Поиск по сайтуВход для пользователей
Расширенный поискРегистрация   |   Забыли пароль?
Зачем регистрироваться?
ТелепередачаAlma-materКлубКонкурсыФорумFAQ
www.umniki.ru / /
  
  
 

01:00 1 Января 1970 -

  Читать далее

 

Японская литература. Мурасаки Сикибу. Гэндзи-моногатари 2
 

Праздник цветов (Аои)
----------------------


Персонажи
---------

Сайсё-но тюдзё (Гэндзи), 20 лет

Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи

Принц Весенних покоев (будущий имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-супруга, ранее - принцесса из павильона Глициний (Фудзицубо), 25 лет,
- супруга имп. Кирицубо

Нёго из дворца Щедрых наград (Кокидэн) - наложница имп. Кирицубо

Девушка из дворца Щедрых наград, "Луна в призрачной дымке" (Обородзукиё) -
шестая дочь Правого министра, сестра наложницы Кокидэн, тайная возлюбленная
Гэндзи

Ёсикиё - приближенный Гэндзи

Корэмицу - приближенный Гэндзи, сын его кормилицы

Сии-но сёсё, Утюбэн - сыновья Правого министра, братья Кокидэн и Обородзукиё

Юная госпожа (Мурасаки), 12 лет, - воспитанница Гэндзи

Левый министр - тесть Гэндзи

На последние дни Второй луны было намечено празднество в честь цветения вишен у
Южного дворца. Слева и справа от государевых приготовили покои для
Государыни-супруги и наследного принца, где они и разместились. Это новое
свидетельство высокого положения принцессы из павильона Глициний возбудило
досаду в сердце нёго Кокидэн, но могла ли она отказаться от участия в
празднестве, о невиданном великолепии которого давно уже поговаривали в
столице?

День выдался на диво ясный, голубизна неба и пение птиц умиляли сердца. Скоро
принцы, юноши из знатных семейств, а вместе с ними и все прочие, достигшие
успеха на этой стезе, приступили к "выбору рифм"1, и каждый в свой черед слагал
стихи.

Вот выходит господин Сайсё-но тюдзё:

- "Весна-чунь", - объявляет он, сразу же привлекая к себе восторженное внимание
собравшихся, ибо даже голос у него не такой, как у других.

Затем все взоры обращаются к То-но тюдзё, который, испытывая немалое волнение,
держится тем не менее со спокойным достоинством и производит весьма
внушительное впечатление благородной осанкой и прекрасным, звучным голосом. Тут
остальные участники совсем смущаются, и лица их мрачнеют.

О людях же низкого происхождения и говорить не приходится: в тот славный век,
когда и Государь, и наследный принц исключительными обладали дарованиями, когда
немало было при дворе мужей, достигших на этом поприще высокого совершенства,
на что они могли надеяться? Вот они и робели, не решаясь войти в просторный,
безоблачно светлый сад, и даже самые простые задания представлялись им
невыполнимыми. Престарелые ученые мужи, несмотря на весьма неприглядные одеяния,
держались уверенно, явно чувствуя себя на месте, и, на них глядя, трудно было
не растрогаться. Государю нравилось наблюдать самых разных людей. Надобно ли
говорить о том, что ради такого дня были выбраны лучшие музыканты?

Немалое восхищение собравшихся вызвал танец под названием "Трели весеннего
соловья", исполнявшийся уже в сумерках. Принц из Весенних покоев, вспомнив, как
Гэндзи танцевал на празднике Алых листьев, поднес ему цветы для прически,
настоятельно требуя его участия. Гэндзи, не решаясь отказать, поднялся и -
затем лишь, чтобы доставить принцу удовольствие, - исполнил ту часть, где
полагается плавно взмахивать рукавами. Сразу стало ясно, что его не только
нельзя затмить, но даже сравняться с ним нет никакой возможности. Левый министр,
предав забвению обиды, плакал от умиления.

- Где же То-но тюдзё? Что-то он запаздывает, - изволил молвить Государь, и
То-но тюдзё выступил в танце "Роща ив и цветов". Потому ли, что танцевал он с
большим усердием, чем Гэндзи, или потому, что успел заранее подготовиться, но
только танец его вызвал такое восхищение, что Государь пожаловал ему платье, и
все отметили это как необычайную милость.

Затем без всякого определенного порядка выходили танцевать остальные знатные
особы, но постепенно сгущались сумерки, и скоро уже невозможно стало разобрать,
чем один танцор отличается от другого. Когда же начали декламировать сложенные
стихи, творение Сайсё-но тюдзё оказалось столь совершенным, что чтец-декламатор
затруднился произнести его единым духом и читал медленно, стих за стихом,
громко восторгаясь. Ученые мужи и те были поражены. Так мог ли оставаться
равнодушным Государь, в глазах которого Гэндзи всегда был блистательным
украшением любого празднества? Государыня-супруга, то и дело устремляя взор
свой на изящную фигуру Сайсё-но тюдзё, не переставала думать: "Как странно, что
нёго из Весенних покоев упорствует в своей ненависти к нему, и как мучительно,
что я не могу заставить себя забыть..."

"Когда бы смогла
Взором смотреть беспристрастным
На этот цветок,
Ни единой росинки тревоги
Не проникло бы в сердце мое..." -

такие слова возникли в глубине ее души, но только как же они просочились
наружу?..

Глубокой ночью празднество подошло к концу.

Один за другим покинули Дворец придворные. Государыня-супруга и наследный принц
изволили удалиться в свои покои, и наступила тишина. Тут на небо выплыл
удивительно яркий месяц, и захмелевший Гэндзи почувствовал, что не может уйти,
не воздав должного столь редкостно прекрасной ночи. "Все во Дворце уже заснули,
никому и в голову не придет... Быть может, как раз теперь и представится
желанный случай..." - подумал он и, стараясь не попадаться никому на глаза,
отправился посмотреть, что происходит в павильоне Глициний, но, увы, даже та
дверца, через которую он переговаривался обычно с Омёбу, была заперта.
Разочарованно вздыхая, Гэндзи подошел к галерее дворца Щедрых наград. Уходить
ни с чем ему, как видно, не хотелось, и что же - там оказалась открытой третья
дверь.

Госпожа нёго все еще оставалась в высочайших покоях, и во дворце ее было
пустынно. Дверь в самом конце галереи тоже оказалась распахнутой, и оттуда не
доносилось ни звука. "Может ли кто-нибудь устоять перед таким искушением?" -
подумал Гэндзи и, тихонько поднявшись на галерею, заглянул внутрь. Дамы, должно
быть, спали... Но тут раздался голос - юный, прекрасный, явно принадлежавший не
простой прислужнице:

- "Луна в призрачной дымке - что может сравниться с ней?"...(69) Кажется, она
приближается? Сайсё-но тюдзё, возрадовавшись, хватает женщину за рукав.

- О ужас! Кто это? - пугается она.

- Не бойтесь, прошу вас.

- Ты спешила сюда,
Красотою ночи очарована.
Исчезает луна
В тумане, но ясно мне видится:
Нас судьба здесь свела с тобой, -

произносит Гэндзи. И, тихонько спустив женщину на галерею, прикрывает дверь.

Она не может прийти в себя от неожиданности, и вид у нее крайне растерянный,
что, впрочем, сообщает ей особое очарование. Дрожа всем телом, она лепечет:

- Тут кто-то...

- Я волен ходить где угодно, и не стоит никого звать. Лучше не поднимать шума,
- говорит Гэндзи, и, узнав его по голосу, женщина немного успокаивается. Как ни
велико ее смятение, ей вовсе не хочется быть заподозренной в отсутствии
чувствительности и душевной тонкости. Гэндзи - потому ли, что захмелел больше
обычного? - не спешит ее отпускать. Она же - совсем еще юная, нежная и отказать
решительно не умеет...

"Как мила!" - любуется ею Гэндзи, но тут, совсем некстати, ночь начинает
светлеть, и им овладевает беспокойство. А о женщине и говорить нечего, у нее
ведь еще больше причин для тревоги, и по всему видно, что она в полном смятении.


- Назовите мне свое имя. Иначе как я напишу вам? Ведь не полагаете же вы, что
на этом все кончится? - говорит Гэндзи, а женщина отвечает:

- Коль печальная жизнь
Вдруг прервется, и в мире растаю,
Вряд ли меня
Ты станешь тогда искать,
Пробираясь сквозь травы густые.

Как пленителен ее нежный голос!

- О да, вы правы, я не совсем удачно выразился.

Пока спрашивать стану,
Чей приют, росою омытый,
Перед взором моим,
Налетит непрошеный ветер,
Заволнуется мелкий тростник...

Что может удержать меня от новых встреч, кроме вашего нежелания сообщаться со
мной? Но не станете же вы обманывать?

Не успел он договорить, как пробудились дамы и засуетились вокруг: кто
направлялся в высочайшие покои, кто возвращался оттуда - судя по всему, они
готовились к встрече госпожи нёго. И Гэндзи поспешил уйти, обменявшись со своей
новой возлюбленной веерами на память о встрече.

В павильоне Павлоний было многолюдно, и некоторые из дам уже проснулись,
поэтому возвращение его не осталось незамеченным.

- Вот неутомимый, - шептались дамы, притворяясь спящими. Гэндзи удалился в
опочивальню, но сон все не шел к нему. "Прелестна! - думал он. - Верно, одна из
младших сестер нёго. Судя по крайней неискушенности, это пятая или шестая дочь
Правого министра. Говорят, что и супруга принца Соти, и четвертая дочь, которой
так пренебрегает То-но тюдзё, весьма хороши собой. Пожалуй, приятнее было бы
иметь дело с кем-то из них. Шестую прочат в Весенние покои, жаль, если это
шестая... Впрочем, трудно сказать точно, которая из них это была, выяснять же
слишком обременительно. Кажется, у нее нет желания сразу же порвать со мной. Но
почему тогда она не сказала, каким образом нам сообщаться друг с другом?" Как
видно, женщине удалось возбудить его любопытство. Однако Гэндзи и теперь не
преминул прежде всего посетовать на неприступность павильона Глициний, особенно
очевидную в сравнении с доступностью покоев, где пришлось ему побывать.

На следующий день Сайсё-но тюдзё был занят до вечера, принимая участие в
разнообразных увеселениях. Он играл на кото "со". Второй день показался всем
еще приятнее и занимательнее первого. Государыня-супруга рано утром перебралась
в высочайшие покои.

Не находя себе места от волнения - "Ах, как бы не скрылась незамеченной эта
„луна в призрачной дымке"!", Гэндзи поручил всеведущим Ёсикиё и Корэмицу
наблюдать за дворцом Щедрых наград, и вот, когда он уже готов был покинуть
высочайшие покои, они наконец сообщили:

- Только что от Северных караульных служб отъехали кареты, давно уже стоявшие
там под деревьями.

- В толпе провожающих мы приметили Сии-но сёсё и Утюбэна. Похоже, что
отъезжающие имеют непосредственное отношение к дворцу Щедрых наград2.

- Судя по всему, это не простые прислужницы...

- Да и вряд ли в трех каретах...

Их слова еще больше взволновали Гэндзи. "Как же узнать, которая? Если слух о
том, что произошло, дойдет до министра, ее отца, он может придать ему слишком
большое значение, и что тогда? Пока я не разглядел ее хорошенько, такая
возможность скорее пугает меня. Но оставаться в неведении тоже обидно. Так что
же все-таки делать?" - терзался он и долго еще лежал, погруженный в раздумья.

"Как скучает теперь, должно быть, юная госпожа! Уже который день меня нет,
верно, совсем приуныла", - подумал он, вспомнив о своей прелестной питомице.

Веер, взятый в залог, оказался трехчастным3, цвета лепестков вишни. В более
темной части его была изображена тусклая луна, отражающаяся в воде, - замысел
более чем обыкновенный. Но зато, по многим признакам судя, веер давно уже был в
постоянном употреблении, а потому вкусы и склонности владелицы наложили на него
особый отпечаток. Гэндзи снова и снова вспоминал, как она сказала: "Вряд ли
меня ты станешь тогда искать..."

