли большие морозы, мама с рабочей сумкой и инструментами вышла на обход пути в свое ночное дежурство. Зимой рано темнеет, и без Жучки идти среди леса было бы жутковато. На обратном уже пути, не доходя до поселка километра три, собака почуяла что-то необычное. Она приостановилась и настороженно вглядывалась в мрачную стену леса. Лишь луна слабо освещала его. Деревья близко подступали к железнодорожному полотну. Жучка приглушенно зарычала и рванулась навстречу внезапно появившимся из-за ветвей теням. Волки!! Мать оцепенела от испуга, Жучка же смело рванулась к ним. Сколько их было, волков? Мама и не думала их считать, спустя минуты она дико закричала, стала размахивать керосиновым фонарем. Но страх за себя, чувство бессилия перед зверями заставили ее поспешить прочь. А Жучка и волки слились в единый рычащий и воющий клубок. Не помня себя мать добежала до своей рабочей будки уже в поселке и лишь там, сидя на скамье, немного успокоилась. На следующий день, едва рассвело, мама с отцом и другими рабочими пришли на место битвы собаки и волков. Жучки нигде не было, мать звала ее, но тщетно. На месте драки животных снег был разворошен, с пятнами крови и клоками серой и белой шерсти, а от места схватки в лес тянулся кровавый след, и снег был по следу примят. Люди прошли было по лесу недолго, но сугробы были глубоки, да и страшновато было. Так все и ушли. Мать шла домой и молча украдкой смахивала слезы, ей было до смерти жалко собаку, себя, свет дневной был не мил. На третьи сутки ребята играли во дворе и у хлева в копне сена нашли Жучку. Она была вся перемазана кровью, брюхо у нее было разворочено и из краев раны видны были кишки. Изодранная шерсть на собаке заледенела. Ребята ласково позвали ее, а Жучка слегка и как-то очень уж устало приоткрыла глаза, не заскулила, лишь задрожала мелко-мелко. Но она была жива! Недели две собака была между жизнью и смертью, выхаживали ее всей семьей, даже говорили шепотом, когда проходили мимо Жучки, лежащей в комнате у теплой печки. Рану на ее брюхе мать прихватила нитками и стянула ее края, а затем, промыв марганцовкой, перевязала ее чистой тряпкой. Что сталось с волками, никто, понятно, не знал, а Жучка разве расскажет? Но одно то, что волки оставили собаку жить, а не растерзали ее, говорит о многом. В глазах семьи, да что там семьи - всех соседей - Жучка выглядела настоящим героем. Раны у нее затянулись, и потихоньку она стала вставать, а затем и выходить на волю. Поправилась собака и вновь вышла с матерью на службу.

Жизнь не может быть вечной, к Жучке судьба была благосклонна в одном: она умерла от старости. Вот как это случилось... Закончилась эра паровозов, железную дорогу электрифицировали – изуродовали ближайший к дороге лес, выкорчевав старые, много чего помнящие деревья, да так выкорчевали, что на много метров в стороны и грибы не росли. Да чего там лес вспоминать, если пришел прогресс! С дальнего полустанка и из казарм рабочих отселили — не стало в них надобности. Осталась на полустанке в одной из казарм лишь старая тетка Анфиса, которая всю жизнь свою проработала на железной дороге, теперь она ждала, когда ей подыщут подходящее жилье в поселке, а пока жила она среди леса совсем одна. Вот и попросила она мою мать удружить ей: «Отдай мне на время свою Жучку, нам с ней вдвоем веселее будет, да и мне не будет так страшно». Матери и Жучку жалко, и Анфису. Но привела она к Анфисе собаку (а Жучка старая была уже) и приказала ей: «Служи, Жучка, сторожи дом», и стала Жучка служить. Недели две всего она и прожила у той тетки, все ждала свою хозяйку, нет-нет да и глянет в ту сторону, где дом. И дойти бы можно – дорога ей известная смолоду, но сказано ей… Две недели так собака служила, но не ела ничего, все ждала. Только, видать, почуяла близкую смерть и тогда с трудом вскарабкалась по обочине на бровку, что шла рядом с рельсами, и медленно поплелась прочь от полустанка к родному ей дому, но слабость уж совсем сковывала ее, тогда она останавливалась, переводила дух и вновь тяжело шла. Вот уж вдалеке и дома ближние видать, однако силы оставляли ее, изо рта пошла пена, ее всю скорчило судорогами, она скатилась с бровки и насыпи вниз, но все-таки из последних сил стала карабкаться вновь и вновь на откос, но опять скатывалась... И тогда Жучка, с перерывами на отдых, поползла рядом с насыпью, а перерывы на отдых были все длиннее и длиннее, глаза ей застилал туман. Но Жучка совершила этот последний в своей собачьей жизни подвиг - она доползла уже к утру к знакомому ей крылечку, слегка поскулила. Никто этого едва слышного поскуливания не услышал, тогда она положила свою голову на нижнюю ступеньку крыльца и так умерла. А поутру мать вышла из дому и увидела Жучку уже мертвой. Собака так и лежала, положив голову на ступеньку, с открытыми остекленевшими глазами. И что-то невысказанное было в этих собачьих глазах: то ли последнее «прости» за невыполненное поручение, то ли укор хозяйке за предательство.

Прошло много лет... Старая бабка Наталья Семеновна и отец умерли, мать на старости уехала жить к дочери на Кубань, детей жизнь разбросала по разным уголкам страны. В доме том жили другие люди. И как-то один, едва знакомый человек из родного поселка, встреченный мною где-то случайно, сообщил мне, что в один год яблоня, что росла с незапамятных времен, матерью посаженная, под окнами нашего дома и никогда не цветшая, вдруг зацвела весной, а осенью обсыпала крупными багровыми плодами; в тот же год береза в углу огорода посохла. И в тот же самый год дом наш сгорел…

Из многих людей, что видел и встречал я в жизни, иных я едва помню, иных не помню вовсе, а вот собака Жучка из детства накрепко осталась в моей памяти.











 
 
 
 
 
 
 
 
  © 2006-2007 www.umniki.ru
Редакция интернет-проекта "Умницы и умники"
E-mail: edit.staff@yandex.ru
Использование текстов без согласования с редакцией запрещено

Дизайн и поддержка: Smart Solutions


  Rambler's Top100