"Никогда еще сердце
Такой печали не ведало.
Предрассветной луны
Тусклый свет затерялся в небе,
Взор бессилен его уловить..." -

написал он на веере и спрятал его.

"Давно не бывал я в доме Левого министра", - подумал он, но жалость к юной
госпоже из Западного флигеля и желание видеть ее оказались сильнее, и сначала
он поехал на Вторую линию.

Питомица Гэндзи с каждым днем становилась все миловиднее и привлекательнее, все
больше талантов открывалось в ней, и уже сейчас она превосходила многих. Словом,
сбывались, как видно, его чаяния - вырастить из нее женщину, совершенную во
всех отношениях и полностью удовлетворяющую его собственным вкусам. Он боялся
только, как бы, имея наставником мужчину, она не оказалась чуть более развязной,
чем подобает девице из благородного семейства.

Днем Гэндзи рассказывал ей о том, что произошло за эти дни во Дворце, учил
играть на кото, а под вечер собрался уходить. Она же, как ни досадовала: "Ах, и
сегодня тоже.,.", уже не цеплялась за него с прежним упорством, усвоив, как
видно, преподанные им правила поведения.

В доме Левого министра его, как всегда, заставили ждать. Погруженный в глубокую
задумчивость, Гэндзи сидел, рассеянно перебирая струны кото "со" и напевая:

- "Ах, ни единой ночки не спала на нем..."4

Тут пришел министр, и они долго беседовали, вспоминая, что примечательного
произошло за последние дни.

- Лет мне уже немало, четыре поколения высокочтимых государей сменилось перед
взором моим, - говорит министр, - но никогда еще не достигало такого расцвета
поэтическое мастерство, никогда не поражали таким совершенством исполнения
танцы, никогда так согласно и стройно не звучала музыка - словом, никогда не
ощущал я столь явственно, что продлевается срок моей жизни. И причину я вижу не
только в том, что в нынешние времена собралось при дворе такое множество мужей,
разнообразными талантами наделенных, но и в том, что вы, обнаруживая столь
похвальную осведомленность во всем, обладаете редким умением выявить наиболее
достойных и распределить их наивыгоднейшим образом. Так, даже старцы и те
готовы были пуститься в пляс5 (70).

- Вы преувеличиваете, говоря о каком-то особом умении, - отвечает Гэндзи. -
Такова моя обязанность - подыскивать самых искусных и ревностных исполнителей.
Вот танец "Роща ив и цветов" был действительно прекрасен: подобное исполнение
должно стать образцом для будущих поколений. А уж если бы и вы изволили
пожаловать танцем этот весенний расцвет нашего благословенного века, большей
чести вряд ли можно было бы желать.

Тут пришли То-но тюдзё и другие сыновья министра. Расположившись у перил, они
играли каждый на своем любимом инструменте. Ничего прекраснее и вообразить
невозможно!

А госпожа "Луна в призрачной дымке", Обородзукиё, вспоминая свой мимолетный сон,
вздыхала и печалилась тайком. Намечено было, что на Четвертую луну она войдет
в Весенние покои, и одна мысль об этом приводила ее в отчаяние.

Гэндзи же пребывал в крайнем замешательстве. Разумеется, для него не составляло
особого труда отыскать ее, сложность заключалась в том, что, по-прежнему
оставаясь в неведении относительно предмета своих помышлений, он к тому же не
испытывал ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было отношения с
семейством, которого враждебность не вызывала у него сомнений.

Тем временем настали последние дни Третьей луны, и Правый министр решил
провести состязания в стрельбе из лука, которые почтили своим присутствием
многие вельможи и принцы крови. Сразу после состязаний был устроен Праздник
глициний.

Вишни уже отцвели, но в саду у министра два деревца до сих пор стояли, покрытые
прекрасными цветами, словно шепнул им кто: "Когда отцветают другие..." (71)
Недавно перестроенный дом был великолепно украшен по случаю церемонии Надевания
мо6 на юных принцесс, убранство покоев, свидетельствующее о склонности хозяина
к роскоши, было выдержано в самом современном стиле.

Видя, что господин Сайсё-но тюдзё, которого он тоже не преминул пригласить,
встретившись с ним на днях во Дворце, все не появляется, министр, опасаясь, что
отсутствие столь значительной особы лишит празднество надлежащего блеска,
послал за ним своего старшего сына Сии-но сёсё.

"Когда бы росли
В саду у меня такие же
Цветы, как везде,
Вряд ли с таким нетерпеньем
Стал бы я ждать тебя".

Гэндзи, который как раз находился во Дворце, показал послание министра Государю.


- Видно, что он доволен собой, - изволил посмеяться Государь. - Тем не менее я
полагаю, что, получив столь настоятельное приглашение, тебе не следует
заставлять себя ждать. В доме министра растут принцессы, сестры твои, да и сам
он не может относиться к тебе как к чужому.

Потратив немало времени на свой наряд, Гэндзи уже совсем в сумерках появился в
доме Правого министра, где его давно ждали. На нем было верхнее платье из
тонкого узорчатого китайского шелка цвета "вишня", из-под которого выглядывало
нижнее - бледно-лиловое с длинным, тянущимся по полу шлейфом. Это роскошное
облачение7 сообщало облику Гэндзи особое очарование, отличая его от остальных
гостей, в большинстве своем одетых в парадные черные одеяния. Вызывая всеобщее
восхищение, вошел он в дом Правого министра - и мог ли кто-нибудь сравниться с
ним? Увы, рядом с ним померкла даже красота цветов, так что его присутствие
скорее умаляло наслаждение, испытываемое собравшимися...

Гэндзи с увлечением предавался всем удовольствиям, когда же стемнело, незаметно
вышел, притворяясь сверх меры захмелевшим.

Подойдя к главному дому, где обитали Первая и Третья принцессы, он остановился
у восточной двери. Как раз с этой стороны и росли глицинии, поэтому все решетки
оказались поднятыми, и дамы сидели у самых занавесей. Края рукавов были
выставлены напоказ, словно во время Песенного шествия, что, впрочем, не
соответствовало случаю, и Гэндзи невольно вспомнилась изысканная простота
павильона Глициний.

- Я сегодня чувствую себя не совсем здоровым, а тут так настойчиво потчуют
вином... Не хочу казаться назойливым, но, может быть, вы возьмете меня под свою
защиту и спрячете где-нибудь здесь? - С этими словами он отодвинул занавеси
боковой двери.

- Ах, что вы! Лишь ничтожным беднякам позволительно искать защиты у знатных
сородичей, - отвечали дамы.

Судя по всему, они не занимали в доме высокого положения, но и на обычных
прислужниц не походили - благородство их манер и миловидность не вызывали
сомнений.

В воздухе, густо напоенном благовониями, слышался отчетливый шелест одежд -
видно было, что в этом доме предпочитают во всем следовать современным веяниям,
обнаруживая при этом некоторый недостаток подлинного изящества и утонченности.
Скорее всего перед Гэндзи были высокородные особы, устроившиеся у самой двери,
дабы сполна насладиться прекрасным зрелищем. Разумеется, подобная вольность по
отношению к ним была недопустима, но Гэндзи не смог превозмочь любопытства.
"Так которая же из них?" - думал он, и сердце его замирало от волнения.

- "Веер отобрали у меня..."8 Обидно, право... - шутливо говорит он и садится у
двери.

- Что за кореец9 в столь странном обличье? - отвечает какая-то дама. Как видно,
ей ничего не известно. Заметив, что одна из женщин, даже не пытаясь ответить
ему, лишь тихонько вздыхает, Гэндзи приближается к ней и берет ее руку через
занавес.

- В горах Ируса
Склоны луком из ясеня гнутся.
Я блуждаю в тоске:
Доведется ли снова увидеть
Свет луны, мелькнувшей на миг?

Ведомо ли вам, отчего я блуждаю? - не очень уверенно спрашивает Гэндзи, и она,
видно, не в силах больше молчать:

- Когда б сердце твое
К одной лишь цели стремилось,
Ему вряд ли пришлось
Блуждать в небесах, где месяца
Давно уж не светится лук... -

отвечает, и точно - голос тот самый. Велика была его радость, но, увы...

Праздник цветов



Основные персонажи

Сайсё-но тюдзё (Гэндзи), 20 лет

Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи

Принц Весенних покоев (будущий имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-супруга, ранее - принцесса из павильона Глициний (Фудзицубо), 25 лет,
- супруга имп. Кирицубо

Нёго из дворца Щедрых наград (Кокидэн) - наложница имп. Кирицубо

Девушка из дворца Щедрых наград, "Луна в призрачной дымке" (Обородзукиё) -
шестая дочь Правого министра, сестра наложницы Кокидэн, тайная возлюбленная
Гэндзи

Ёсикиё - приближенный Гэндзи

Корэмицу - приближенный Гэндзи, сын его кормилицы

Сии-но сёсё, Утюбэн - сыновья Правого министра, братья Кокидэн и Обородзукиё

Юная госпожа (Мурасаки), 12 лет, - воспитанница Гэндзи

Левый министр - тесть Гэндзи

На последние дни Второй луны было намечено празднество в честь цветения вишен у
Южного дворца. Слева и справа от государевых приготовили покои для
Государыни-супруги и наследного принца, где они и разместились. Это новое
свидетельство высокого положения принцессы из павильона Глициний возбудило
досаду в сердце нёго Кокидэн, но могла ли она отказаться от участия в
празднестве, о невиданном великолепии которого давно уже поговаривали в
столице?

День выдался на диво ясный, голубизна неба и пение птиц умиляли сердца. Скоро
принцы, юноши из знатных семейств, а вместе с ними и все прочие, достигшие
успеха на этой стезе, приступили к "выбору рифм"1, и каждый в свой черед слагал
стихи.

Вот выходит господин Сайсё-но тюдзё:

- "Весна-чунь", - объявляет он, сразу же привлекая к себе восторженное внимание
собравшихся, ибо даже голос у него не такой, как у других.

Затем все взоры обращаются к То-но тюдзё, который, испытывая немалое волнение,
держится тем не менее со спокойным достоинством и производит весьма
внушительное впечатление благородной осанкой и прекрасным, звучным голосом. Тут
остальные участники совсем смущаются, и лица их мрачнеют.

О людях же низкого происхождения и говорить не приходится: в тот славный век,
когда и Государь, и наследный принц исключительными обладали дарованиями, когда
немало было при дворе мужей, достигших на этом поприще высокого совершенства,
на что они могли надеяться? Вот они и робели, не решаясь войти в просторный,
безоблачно светлый сад, и даже самые простые задания представлялись им
невыполнимыми. Престарелые ученые мужи, несмотря на весьма неприглядные одеяния,
держались уверенно, явно чувствуя себя на месте, и, на них глядя, трудно было
не растрогаться. Государю нравилось наблюдать самых разных людей. Надобно ли
говорить о том, что ради такого дня были выбраны лучшие музыканты?

Немалое восхищение собравшихся вызвал танец под названием "Трели весеннего
соловья", исполнявшийся уже в сумерках. Принц из Весенних покоев, вспомнив, как
Гэндзи танцевал на празднике Алых листьев, поднес ему цветы для прически,
настоятельно требуя его участия. Гэндзи, не решаясь отказать, поднялся и -
затем лишь, чтобы доставить принцу удовольствие, - исполнил ту часть, где
полагается плавно взмахивать рукавами. Сразу стало ясно, что его не только
нельзя затмить, но даже сравняться с ним нет никакой возможности. Левый министр,
предав забвению обиды, плакал от умиления.

- Где же То-но тюдзё? Что-то он запаздывает, - изволил молвить Государь, и
То-но тюдзё выступил в танце "Роща ив и цветов". Потому ли, что танцевал он с
большим усердием, чем Гэндзи, или потому, что успел заранее подготовиться, но
только танец его вызвал такое восхищение, что Государь пожаловал ему платье, и
все отметили это как необычайную милость.

Затем без всякого определенного порядка выходили танцевать остальные знатные
особы, но постепенно сгущались сумерки, и скоро уже невозможно стало разобрать,
чем один танцор отличается от другого. Когда же начали декламировать сложенные
стихи, творение Сайсё-но тюдзё оказалось столь совершенным, что чтец-декламатор
затруднился произнести его единым духом и читал медленно, стих за стихом,
громко восторгаясь. Ученые мужи и те были поражены. Так мог ли оставаться
равнодушным Государь, в глазах которого Гэндзи всегда был блистательным
украшением любого празднества? Государыня-супруга, то и дело устремляя взор
свой на изящную фигуру Сайсё-но тюдзё, не переставала думать: "Как странно, что
нёго из Весенних покоев упорствует в своей ненависти к нему, и как мучительно,
что я не могу заставить себя забыть..."

"Когда бы смогла
Взором смотреть беспристрастным

На этот цветок,
Ни единой росинки тревоги
Не проникло бы в сердце мое..." -

такие слова возникли в глубине ее души, но только как же они просочились
наружу?..

Глубокой ночью празднество подошло к концу.

Один за другим покинули Дворец придворные. Государыня-супруга и наследный принц
изволили удалиться в свои покои, и наступила тишина. Тут на небо выплыл
удивительно яркий месяц, и захмелевший Гэндзи почувствовал, что не может уйти,
не воздав должного столь редкостно прекрасной ночи. "Все во Дворце уже заснули,
никому и в голову не придет... Быть может, как раз теперь и представится
желанный случай..." - подумал он и, стараясь не попадаться никому на глаза,
отправился посмотреть, что происходит в павильоне Глициний, но, увы, даже та
дверца, через которую он переговаривался обычно с Омёбу, была заперта.
Разочарованно вздыхая, Гэндзи подошел к галерее дворца Щедрых наград. Уходить
ни с чем ему, как видно, не хотелось, и что же - там оказалась открытой третья
дверь.

Госпожа нёго все еще оставалась в высочайших покоях, и во дворце ее было
пустынно. Дверь в самом конце галереи тоже оказалась распахнутой, и оттуда не
доносилось ни звука. "Может ли кто-нибудь устоять перед таким искушением?" -
подумал Гэндзи и, тихонько поднявшись на галерею, заглянул внутрь. Дамы, должно
быть, спали... Но тут раздался голос - юный, прекрасный, явно принадлежавший не
простой прислужнице:

- "Луна в призрачной дымке - что может сравниться с ней?"...(69) Кажется, она
приближается? Сайсё-но тюдзё, возрадовавшись, хватает женщину за рукав.

- О ужас! Кто это? - пугается она.

- Не бойтесь, прошу вас.

- Ты спешила сюда,
Красотою ночи очарована.
Исчезает луна
В тумане, но ясно мне видится:
Нас судьба здесь свела с тобой, -

произносит Гэндзи. И, тихонько спустив женщину на галерею, прикрывает дверь.

Она не может прийти в себя от неожиданности, и вид у нее крайне растерянный,
что, впрочем, сообщает ей особое очарование. Дрожа всем телом, она лепечет:

- Тут кто-то...

- Я волен ходить где угодно, и не стоит никого звать. Лучше не поднимать шума,
- говорит Гэндзи, и, узнав его по голосу, женщина немного успокаивается. Как ни
велико ее смятение, ей вовсе не хочется быть заподозренной в отсутствии
чувствительности и душевной тонкости. Гэндзи - потому ли, что захмелел больше
обычного? - не спешит ее отпускать. Она же - совсем еще юная, нежная и отказать
решительно не умеет...

"Как мила!" - любуется ею Гэндзи, но тут, совсем некстати, ночь начинает
светлеть, и им овладевает беспокойство. А о женщине и говорить нечего, у нее
ведь еще больше причин для тревоги, и по всему видно, что она в полном смятении.


- Назовите мне свое имя. Иначе как я напишу вам? Ведь не полагаете же вы, что
на этом все кончится? - говорит Гэндзи, а женщина отвечает:

- Коль печальная жизнь
Вдруг прервется, и в мире растаю,
Вряд ли меня
Ты станешь тогда искать,
Пробираясь сквозь травы густые.

Как пленителен ее нежный голос!

- О да, вы правы, я не совсем удачно выразился.


Пока спрашивать стану,
Чей приют, росою омытый,
Перед взором моим,
Налетит непрошеный ветер,
Заволнуется мелкий тростник...

Что может удержать меня от новых встреч, кроме вашего нежелания сообщаться со
мной? Но не станете же вы обманывать?

Не успел он договорить, как пробудились дамы и засуетились вокруг: кто
направлялся в высочайшие покои, кто возвращался оттуда - судя по всему, они
готовились к встрече госпожи нёго. И Гэндзи поспешил уйти, обменявшись со своей
новой возлюбленной веерами на память о встрече.

В павильоне Павлоний было многолюдно, и некоторые из дам уже проснулись,
поэтому возвращение его не осталось незамеченным.

- Вот неутомимый, - шептались дамы, притворяясь спящими. Гэндзи удалился в
опочивальню, но сон все не шел к нему. "Прелестна! - думал он. - Верно, одна из
младших сестер нёго. Судя по крайней неискушенности, это пятая или шестая дочь
Правого министра. Говорят, что и супруга принца Соти, и четвертая дочь, которой
так пренебрегает То-но тюдзё, весьма хороши собой. Пожалуй, приятнее было бы
иметь дело с кем-то из них. Шестую прочат в Весенние покои, жаль, если это
шестая... Впрочем, трудно сказать точно, которая из них это была, выяснять же
слишком обременительно. Кажется, у нее нет желания сразу же порвать со мной. Но
почему тогда она не сказала, каким образом нам сообщаться друг с другом?" Как
видно, женщине удалось возбудить его любопытство. Однако Гэндзи и теперь не
преминул прежде всего посетовать на неприступность павильона Глициний, особенно
очевидную в сравнении с доступностью покоев, где пришлось ему побывать.

На следующий день Сайсё-но тюдзё был занят до вечера, принимая участие в
разнообразных увеселениях. Он играл на кото "со". Второй день показался всем
еще приятнее и занимательнее первого. Государыня-супруга рано утром перебралась
в высочайшие покои.

Не находя себе места от волнения - "Ах, как бы не скрылась незамеченной эта
„луна в призрачной дымке"!", Гэндзи поручил всеведущим Ёсикиё и Корэмицу
наблюдать за дворцом Щедрых наград, и вот, когда он уже готов был покинуть
высочайшие покои, они наконец сообщили:

- Только что от Северных караульных служб отъехали кареты, давно уже стоявшие
там под деревьями.

- В толпе провожающих мы приметили Сии-но сёсё и Утюбэна. Похоже, что
отъезжающие имеют непосредственное отношение к дворцу Щедрых наград2.

- Судя по всему, это не простые прислужницы...

- Да и вряд ли в трех каретах...

Их слова еще больше взволновали Гэндзи. "Как же узнать, которая? Если слух о
том, что произошло, дойдет до министра, ее отца, он может придать ему слишком
большое значение, и что тогда? Пока я не разглядел ее хорошенько, такая
возможность скорее пугает меня. Но оставаться в неведении тоже обидно. Так что
же все-таки делать?" - терзался он и долго еще лежал, погруженный в раздумья.

"Как скучает теперь, должно быть, юная госпожа! Уже который день меня нет,
верно, совсем приуныла", - подумал он, вспомнив о своей прелестной питомице.

Веер, взятый в залог, оказался трехчастным3, цвета лепестков вишни. В более
темной части его была изображена тусклая луна, отражающаяся в воде, - замысел
более чем обыкновенный. Но зато, по многим признакам судя, веер давно уже был в
постоянном употреблении, а потому вкусы и склонности владелицы наложили на него
особый отпечаток. Гэндзи снова и снова вспоминал, как она сказала: "Вряд ли
меня ты станешь тогда искать..."

"Никогда еще сердце
Такой печали не ведало.
Предрассветной луны
Тусклый свет затерялся в небе,
Взор бессилен его уловить..." -

написал он на веере и спрятал его.

"Давно не бывал я в доме Левого министра", - подумал он, но жалость к юной
госпоже из Западного флигеля и желание видеть ее оказались сильнее, и сначала
он поехал на Вторую линию.

Питомица Гэндзи с каждым днем становилась все миловиднее и привлекательнее, все
больше талантов открывалось в ней, и уже сейчас она превосходила многих. Словом,
сбывались, как видно, его чаяния - вырастить из нее женщину, совершенную во
всех отношениях и полностью удовлетворяющую его собственным вкусам. Он боялся
только, как бы, имея наставником мужчину, она не оказалась чуть более развязной,
чем подобает девице из благородного семейства.

Днем Гэндзи рассказывал ей о том, что произошло за эти дни во Дворце, учил
играть на кото, а под вечер собрался уходить. Она же, как ни досадовала: "Ах, и
сегодня тоже.,.", уже не цеплялась за него с прежним упорством, усвоив, как
видно, преподанные им правила поведения.

В доме Левого министра его, как всегда, заставили ждать. Погруженный в глубокую
задумчивость, Гэндзи сидел, рассеянно перебирая струны кото "со" и напевая:

- "Ах, ни единой ночки не спала на нем..."4

Тут пришел министр, и они долго беседовали, вспоминая, что примечательного
произошло за последние дни.

- Лет мне уже немало, четыре поколения высокочтимых государей сменилось перед
взором моим, - говорит министр, - но никогда еще не достигало такого расцвета
поэтическое мастерство, никогда не поражали таким совершенством исполнения
танцы, никогда так согласно и стройно не звучала музыка - словом, никогда не
ощущал я столь явственно, что продлевается срок моей жизни. И причину я вижу не
только в том, что в нынешние времена собралось при дворе такое множество мужей,
разнообразными талантами наделенных, но и в том, что вы, обнаруживая столь
похвальную осведомленность во всем, обладаете редким умением выявить наиболее
достойных и распределить их наивыгоднейшим образом. Так, даже старцы и те
готовы были пуститься в пляс5 (70).

- Вы преувеличиваете, говоря о каком-то особом умении, - отвечает Гэндзи. -
Такова моя обязанность - подыскивать самых искусных и ревностных исполнителей.
Вот танец "Роща ив и цветов" был действительно прекрасен: подобное исполнение
должно стать образцом для будущих поколений. А уж если бы и вы изволили
пожаловать танцем этот весенний расцвет нашего благословенного века, большей
чести вряд ли можно было бы желать.

Тут пришли То-но тюдзё и другие сыновья министра. Расположившись у перил, они
играли каждый на своем любимом инструменте. Ничего прекраснее и вообразить
невозможно!

А госпожа "Луна в призрачной дымке", Обородзукиё, вспоминая свой мимолетный сон,
вздыхала и печалилась тайком. Намечено было, что на Четвертую луну она войдет
в Весенние покои, и одна мысль об этом приводила ее в отчаяние.

Гэндзи же пребывал в крайнем замешательстве. Разумеется, для него не составляло
особого труда отыскать ее, сложность заключалась в том, что, по-прежнему
оставаясь в неведении относительно предмета своих помышлений, он к тому же не
испытывал ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было отношения с
семейством, которого враждебность не вызывала у него сомнений.

Тем временем настали последние дни Третьей луны, и Правый министр решил
провести состязания в стрельбе из лука, которые почтили своим присутствием
многие вельможи и принцы крови. Сразу после состязаний был устроен Праздник
глициний.

Вишни уже отцвели, но в саду у министра два деревца до сих пор стояли, покрытые
прекрасными цветами, словно шепнул им кто: "Когда отцветают другие..." (71)
Недавно перестроенный дом был великолепно украшен по случаю церемонии Надевания
мо6 на юных принцесс, убранство покоев, свидетельствующее о склонности хозяина
к роскоши, было выдержано в самом современном стиле.

Видя, что господин Сайсё-но тюдзё, которого он тоже не преминул пригласить,
встретившись с ним на днях во Дворце, все не появляется, министр, опасаясь, что
отсутствие столь значительной особы лишит празднество надлежащего блеска,
послал за ним своего старшего сына Сии-но сёсё.

"Когда бы росли
В саду у меня такие же
Цветы, как везде,
Вряд ли с таким нетерпеньем
Стал бы я ждать тебя".

Гэндзи, который как раз находился во Дворце, показал послание министра Государю.


- Видно, что он доволен собой, - изволил посмеяться Государь. - Тем не менее я
полагаю, что, получив столь настоятельное приглашение, тебе не следует
заставлять себя ждать. В доме министра растут принцессы, сестры твои, да и сам
он не может относиться к тебе как к чужому.

Потратив немало времени на свой наряд, Гэндзи уже совсем в сумерках появился в
доме Правого министра, где его давно ждали. На нем было верхнее платье из
тонкого узорчатого китайского шелка цвета "вишня", из-под которого выглядывало
нижнее - бледно-лиловое с длинным, тянущимся по полу шлейфом. Это роскошное
облачение7 сообщало облику Гэндзи особое очарование, отличая его от остальных
гостей, в большинстве своем одетых в парадные черные одеяния. Вызывая всеобщее
восхищение, вошел он в дом Правого министра - и мог ли кто-нибудь сравниться с
ним? Увы, рядом с ним померкла даже красота цветов, так что его присутствие
скорее умаляло наслаждение, испытываемое собравшимися...

Гэндзи с увлечением предавался всем удовольствиям, когда же стемнело, незаметно
вышел, притворяясь сверх меры захмелевшим.

Подойдя к главному дому, где обитали Первая и Третья принцессы, он остановился
у восточной двери. Как раз с этой стороны и росли глицинии, поэтому все решетки
оказались поднятыми, и дамы сидели у самых занавесей. Края рукавов были
выставлены напоказ, словно во время Песенного шествия, что, впрочем, не
соответствовало случаю, и Гэндзи невольно вспомнилась изысканная простота
павильона Глициний.

- Я сегодня чувствую себя не совсем здоровым, а тут так настойчиво потчуют
вином... Не хочу казаться назойливым, но, может быть, вы возьмете меня под свою
защиту и спрячете где-нибудь здесь? - С этими словами он отодвинул занавеси
боковой двери.

- Ах, что вы! Лишь ничтожным беднякам позволительно искать защиты у знатных
сородичей, - отвечали дамы.

Судя по всему, они не занимали в доме высокого положения, но и на обычных
прислужниц не походили - благородство их манер и миловидность не вызывали
сомнений.

В воздухе, густо напоенном благовониями, слышался отчетливый шелест одежд -
видно было, что в этом доме предпочитают во всем следовать современным веяниям,
обнаруживая при этом некоторый недостаток подлинного изящества и утонченности.
Скорее всего перед Гэндзи были высокородные особы, устроившиеся у самой двери,
дабы сполна насладиться прекрасным зрелищем. Разумеется, подобная вольность по
отношению к ним была недопустима, но Гэндзи не смог превозмочь любопытства.
"Так которая же из них?" - думал он, и сердце его замирало от волнения.

- "Веер отобрали у меня..."8 Обидно, право... - шутливо говорит он и садится у
двери.

- Что за кореец9 в столь странном обличье? - отвечает какая-то дама. Как видно,
ей ничего не известно. Заметив, что одна из женщин, даже не пытаясь ответить
ему, лишь тихонько вздыхает, Гэндзи приближается к ней и берет ее руку через
занавес.

- В горах Ируса
Склоны луком из ясеня гнутся.
Я блуждаю в тоске:
Доведется ли снова увидеть
Свет луны, мелькнувшей на миг?

Ведомо ли вам, отчего я блуждаю? - не очень уверенно спрашивает Гэндзи, и она,
видно, не в силах больше молчать:

- Когда б сердце твое
К одной лишь цели стремилось,
Ему вряд ли пришлось
Блуждать в небесах, где месяца
Давно уж не светится лук... -

отвечает, и точно - голос тот самый. Велика была его радость, но, увы...


Примечания
----------

1 После того как в мире произошли перемены... - Император Кирицубо передал
престол наследному принцу (имп. Судзаку), сыну Кокидэн. Новым наследным принцем
был назначен малолетний сын Фудзицубо (будущий имп. Рэйдзэй). Гэндзи получил
чин дайсё в Личной императорской охране.

2 Вот только тосковал он по маленькому принцу Весенних покоев. - Наследному
принцу не полагалось покидать Дворец, куда отрекшийся от престола Государь уже
не имел доступа.

3 ...готовилась стать жрицей святилища Исэ. - Вступление на престол нового
императора сопровождалось заменой жриц в синтоистских святилищах Камо и Исэ.
Жрицей могла стать дочь, реже - внучка императора.

4 ...стыдясь некоторого несоответствия в возрасте... - Рокудзё-но миясудокоро
была лет на восемь старше Гэндзи.

5 ...подошло время и для смены жрицы святилища Камо... - см. примеч. 3 к данной
главе

6 ...сопровождавших ее в день Священного омовения... - Обряд Священного
омовения жрицы совершался на реке Камо незадолго до празднества Камо. Обряд
проводился дважды. После Первого омовения жрица Камо переселялась во Дворец,
где жила в отведенных ей покоях до Второго омовения, после которого ее
отправляли в обитель на равнине Мурасаки (к северо-востоку от столицы), где она
жила в течение года, соблюдая строгое воздержание, после чего ее перевозили в
святилище Камо, где она оставалась до тех пор, пока на престол не взойдет новый
император (или пока не скончается кто-то из ее родственников, по которому она
должна соблюдать траур). В данном случае речь идет о Втором омовении.

7 Убранство смотровых помостов... - Помимо карет, которые во время празднества
стояли вдоль дороги, по обочинам сооружались временные помосты, с которых также
любовались процессией.

8 Цубосодзоку - дорожная женская одежда. Волосы убраны, на голову наброшен
подол платья, концы которого подобраны и заткнуты за пояс. Наряд дополняет
большая шляпа с опущенными вниз полями (итимэгаса) (см. "Приложение", рис. 24
на с. 108).

9 ...жилище, осененное ветками священного дерева сакаки, недоступно для
посторонних. - Жрица святилища Исэ по какой-то причине не была еще отправлена
во Дворец и оставалась дома, а ее присутствие требовало соблюдения чистоты и
неприкосновенности помещения. С четырех сторон у внутренних и внешних ворот
ставились ветки священного дерева "сакаки" с повешенными на них полосками
бумаги, испещренными священными письменами, - знак того, что в доме соблюдают
строгое воздержание и посторонним входить в дом запрещается. Сакаки - клейера
японская, вечнозеленое дерево, почитаемое последователями Синто как священное.

10 ...день сегодня благоприятный... - Волосы положено было подстригать лишь в
определенные дни. Самыми благоприятными для стрижки считались дни Собаки,
Петуха и Быка, менее благоприятными - Зайца и Змеи. Праздник Камо проводился
обычно в день Петуха.

11 Пусть растут до тысячи хиро - обычная заклинательная формула, которую
принято было произносить во время стрижки волос. Хиро - мера длины (1,81 м).

12 ...в этих мальвах видя знак, данный богами... - В стихотворении Гэн-найси-но
сукэ (так же как и в ответе Гэндзи) обыгрываются омофоны: "афухи" (современное
"аои") - "мальва" и "афу хи" - "день встреч".

13 Вервие запрета (симэнава, симэ) - ритуальная соломенная веревка с
вплетенными в нее полосками бумаги. Вывешивается в синтоистских святилищах,
означает, что проход закрыт. Гэн-найси-но сукэ намекает на то, что Гэндзи
принадлежит другой и для нее недоступен.

14 ...связано с неким, не совсем обычным обстоятельством. - Аои была беременна.

15 ...появлялись разные духи, среди них души умерших и души живых... - Древние
японцы верили, что в любого человека мог вселиться дух другого человека,
почему-либо затаившего на него злобу. Это могла быть душа умершего человека, по
какой-то причине задержавшаяся в этом мире, душа живого человека, покинувшая
его тело во время сна, оборотень и т. д. Человек, в которого вселялся злой дух,
заболевал и иногда даже умирал. Для того чтобы исцелить его от наваждения,
вызывались монахи-заклинатели, которые посредством особых заклинаний и
магических действий усмиряли злых духов, заставляли их покинуть тело больного и,
перейдя на посредника, обнаружить свое истинное лицо и рассказать о причинах
своей ненависти.

16 ...переселилась в другое место и прибегла к помощи молитв и заклинаний. - В
присутствии жрицы синтоистского святилища нельзя было совершать буддийские
обряды, к которым обычно прибегали во время болезней.

17 Жрица Исэ еще в прошедшем году должна была переехать во Дворец... - Так же
как и жрица святилища Камо, жрица Исэ после Первого омовения переселялась во
Дворец (см. примеч. к с. 159), где ей выделяли специальное помещение в Левой
императорской охране, а через год, после Второго омовения, отправлялась в
Священную обитель на равнине Сага, где проводила еще один год прежде, чем
уехать в святилище Исэ.

18 Белые одежды. - Во время родов все в помещении, где находилась роженица,
должно было быть белым - от ширм и занавесей до платья самой женщины и ее
прислужниц.

19 ...Края платья стянув потуже... - В древней Японии существовало поверье, что,
если, увидев блуждающую душу, завязать узлом подол платья, душа вернется в
тело, которое покинула.

20 В положенные дни... приходили гонцы с... роскошными дарами... - Дарами было
принято отмечать Третий, Пятый и Седьмой дни со дня рождения ребенка. Дарили
чаще всего лакомства и одежду.

21 ...одежды ее пропитаны запахом мака... - при обрядах, связанных с изгнанием
злых духов, полагалось жечь мак.

22 День осеннего назначения. - Осенью проводилось распределение должностей в
столичных ведомствах (цукасамэси). Назначение на столичные должности
проводилось обычно на Четырнадцатый день Восьмой луны.

23 О великий Фугэн, бодхисаттва Всепроникающей мудрости... - Источник
цитирования точно не установлен. Некоторые считают, что эти слова принадлежат
основателю учения Тэндай - Дэнгё-дайси (иначе - Сайтё, 767-822).

24 ...сменив серое платье на более светлое... - Судя по всему, описываемый
разговор происходил в дни Десятой луны. Сорок девятый день после смерти Аои
приходился на Десятый день Десятой луны, после чего можно было сменить платье
на более светлое. Траур по сестре и жене продолжался три месяца.

25 Дождем ли, облаком ли ныне стала она - не знаю... - В тексте цитируется
стихотворение китайского поэта Лю Юйси (772-842) "Есть о чем вздыхать": "Когда
впервые увидел ее в башне Тайных желаний, / На весенние ивы в Учане был похож
ее гибкий стан. / Наши встречи, улыбки наши мимолетным сном промелькнули, /
Дождем ли, облаком ныне стала она - не знаю".

26 Он в чуть более темном, чем у Самми-но тюдзё, летнем носи... - Скорее всего
Гэндзи и после сорок девятого дня не сменил платье на более светлое.

27 Неуютен расшитый широкий покров... как приникший к ним иней тяжел... -
цитаты из поэмы Бо Цзюйи "Вечная печаль": "...Стынут в холоде звери двойных
черепиц, / Как приникший к ним иней тяжел! / Неуютен расшитый широкий покров. /
Кто с властителем делит его?"

28 Смена одежд. - Проводилась два раза в год: в начале лета (в Первый день
Четвертой луны) и в начале зимы (в Первый день Десятой луны). Подробнее см.
"Приложение", с. 80, 84.

29 "Отгадывание ключа" (хэнцуки). - Существует несколько мнений относительно
того, как играли в эту игру. Некоторые комментаторы считают, что писалась часть
иероглифа без ключевого знака (цукури) и к ней придумывались разные ключи (хэн).
Проигравшим считался тот, кто не мог придумать ключа или не мог прочесть
образовавшийся в результате иероглиф. Другие комментаторы полагают, что брался
китайский текст (как правило, стихотворный) и в нем у некоторых иероглифов
закрывались ключ или основная часть и надо было отгадать иероглиф. Скорее всего
существовало несколько вариантов этой игры.

30 …лепешки-мотии по случаю дня Свиньи - особые лепешки (инокомотии), которые
полагалось есть в первый день Свиньи Десятой луны. Существовало поверье, что
они предохраняют от болезней и приносят процветание в потомстве. Такие лепешки
делали обычно из нескольких видов муки: соевой, фасолевой, кунжутной с
добавлением сушеной хурмы, каштана и сахара (см. также "Приложение", с. 84).

31 ...тут же догадался, в чем дело. - На Третью ночь новобрачным полагалось
вкушать ритуальные лепешки-мотии (микаё-но мотии), см. "Приложение", с. 74.

32 ...в честь дня Крысы. - За днем Свиньи следовал день Крысы (нэ-но хи). "Нэ"
значит одновременно "крыса" и "спать". Этими словами Корэмицу хотел показать,
что понял, о каких лепешках-мотии идет речь.

33 ...одной-трети... - Возможно, число "три" содержит намек либо на третью
брачную ночь, либо на три свадебные лепешки, которые полагалось съесть мужу.

Мальвы
------


Персонажи
---------

Дайсё (Гэндзи), 21 - 22 года

Ушедший на покой Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи

Государыня-супруга (Фудзицубо) - супруга имп. Кирицубо

Нынешний Государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо от наложницы Кокидэн

Государыня-мать (Кокидэн) - наложница имп. Кирицубо, мать имп. Судзаку

Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо

Дама с Шестой линии, миясудокоро (Рокудзё-но миясудокоро), 28-29 лет,
-возлюбленная Гэндзи

Жрица Исэ (будущая имп-ца Акиконому), 13-14 лет, - дочь Рокудзё-но миясудокоро
и принца Дзэмбо

Особа по прозванию Утренний лик (Асагао) - дочь принца Сикибукё (Момодзоно)

Молодая госпожа из дома Левого министра (Аои), 28 лет, - супруга Гэндзи

Третья принцесса - дочь имп. Кирицубо и наложницы Кокидэн

Госпожа Оомия (Третья принцесса) - супруга Левого министра, мать Аои и
То-но тюдзё

Укон-но дзо-но куродо - приближенный Гэндзи, сын Иё-но сукэ

Принц Сикибукё (Момодзоно) - брат имп. Кирицубо, отец Асагао

Гэн-найси-но сукэ - придворная дама имп. Кирицубо

Левый министр - тесть Гэндзи

Маленький господин из дома Левого министра (Югири), 1-2 года, - сын Гэндзи и
Аои

Юная госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 13-14 лет, - воспитанница, затем
супруга Гэндзи

Самми-но тюдзё (То-но тюдзё) - сын Левого министра, брат Аои, первой супруги
Гэндзи

Сайсё - кормилица Югири

Сёнагон - кормилица Мурасаки

Корэмицу - приближенный Гэндзи, сын его кормилицы

Особа из покоев Высочайшего ларца (Обородзукиё) - дочь Правого министра, сестра
Кокидэн, тайная возлюбленная Гэндзи

Правый министр - отец Кокидэн и Обородзукиё
*******************************************

После того как в мире произошли перемены1, у Гэндзи появилось немало причин
досадовать на судьбу, и - потому ли, а может, еще и потому, что слишком высоко
было его новое положение, - он воздерживался от легкомысленных похождений,
отчего множились сетования его истомленных ожиданием возлюбленных и - уж "не
возмездие ли?" (72) - не знало покоя его собственное сердце, снедаемое тоской
по той, единственной, по-прежнему недоступной. С тех пор как Государь ушел на
покой, Фудзицубо жила при нем, словно обычная супруга, а поскольку мать
нынешнего Государя - потому ли, что чувствовала себя обиженной, или по какой
другой причине - почти не покидала Дворца, у нее больше не было соперниц и
ничто не омрачало ее существования. Ушедший на покой Государь по разным поводам
устраивал изысканнейшие увеселения, о которых слава разносилась по всему миру,
так что его новый жизненный уклад был едва ли не счастливее старого. Вот только
тосковал он по маленькому принцу Весенних покоев2. Обеспокоенный отсутствием у
него надежного покровителя, Государь весьма часто прибегал к помощи господина
Дайсё, и тот, как ни велико было его смущение, не мог не радоваться.

Да, вот еще что: дочь той самой особы с Шестой линии - Рокудзё-но миясудокоро и
умершего принца Дзэмбо готовилась стать жрицей святилища Исэ3. Мать ее, понимая,
сколь изменчиво сердце господина Дайсё, давно уже подумывала: "А не
отправиться ли и мне вместе с дочерью под предлогом ее неопытности?" Слух о том
дошел до ушедшего на покой Государя.

- Эта особа занимала самое высокое положение при покойном принце и снискала его
особое благоволение. Жаль, что ты не проявляешь заботы о ее добром имени,
обращаясь с ней, как с женщиной невысокого звания. О будущей жрице я пекусь не
меньше, чем о собственных дочерях, поэтому твое пренебрежительное отношение к
ее матери вдвойне заслуживает порицания. Ты наверняка станешь предметом
пересудов, коль и впредь будешь подчинять свое поведение случайным прихотям, -
говорил Государь, неодобрительно глядя на Гэндзи, а тот, сознавая его правоту,
стоял перед ним, смущенно потупившись.

- Веди же себя со всеми ровно, стараясь не делать ничего, что могло бы
оскорбить твоих возлюбленных и навлечь на тебя их гнев, - наставлял его
Государь, а Гэндзи думал: "О, когда б он ведал о самом главном моем
преступлении!" Совершенно подавленный этой мыслью, он вышел, почтительно
поклонившись.

Увы, его безрассудное поведение и в самом деле повредило как доброму имени
миясудокоро, так и ему самому, и, узнав о том, Государь счел своим долгом
выказать ему свое неудовольствие.

Разумеется, Гэндзи сочувствовал женщине и хорошо понимал, что она достойна
лучшей участи, однако не предпринимал ничего, чтобы открыто признать их связь.
Поскольку же сама миясудокоро, стыдясь некоторого несоответствия в возрасте4,
держалась весьма принужденно. Гэндзи, приписывая эту принужденность нежеланию
вступать с ним в более доверительные отношения, оправдывал таким образом свое
бездействие и продолжал пренебрегать ею даже теперь, когда все стало известно
ушедшему на покой Государю, да и в целом мире не осталось ни одного человека,
для которого их союз был бы тайной.

Слух о печальной судьбе миясудокоро дошел до особы по прозванию "Утренний лик"
- Асагао, и, твердо решив: "Не уподоблюсь ей", она перестала даже кратко
отвечать на письма Гэндзи. Вместе с тем Асагао не проявляла по отношению к нему
ни неприязни, ни пренебрежения, что укрепляло Гэндзи в мысли о ее
исключительности.

В доме Левого министра, разумеется, недовольны были сердечным непостоянством
Гэндзи, но открыто своего возмущения не выказывали отчасти потому, что сам он
ничего не скрывал и упрекать его просто не имело смысла.

Весьма тяжело перенося свое состояние, молодая госпожа чувствовала себя слабой
и беспомощной. Все это было внове для Гэндзи, и он не мог не умиляться, на нее
глядя. Домашние радовались, но в то же время, волнуемые дурными предчувствиями,
заставляли госпожу прибегать к различного рода воздержаниям.

В те дни сердце Гэндзи не знало покоя, и он нечасто навещал своих возлюбленных,
хотя и не забывал о них.

Тут подошло время и для смены жрицы святилища Камо5, на чье место должна была
заступить одна из дочерей Государыни-матери, Третья принцесса. Эту принцессу и
сам Государь, и Государыня-мать жаловали особой любовью, поэтому многие
опечалились, узнав о том, что ей придется занять столь исключительное положение
в мире, но, увы, среди прочих принцесс подходящей не нашлось.

Порядок проведения церемоний редко выходит за рамки соответствующих священных
установлений, однако на этот раз все положенные обряды были отмечены особой
торжественностью. Немало нового было добавлено и к ритуалам празднества Камо,
обычно ограниченным строгими предписаниями, и оно вылилось в зрелище,
невиданное по своему размаху. Многие видели в этом дань достоинствам будущей
жрицы. Число сановников, сопровождавших ее в день Священного омовения6, не
превышало принятого установлениями, зато для этой цели были выбраны самые
влиятельные лица, известные своими заслугами и красотой, причем все, начиная от
их платьев и кончая седлами и прочим снаряжением, было подготовлено с
величайшим тщанием. По особому указу в свиту включили и господина Дайсё.
Желающие полюбоваться церемонией заранее позаботились о каретах, поэтому в
назначенный день Первая линия была забита до отказа и шум стоял невообразимый.
Убранство смотровых помостов7 свидетельствовало о разнообразных вкусах их
устроителей, края рукавов, выглядывающие из-за занавесей, уже сами по себе
представляли собой редкое по красоте зрелище.

Молодая госпожа из дома Левого министра редко выезжала на подобные празднества,
да и самочувствие ее в последние дни оставляло желать лучшего, но прислужницы
ее взмолились:

- О, не отказывайтесь! Если мы поедем одни, чтобы полюбоваться зрелищем
украдкой, оно потеряет для нас всю свою прелесть! Подумайте, ведь совершенно
чужие люди приедут, чтобы посмотреть на господина Дайсё, даже низкие жители гор
привезут из дальних провинций своих жен и детей. И всего этого не увидеть?!

- Сегодня вы чувствуете себя неплохо, поезжайте, а то дамы ваши совсем приуныли.
.. - поддержала их госпожа Оомия, и тотчас отдали распоряжение готовить кареты
к выезду.

Солнце поднялось уже довольно высоко, когда без особого шума они на конец
выехали. Повсюду по обочинам стояли кареты, и для пышной свиты дочери Левого
министра не оставалось места. Заметив неподалеку скопление карет, судя по всему,
принадлежавших благородным дамам и не окруженных простолюдинами, слуги начали
теснить их, расчищая место для своей госпожи.

Среди этих карет выделялись две с плетеным верхом, немного обветшавшие, но с
изысканно-благородными занавесями. Обитательницы их прятались внутри, сквозь
прорези виднелись края рукавов, подолы - все самых прелестных оттенков, причем
было заметно, что дамы старались по возможности не привлекать к себе внимания.

- Наша госпожа вовсе не из тех, кто должен кому-то уступать, - решительно
заявили слуги, не давая дотронуться до карет. Слуги и с той, и с другой стороны
были молоды и хмельны изрядно, таким стоит только начать спорить - остановить
их невозможно. Слуги постарше пытались их усмирить: "Ах, зачем же так!" - но,
увы, безуспешно.

Кареты с плетеным верхом принадлежали матери жрицы святилища Исэ, Рокудзё-но
миясудокоро, которая приехала сюда украдкой, надеясь отвлечься от мрачных
мыслей. Люди из дома Левого министра, разумеется, узнали ее, но не подавали
виду.

- Вы еще смеете прекословить! Кичиться влиянием господина Дайсё! Какая
дерзость! - возмущались они.

В свите молодой госпожи были приближенные самого Гэндзи, которые не могли не
сочувствовать миясудокоро, но, не желая обременять себя заступничеством, они
предпочли не вмешиваться и сделали вид, будто знать ничего не знают. В конце
концов кареты дочери Левого министра выстроились у дороги, а кареты Рокудзё-но
миясудокоро оказались оттесненными в сторону, за кареты свиты, откуда дамам
ничего не было видно. Надобно ли говорить о том, сколь велика была обида матери
жрицы? В довершение всех несчастий ее узнали, как ни старалась она держаться в
тени. Кареты ее имели весьма жалкий вид: подставки для оглобель были сломаны,
сами оглобли повисли, зацепившись за ступицы чужих колес. И бесполезно было
спрашивать себя: "О, для чего я приехала сюда?" Она решила уехать, не дожидаясь
начала, но кареты стояли так тесно, что выбраться было невозможно, а тут
зашумели вокруг: "Начинается, вот они!" - и новая надежда заставила сердце ее
забиться несказанно: еще миг - и она увидит его, жестокосердного!.. Но, увы,
видно, здесь не Тростниковая речка (73), равнодушно проехал он мимо, лишь
умножив ее душевные муки.

Повсюду в каретах, убранных и в самом деле роскошнее обыкновенного, сидели -
одна другой наряднее - дамы, и Гэндзи, притворяясь, будто не обращает на них
никакого внимания, то и дело улыбаясь, поглядывал искоса, словно пытался
проникнуть взором сквозь прорези занавесей. Сразу приметив кареты госпожи из
дома Левого министра, он с важным видом проехал мимо, и, наблюдая, с каким
подобострастием склонялись перед супругой господина Дайсё его телохранители,
миясудокоро совсем приуныла, осознав, сколь полным было ее поражение.

В Священной реке
Твой взгляд равнодушно-холодный
Отразился на миг,
И я поняла - от жизни
Мне нечего больше ждать.

Стыдясь своих слез, она думала тем не менее: "Еще обиднее было бы упустить
возможность увидеть его во всем блеске парадного облачения, окруженного
восхищенной толпой". Среди участников празднества, поражавших взоры собравшихся
великолепием нарядов и пышностью свит, выделялись своей красотой высшие
сановники, но сияние Дайсё затмевало всех: право же, сравняться с ним не было
никакой возможности. Особым сопровождающим господина Дайсё был назначен на
сегодня Укон-но дзо-но куродо - придворные столь высокого звания выполняли
подобные обязанности лишь в самых торжественных случаях, связанных прежде всего
с высочайшим выездом. Прочие его спутники были также тщательно подобраны по
красоте лиц и благородству осанки, и, когда Гэндзи, провожаемый восхищенными
взглядами, проезжал мимо, даже травы и деревья склонялись перед ним.

Женщины отнюдь не низкого звания в дорожных платьях цубосодзоку8, отвернувшиеся
от мира монахини, простолюдины, толкаясь и падая, спешили посмотреть на
процессию. В любом другом случае это вызвало бы возмущение и даже негодование,
но сегодня их поведение казалось вполне естественным. Занятно было посмотреть,
как беззубые старухи с волосами, подобранными под покрывала, приставив ко лбу
сложенные руки, снизу вверх глядели на господина Дайсё. Ничтожные простолюдины
и те расплывались в улыбках, не подозревая, как безобразно искажаются при этом
их лица. Даже дочери наместников, которых Гэндзи никогда и взглядом бы не
удостоил, приехали в разукрашенных каретах и держались крайне вызывающе,
стараясь привлечь к себе внимание, - забавное зрелище! Много здесь было и дам,
которых тайно посещал он, печальнее обычного вздыхали они, ибо, глядя на него,
лучше, чем когда-либо, сознавали незначительность собственного положения.

Принц Сикибукё любовался процессией с помоста. "Лицо господина Дайсё с годами
становится все прекраснее... - думал он, с благоговейным трепетом глядя на
Гэндзи, - такая красота способна привлечь даже взоры богов".

А дочь принца, вспомнив, с каким поистине необыкновенным упорством домогался ее
Гэндзи, невольно устремилась к нему сердцем. "Право, даже если бы он был
обычным человеком... А уж когда он таков..." Впрочем, о более коротких
отношениях с ним она и не помышляла. Ее молодые прислужницы до неприличия
громко восторгались Гэндзи.

В день празднества дочь Левого министра осталась дома. Нашлись люди, сообщившие
господину Дайсё о ссоре из-за карет, и, пожалев миясудокоро, он с
неудовольствием подумал о том, что молодой госпоже при всем ее благородстве и
значении в свете, к сожалению, недостает чувствительности и душевной тонкости:
"Разумеется, нельзя обвинять ее в заранее обдуманном намерении, но она проявила
нечуткость, не понимая, что люди, связанные подобными узами, должны
сочувствовать друг другу, презренные же слуги не преминули этим воспользоваться.
А ведь миясудокоро так благородна, так чувствительна, как же ей должно быть
горько теперь!" Гэндзи поехал было на Шестую линию, но его не приняли, объяснив
свой отказ тем, что жрица Исэ еще не покинула родного дома, а жилище, осененное
ветками священного дерева сакаки, недоступно для посторонних9. Понимая, сколь
справедливо решение миясудокоро, Гэндзи все же укоризненно проговорил, уходя:

- Зачем? Не лучше ли быть снисходительнее друг к другу? Решив, что поедет на
праздник из дома на Второй линии, Гэндзи сразу же отправился туда. Повелев
Корэмицу распорядиться, чтобы подготовили кареты, он перешел в Западный флигель.


- А как дамы, готовятся ли к выезду? - спрашивает он, с улыбкой глядя на
принаряженную юную госпожу. - Поедемте вместе.

Гладя девочку по пышным блестящим волосам, Гэндзи говорит:

- Давно уже вас не подстригали. Надеюсь, что день сегодня благоприятный10. - И,
призвав почтенного календарника, о том справляется.

- Сначала дамы, - шутливо распоряжается он, глядя на прелестных
девочек-служанок. Подстриженные концы их густых волос, живописно распушась,
падают на затканные узорами верхние хакама и красиво выделяются на их фоне.

- А госпожу я сам подстригу, - говорит Гэндзи.

- Какие густые волосы, даже слишком. Что же будет потом? - И он принимается
стричь. - Даже у женщин с очень длинными волосами волосы обычно бывают у лба
короче. А у вас все пряди одинаковой длины. Это, пожалуй, не так уж и красиво.

Закончив подстригать, он произносит:

- Пусть растут до тысячи хиро11.

А кормилица Сёнагон, растроганная до слез, думает, на него глядя: "Чем
заслужили мы такое счастье?"

- Пусть увижу лишь я,
Как в пучине морской глубиною
В много тысяч хиро
Подрастают, тянутся ввысь
Эти пышные травы, -

произносит Гэндзи.

"Много тысяч хиро...
Но дано ль глубину нам измерить?
За приливом - отлив.
Разве в море найдешь постоянство?
Ведь неведом ему покой..." -

пишет юная госпожа на листочке бумаги - весьма искусно, но все еще с той долей
детской непосредственности, которая в сочетании с незаурядной красотой всегда
восхищала Гэндзи.

И в этот день кареты стояли так тесно, что не оставалось ни клочка свободной
земли. У Императорских конюшен Гэндзи пришлось остановиться, ибо двигаться
дальше не было возможности.

- Похоже, что здесь разместились кареты высших сановников. Как шумно! -
проговорил Гэндзи в некотором замешательстве.

Тут из кареты, судя по всему, принадлежавшей какой-то знатной госпоже и до
отказа наполненной дамами, призывно помахали веером.

- Не желаете ли стать здесь? Мы можем подвинуться.

"Это что еще за любительница приключений?" - удивился Гэндзи, но, поскольку
место было и в самом деле подходящее, распорядился, чтобы кареты подвинули туда.


- Как сумели вы так удачно устроиться? Не могу не позавидовать, - велел
передать Гэндзи, а дама прислала в ответ изящный веер, в сложенной части
которого было написано следующее:

"О мирская тщета!
Я ждала, в этих мальвах видя
Знак, данный богами12,
Но, увы, украшает другую
Встречу мне посуливший цветок.

Да, не проникнуть за вервие запрета13".

Гэндзи узнал почерк - то была та самая Гэн-найси-но сукэ. "Поразительно, до
каких пор будет она вести себя так, словно годы над ней не властны?" - с
неприязнью подумал он и ответил довольно резко:

"Этот цветок
Мне слишком ветреным кажется.
Встречу сулит
Он всем здесь собравшимся ныне
Восьми десяткам родов".

Почувствовав себя обиженной, Гэн-найси-но сукэ тем не менее сочла возможным
передать ему такое послание:

"Как досадно, увы,
Что поверила я его имени.
Бесполезной травой,
Поманившей пустыми надеждами,
Оказался этот цветок".

Поскольку Гэндзи приехал не один, шторы в его карете оставались все время
опущенными, и многие были весьма взволнованы этим обстоятельством. "Совсем
недавно господин Дайсё предстал перед нами во всем блеске своего парадного
облачения. Сегодня же он приехал как простой зритель. Жаль, что нельзя
взглянуть на него. Кого прячет он в своей карете? Вряд ли это незначительная
особа..." - гадали собравшиеся.

"Что за нелепый разговор о цветах?" - недовольно думал Гэндзи. Право, не будь
эта дама такой бесцеремонной, она наверняка воздержалась бы от продолжения,
хотя бы из уважения к его спутнице.

Немало горестей выпало на долю Рокудзё-но миясудокоро за прошедшие годы, но
никогда еще она не была так близка к отчаянию. Недавние события убедили ее в
том, что Гэндзи окончательно охладел к ней, но уехать, порвав с ним, она не
решалась, страшась беспомощности, одиночества и насмешек. Остаться в столице?
Но тогда она наверняка сделается предметом беспрерывных нападок и оскорблений...
Жестокие сомнения денно и нощно терзали ее душу. "Рыбу ловит рыбак, и качается
поплавок..." (74) Ей все казалось, что она и сама безвольно качается в волнах,
и в конце концов она почувствовала себя совсем больной.

Господин Дайсё не придавал особого значения ее намерению уехать и не пытался
сколько-нибудь решительно препятствовать ей в его осуществлении.

- Что ж, вы правы, решив покинуть меня, недостойного, ибо, очевидно, я не
вызываю в вашем сердце ничего, кроме неприязни. Я понимаю, что слишком никчемен
и все же, если бы вы остались со мной до конца, разве не свидетельствовало бы
это о подлинной глубине ваших чувств? - уклончиво говорил он, не разрешая ее
сомнений.

Надежда рассеять наконец тягостные мысли привела миясудокоро на берег Священной
реки, но оскорбление, ей здесь нанесенное, вновь повергло ее в бездну отчаяния.

Тем временем тревога воцарилась в доме Левого министра. Состояние молодой
госпожи резко ухудшилось, похоже, что не без участия злых духов. Подобные
обстоятельства отнюдь не благоприятствовали тайным похождениям, и даже в дом на
Второй линии Гэндзи заглядывал крайне редко. Что ни говори, а высокое положение
дочери министра обязывало его относиться к ней с особым вниманием, и мог ли он
не беспокоиться за нее теперь, когда ее недомогание было отчасти связано с
неким не совсем обычным обстоятельством?14 Разумеется, в его покоях постоянно
справлялись соответствующие обряды и произносились заклинания.

Появлялись разные духи, среди них души умерших и души живых15, разные имена
называли они, но один из них, отказываясь переходить на посредника, все
цеплялся за тело больной и ни на миг не оставлял ее. Хотя он и не причинял ей
особенно тяжких мучений, упорство, с которым он ее преследовал, не желая
подчиняться даже самым искусным заклинателям, наводило на мысль, что все это
было неспроста. Перебирая женщин, которых посещал господин Дайсё, дамы
шептались:

- Миясудокоро и та, со Второй линии, пользуются его особой благосклонностью,
потому и ненависть их должна быть страшна.

Обращались и к гадальщикам, но ничего определенного не узнали. Между тем ни у
одного из обнаруживших себя духов не было причин питать к госпоже столь глубоко
враждебное чувство. То были духи более чем незначительные, скорее всего просто
воспользовавшиеся беспомощным состоянием больной: душа давно уже скончавшейся
кормилицы, какие-то другие духи, с незапамятных времен не отстававшие от
семейства министра... Госпожа захлебывалась от рыданий, приступы тошноты
сотрясали ее грудь. Страдания ее были невыносимы, и окружающие совершенно
потерялись от страха и горя.

От ушедшего на покой Государя то и дело приходили справиться о состоянии
больной, он позаботился даже молебны во здравие ее заказать - милость особенная,
несомненно повысившая ценность ее жизни в глазах окружающих.

Слух о том, что все в мире столь живо сочувствуют супруге господина Дайсё, не
мог не взволновать миясудокоро. В доме Левого министра и не подозревали о том,
что пустяковая, казалось бы, ссора из-за карет глубоко потрясла душу женщины,
воспламенив ее безумной ревностью. Ничего подобного ей еще не доводилось
испытывать. Мысли ее были совершенно расстроены, и скоро, почувствовав себя
больной, она переселилась в другое место и прибегла к помощи молитв и
заклинаний16. Прослышав о том, господин Дайсё встревожился и решил ее навестить.
Поскольку нынешнее пристанище миясудокоро находилось в месте совершенно ему
незнакомом, он пробирался туда с особыми предосторожностями. Рассчитывая
смягчить ее сердце, Гэндзи объяснил женщине причины своего долгого, но, увы,
невольного отсутствия, не преминув посетовать на ухудшившееся состояние больной.


- Я сам не так уж и беспокоюсь, но не могу не сочувствовать ее родным, которые
от страха совсем потеряли голову. Потому я и счел своим долгом подождать, пока
ей не станет лучше. Было бы крайне любезно с вашей стороны проявить великодушие.
.. - говорит он, с жалостью глядя на ее измученное лицо. Ночь так и не сблизила
их, а на рассвете, когда Гэндзи собрался уходить, миясудокоро, взглянув на него,
почувствовала, как слабеет в ее сердце решимость расстаться с ним. Но она не
могла не понимать, что теперь, когда возникло новое обстоятельство, заставившее
Гэндзи сосредоточить все свои помыслы на особе, являвшейся главным предметом
его попечений, ждать его было бы нестерпимой мукой... Так, встреча с ним не
принесла ей облегчения, напротив...

А вечером пришло письмо:

"Больной, состояние которой в последние дни заметно улучшилось, внезапно снова
стало хуже, и оставить ее невозможно..." - писал Гэндзи.

Полагая, что все это лишь обычные отговорки, миясудокоро все же решилась
ответить:

"Знаю я, как легко,
По топкой тропе ступая,
Промочить рукава.
Но по полю бреду все дальше,
Обрекая себя на муки...

Так, „мелок, увы, этот горный колодец..." (41) Но могла ли я ожидать другого?"

"Никто из здешних дам не может сравниться с ней почерком, - подумал Гэндзи,
глядя на ее письмо. - Но почему же так нелепо устроен мир? Каждая женщина
хороша по-своему: одна привлекает нравом, другая - наружностью, и нет ни одной,
с которой было бы легко расстаться, но ведь нет и такой, которая была бы
совершенна во всех отношениях". Ответил же он весьма неопределенно:

"Отчего же "промокли одни рукава?" (76) Не говорит ли это о том, что вашему
чувству не хватает глубины?

По топкой тропе
Ты, я вижу, совсем немного
Успела пройти.
Ну а я зашел далеко
И, увязнув, промок до нитки.

Когда б состояние больной не вызывало опасений, я сам пришел бы с ответом..."

Злой дух снова обнаружил свою власть над госпожой из дома Левого министра, и
муки ее были ужасны. "Не иначе это дух той, с Шестой линии, или умершего отца
ее, министра", - начали поговаривать люди, и слух о том дошел до миясудокоро.
Беспрестанно размышляла она об услышанном, и иногда мелькала в ее голове
смутная догадка: "Я могу лишь роптать на собственную участь, и нет в моем
сердце ненависти к кому-то другому. Но, может быть, и в самом деле, „когда думы
печальны... душа блуждает во мраке?"" (77)

За прошлые годы она испытала сполна все горести, какие только могут выпасть на
долю женщины, но в таком отчаянии еще не бывала. Со дня Священного омовения,
когда по воле ничтожного случая она оказалась опозоренной, уничтоженной
презрением, на сердце у нее было неизъяснимо тяжело, одна лишь мысль о
нанесенном ей оскорблении лишала ее покоя. Уж не оттого ли стало происходить с
ней нечто странное? Стоило задремать ненадолго, и тут же представлялось ей: вот
входит она в роскошные покои, где лежит какая-то женщина, будто бы ее соперница.
Охваченная слепой, безумной яростью, она вцепляется в эту женщину, таскает ее
за собой, бьет нещадно... Этот мучительный сон снился ей довольно часто. Иногда
миясудокоро казалось, что она теряет рассудок. "Как горько! Неужели и в самом
деле душа, „тело покинув, улетела куда-то далеко?.." (78) - думала она. - Люди
отравляют подозрениями самые невинные проступки, а уж такой возможности они тем
более не упустят".

И в самом деле, о ней уже начинали злословить. "Я слышала, что иногда человек,
уходя из мира, оставляет в нем свои обиды, и неизменно содрогалась от ужаса,
представляя себе, какими тяжкими прегрешениями должен быть обременен такой
человек. И вот теперь нечто подобное говорят обо мне самой, да еще при жизни!
Что за горестная судьба! О нет, я и думать больше не стану о нем", - снова и
снова говорила себе она, но, право, "не это ль называется "думать"?" (79)

Жрица Исэ еще в прошедшем году должна была переехать во Дворец17, но из-за
каких-то непредвиденных осложнений это произошло лишь нынешней осенью. На
Долгую луну ей предстояло отправиться в Священную обитель на равнине, и шла
подготовка к принятию Второго омовения. Однако миясудокоро целыми днями лежала
в каком-то странном полузабытьи, и приближенные жрицы, чрезвычайно
обеспокоенные состоянием больной, призвали монахов, чтобы читали молитвы в ее
покоях.

Нельзя сказать, чтобы жизнь миясудокоро была в опасности, нет, но какой-то
недуг постоянно подтачивал ее силы. Шли дни и луны, а ей все не становилось
лучше. Господин Дайсё время от времени наведывался о ее здоровье, но состояние
другой, более дорогой ему особы по-прежнему внушало опасения, и сердце его не
знало покоя.

Срок, казалось, еще не вышел, как вдруг, застав всех в доме врасплох, появились
первые признаки приближения родов, и больной стало еще хуже.

Поспешили прибегнуть к помощи новых молитв и заклинаний, но вот уже все
средства оказались исчерпанными, а упорный дух все не оставлял ее тела. Даже
самые искусные заклинатели были поражены и растерялись, не зная, что еще
предпринять.

Но наконец с превеликим трудом удалось им смирить и этого духа, и, разразившись
душераздирающими рыданиями, он заговорил:

- Приостановите молитвы, мне нужно сказать что-то господину Дайсё.

- Так мы и знали. Все это неспроста! - воскликнули дамы и подвели Гэндзи к
занавесу, за которым лежала госпожа. Быть может, приблизившись к своему пределу,
она хочет что-то сказать ему на прощание?

Левый министр и супруга его отошли в сторону. Монахи, призванные для совершения
обрядов, негромко читали сутру Лотоса, и голоса их звучали необычайно
торжественно. Приподняв полу занавеса, Гэндзи взглянул на больную: лицо ее было
прекрасно, высоко вздымался живот. Даже совершенно чужой человек растрогался бы
до слез, на нее глядя, так мог ли остаться равнодушным Гэндзи? Белые одежды18
подчеркивали яркость лица и черноту длинных тяжелых волос, перевязанных шнуром.
Никогда прежде не казалась она ему такой нежной, такой привлекательной. Взяв ее
за руку, он говорит:

- Какое ужасное горе! - Тут голос его прерывается, и он молча плачет.

Женщина с трудом поднимает глаза, всегда смотревшие так холодно и отчужденно, и
пристально вглядывается в его лицо. По щекам ее текут слезы, и может ли Гэндзи
не испытывать жалости, на нее глядя? Мучительные рыдания вырываются из груди
несчастной, и, подумав: "Видно, печалится о родителях своих, да и расставаться
со мной вдруг стало тяжело", Гэндзи принимается утешать ее:

- Постарайтесь не поддаваться тягостным мыслям. Настоящей опасности все-таки
нет. Впрочем, в любом случае мы снова встретимся, вы знаете, что это непременно
произойдет. С отцом и матерью вы тоже связаны прочными узами, вы будете уходить
из мира и возвращаться в него, но они не порвутся. Даже если вам и предстоит
разлука, она не будет долгой...

Но тут послышался нежный голос:

- Ах, не то, все не то... Я так тяжко страдаю, потому и просила прекратить
молитвы хотя бы на время. Я вовсе не думала приходить сюда вот так... Но душа,
когда снедает ее тоска, видно, и в самом деле покидает тело...

Тоски не снеся,
Душа моя тело покинула,
В небе блуждает.
О, молю, ты верни ее,
Края платья стянув потуже...19

И голос и поведение больной - все неузнаваемо преобразилось. "Невероятно!" -
недоумевал Гэндзи и вдруг понял, что перед ним миясудокоро.

До сих пор он с возмущением отвергал любые слухи, касающиеся этой особы, видя в
них лишь нелепые измышления злоречивых людей, и вот теперь получил возможность
убедиться, что такое и в самом деле случается в мире. Это было ужасно.

- Вы говорите со мной, но не ведаю я - кто вы. Назовите же свое имя, - просит
Гэндзи, и лежащая перед ним женщина совершенно уподобляется миясудокоро.
Никаких слов недостанет, чтобы выразить то, что он почувствовал! Кроме того,
ему было неловко перед сидящими неподалеку дамами.

Услыхав, что голоса затихли, и подумав: "Уж не легче ли ей", мать приблизилась
с целебным отваром, а дамы приподняли госпожу, и вот тут-то появился на свет
младенец. Сердца присутствовавших исполнились радости безграничной, но
перешедшие на посредников злые духи, раздосадованные поражением своим,
неистовствовали в тщетной ярости, да и о последе надо было еще позаботиться. В
конце концов - и уж не благодаря ли великому множеству принятых обетов -
благополучно справились с этим, и скоро монах-управитель с горы Хиэ и прочие
высокие монахи, удовлетворенно вытирая потные лица, разошлись кто куда. Впервые
за эти тревожные дни все облегченно вздохнули, думая: "Ну, теперь-то, что бы ни
случилось..." И хотя в доме продолжали читать молитвы и произносить заклинания,
на первое место вышли совершенно новые и весьма приятные заботы, заставившие
людей отвлечься от тревожных мыслей. В положенные дни от ушедшего на покой
Государя, от принцев и вельмож - от всех без исключения приходили гонцы с
многочисленными роскошными дарами20, и в доме Левого министра царило радостное
оживление. А поскольку младенец был к тому же еще и мужского пола, все
полагающиеся по этому случаю обряды справлялись с подобающим размахом и
пышностью.

Слухи о столь значительном событии не могли оставить миясудокоро равнодушной.
"Говорили, что состояние супруги Дайсё вызывает опасения, но вот все окончилось
благополучно", - думала она, то и дело возвращаясь мыслями к тому мгновению,
когда столь удивительным образом потеряла всякую власть над собой. Ей все время
казалось, что одежды ее пропитаны запахом мака21, она мыла голову, меняла
платье, но неприятный запах не исчезал. Испытывая отвращение к самой себе,
миясудокоро с ужасом думала о том, что станут говорить люди. Однако такую тайну
невозможно было кому-то доверить, и она печалилась в одиночестве, постепенно
теряя рассудок.

По прошествии некоторого времени Гэндзи удалось обрести душевное равновесие, и
только все так же содрогался он от ужаса, вспоминая непрошеные признания,
услышанные им в тот страшный миг. Велико было сочувствие, испытываемое им к
миясудокоро, но еще больше страх, что, увидев ее близко, он не сумеет скрыть
неприязни и скорее огорчит ее, чем обрадует. Все это во внимание принимая,
Гэндзи не появлялся на Шестой линии и ограничивался короткими посланиями.

Между тем супруга его, изнуренная страданиями, по-прежнему требовала неусыпных
забот, ее близкие терзались дурными предчувствиями, и Гэндзи, вполне разделяя
их опасения, на время отказался от свиданий со своими возлюбленными.

Чувствуя себя совсем еще слабой, госпожа не могла принимать его в своих покоях.
Младенец же был так хорош собой, что, глядя на него, трудно было избавиться от
страха за его будущее. Гэндзи опекал сына с величайшей нежностью, и, видя, что
сбываются самые заветные его чаяния, министр не скрывал своей радости, которую
омрачала лишь тревога за дочь. "Но ведь от такого тяжкого недуга сразу не
оправишься", - успокаивал себя он, и, право, можно ли было в такое время
предаваться печали?

Глядя на новорожденного, который уже теперь многими чертами своими, особенно
красивым разрезом глаз, обнаруживал удивительное сходство с принцем Весенних
покоев, Гэндзи ощутил вдруг нестерпимое желание увидеть принца и собрался во
Дворец.

- Давно уже не бывал я во Дворце, это меня беспокоит, пожалуй, сегодня я решусь
нарушить свое затворничество. О, как хотел бы я побеседовать с вами не через
занавес! Вы слишком отдалились от меня, - упрекал он супругу.

- И правда, стоит ли так заботиться о соблюдении внешней благопристойности? Как
бы дурно вы ни чувствовали себя, нельзя все время разговаривать только через
занавес, - говорили дамы, устраивая место для Гэндзи поближе к ее ложу. Он
вошел и долго беседовал с ней.

Иногда госпожа отвечала еле слышным голосом, и даже это казалось ему чудесным
сном, ибо слишком живо было в его памяти то мгновение, когда будто и не
принадлежала она уже этому миру. Гэндзи делился с ней воспоминаниями о тех
полных тревоги днях, но внезапно перед взором его вновь возникло ее лицо, так
страшно изменившееся в тот миг, когда дыхание ее готово было прерваться,
послышался неожиданно отчетливо произносящий слова голос, и ужас охватил все
его существо.

- О многом хотелось бы мне рассказать вам, но вы еще слишком слабы, - говорит
Гэндзи и предлагает ей целебный отвар. Глядя, как заботливо ухаживает он за
больной, дамы умиляются: "И где только он научился?"

Госпожа и теперь прекрасна, но так изнурена болезнью, что кажется, вот-вот
расстанется с этим миром. Что-то удивительно трогательное видится Гэндзи в ее
беспомощности, и сердце его грустно сжимается. Волосы - ни единой пряди
растрепанной - волнами струятся по изголовью, поражая редкостной красотой.
"Чего же мне в ней недоставало все эти годы?" - недоумевает Гэндзи, внимательно
разглядывая супругу.

- Я навещу ушедшего на покой Государя и сразу же вернусь. Мне было очень
приятно видеться с вами вот так, без всяких церемоний, но госпожа Оомия не
отходит от вашего ложа. Ее присутствие повергает меня в смущение, и я не
решаюсь приблизиться. Постарайтесь же взбодриться и подумайте, не пора ли вам
вернуться в нашу старую опочивальню. С вами обращаются как с ребенком, может
быть, потому вы и не выздоравливаете.

С этими словами он встает и, облачившись в парадное платье, выходит, а госпожа
провожает его более внимательным, чем обычно, взглядом.

Был как раз день Осеннего назначения22, и министр тоже собрался во Дворец. Его
сыновья, превознося собственные заслуги и теша себя надеждами, не отходили от
отца. Так и отправились все вместе. В доме стало безлюдно и тихо. И тут молодая
госпожа внезапно стала снова задыхаться и корчиться в ужасных муках. Не успели
послать гонца во Дворец, как дыхание ее оборвалось. Министр и его близкие, ног
под собой не чуя, поспешили домой, и, хотя церемония была назначена на вечер,
столь непредвиденное обстоятельство разрушило все ожидания. Люди стенали и
плакали, но стояла глубокая ночь, и ни монаха-управителя с горы Хиэ, ни других
монахов вызвать было невозможно. Несчастье случилось слишком неожиданно, в тот

миг, когда все уже успокоились, подумав с облегчением: "Ну вот, самое страшное
позади", и теперь, не помня себя от горя, домочадцы Левого министра бродили по
дому, наталкиваясь на стены.

У ворот толпились гонцы, но принять их было некому: слуги лишь бестолково
шумели, а близкие госпожи пребывали в таком отчаянии, что на них страшно было
смотреть. Памятуя, что госпожой и прежде не раз овладевал злой дух, они
внимательно наблюдали за ней, не притрагиваясь к изголовью дня два или три, но
скоро черты ее начали меняться, и, поняв, что это конец, люди предались
неизбывной скорби.

Горе Гэндзи усугублялось еще и неким, одному ему известным обстоятельством. Ему
казалось, что теперь он сполна осознал, сколь печален удел мира, и слова
участия даже от далеко не безразличных ему лиц лишь увеличивали его страдания.
Ушедший на покой Государь, глубоко опечаленный кончиной молодой госпожи, тоже
прислал гонца с соболезнованиями, и эта величайшая милость была единственной
радостью среди печали, но глаза Левого министра не просыхали от слез. Следуя
различным советам, испытали все самые действенные средства: "Не оживет ли?" И,
даже заметив первые признаки тления, медлили, надеясь на невозможное, но, увы,
все было тщетно, а время шло, и вот - делать нечего - повезли ее в Торибэ, и
дорога туда была невыразимо печальна. Со всех сторон стекались люди, желавшие
проводить ушедшую, собрались монахи из разных монастырей, возносящие молитвы
Будде, на обширной равнине Торибэ не осталось ни клочка свободной земли. Один
за другим приходили гонцы: от ушедшего на покой Государя, от Государыни-супруги,
от принца Весенних покоев... Выразить свои соболезнования поспешили и многие
другие, не менее значительные особы.

Левый же министр и подняться был не в силах:

- Близятся к концу мои годы, и вот дитя мое в полном расцвете молодости
опередило меня. О горе!

Тягостно было смотреть, как плакал он, стыдясь своих слез. Величественные
погребальные обряды продолжались всю ночь, а в сумеречный предрассветный час,
взяв с собой на память об ушедшей горстку праха, люди вернулись в столицу.
Казалось бы, обычное дело, вряд ли найдется человек, которого миновала бы доля
сия, но Гэндзи, не оттого ли, что лишь однажды довелось ему испытать подобное,
чувствовал, что сердце его вот-вот разорвется от горя.

Стояли последние дни Восьмой луны, и небо, по которому плыл еще заметный, но
тающий с каждым мигом месяц, было исполнено печали. Глядя на Левого министра,
словно блуждавшего во мраке отчаяния (3), - увы, могло ли что-нибудь быть
естественней? - Гэндзи произнес, устремив взор свой на небо:

- Ввысь вознесся дымок,
Теперь среди туч этих серых
Мне его не узнать.
И все же, на небо взгляну -
Теплее станет на сердце...

Вернувшись в дом Левого министра, он долго не мог заснуть. Вспоминал, какой
госпожа была при жизни, и, терзаемый раскаянием, думал: "Ах, как же я был
беспечен! Уверял себя в том, что раньше или позже она сама поймет... О, для
чего заставлял я ее страдать из-за пустых прихотей своего легкомысленного
сердца? Вот и вышло, что весь век свой прожила она, чуждаясь и стыдясь меня".
Но, увы, что толку было думать об этом теперь?

Словно во сне облекся он в серое платье. "А ведь если бы я покинул этот мир
первым, ее одежды были бы темнее..." - невольно подумалось ему, и он произнес:

- Обычай велит,
Чтобы светлым было мое
Одеяние скорби.
Но слезы в два омута темных
Превратили мои рукава...

Затем стал он произносить молитвы, и каким же прекрасным было в тот миг его
лицо! Когда же, начав вполголоса читать сутру, дошел до слов: "О великий Фугэн,
бодхисаттва Всепроникающей мудрости, в истинном мире достигший истинного
просветления..."23, даже самые благоречивые монахи-наставники не смогли бы
сравниться с ним. Глядя на младенца, он думал: "Да, "разве траву терпения нам
удалось бы сорвать?" (80)" - и роса слез снова увлажняла его рукава. В самом
деле, когда б не осталось и этой памяти...

Несчастная мать в горести сердечной не поднималась с ложа, и страх за ее жизнь
заставил снова прибегнуть к молитвам.

Незаметно шли дни, в доме министра начали готовиться к поминальным службам, а
как совсем недавно ни у кого и в мыслях не было ничего подобного, приготовления
стали неиссякаемым источником новых печалей.

Даже самое обычное, далекое от совершенства дитя целиком занимает мысли
родителей. Тем более естественно горе министра и его супруги. К тому же других
дочерей у них не было, что и прежде доставляло им немало огорчений, теперь же
они горевали больше, чем если бы драгоценный камень, бережно хранимый в рукаве,
нечаянно упав, разбился вдребезги. Господин Дайсё тоже дни и ночи скорбел об
ушедшей. Не бывая нигде, даже в доме на Второй линии, он все время свое отдавал
ревностным молитвам. К возлюбленным же своим лишь писал, да и то нечасто.

Миясудокоро с Шестой линии под предлогом соблюдения строжайшей чистоты,
особенно необходимой теперь, когда жрица находилась в помещении Левой
привратной охраны, отказывалась отвечать ему.

У Гэндзи и прежде было немало причин для печали, теперь же жизнь в этом мире
представлялась ему тяжким бременем. "Ах, когда б не новые путы (43), я бы стал
наконец на путь, давно уже желанный..." - думал он, но тут же возникал перед
его мысленным взором образ юной госпожи из Западного флигеля, которая, верно,
тосковала теперь в разлуке с ним. Ночью он оставался один, и, хотя неподалеку
располагались дамы, чувство одиночества не покидало его. "Есть ведь время в
году..." (81) - думал он бессонными ночами и, призвав к себе славящихся
красивыми голосами монахов, слушал, как взывали они к будде Амиде, пока не
наступал невыразимо печальный рассвет.

Однажды Гэндзи всю ночь пролежал без сна на непривычно одиноком ложе. Вздыхая,
прислушивался он к унылым стонам ветра, особенно тягостным в эту осеннюю пору.
Когда же наконец рассвело, из тумана, окутавшего сад, возник чей-то слуга и,
оставив ветку готовой распуститься хризантемы с привязанным к ней листком
зеленовато-серой бумаги, удалился.

- Как тонко! - восхитился Гэндзи, глядя на письмо, и по почерку узнал
миясудокоро.

"Надеюсь, Вы понимаете, почему я не писала к Вам все это время…

Печальная весть
Об увядшем цветке ее жизни
Упала росой...
И, наверно, влажны рукава
У того, кто ею оставлен.

Взглянув на небо, я ощутила, что не в силах сдерживать более своих чувств..."

Письмо было написано изящнее обыкновенного, и Гэндзи почувствовал, что не в
силах его отбросить, хотя, казалось бы... "Но, право, как ни в чем не бывало
присылать свои соболезнования..." - неприязненно подумал он. Впрочем, порвав с
ней теперь, он подал бы новый повод к молве. Это было бы слишком жестоко. Что
ни говори, а ушедшая просто выполнила свое предопределение. Но почему же тогда
он видел все так отчетливо, слышал так внятно?.. Ему не удавалось изгладить в
своем сердце неприятные впечатления того давнего дня, и не потому ли он не мог
заставить себя изменить свое отношение к миясудокоро? Долго медлил он с ответом,
оправдывая себя нежеланием нарушать покой проходящей очищение жрицы, но в
конце концов, решив, что не ответить было бы просто неучтиво, написал на
лиловато-серой бумаге:

"Могу ли я надеяться, что Вы простите мне столь долгое молчание? Все это время
я постоянно думал о Вас, но пристало ли мне в моем положении... Рассчитываю на
Вашу снисходительность...

Исчезают одни,
Остаются другие - росинкам
Недолго блистать.
В мимолетности мира тщетно
Страстям отдавать свое сердце...

Постарайтесь же поскорее забыть... У меня есть, что сказать Вам, но, опасаясь,
что письмо из дома, объятого скорбью, вряд ли будет уместно теперь..."

В то время миясудокоро жила на Шестой линии. Получив письмо, она украдкой
прочла его, и сердце подсказало ей, на что намекал Гэндзи. "Значит, это правда,
- в отчаянии думала она. - О злосчастная судьба!" Что скажет ушедший на покой
Государь? Особая дружба связывала его с принцем Дзэмбо, они были близки друг
другу более остальных братьев. И когда принц просил его позаботиться о судьбе
жрицы, Государь заверил его, что будет опекать ее как родную дочь, и не раз
предлагал им обеим оставаться жить во Дворце, на что она, миясудокоро,
неизменно отвечала отказом, даже это полагая ниже своего достоинства. Увы,
могла ли она вообразить, что позволит себе предаться влечению чувств,
недопустимых в ее годы, и лишиться доброго имени? Мысли одна другой тягостнее
осаждали ее голову, и она чувствовала себя совсем больной.

Однако же миясудокоро не зря славилась в мире душевной тонкостью и изяществом
манер. Даже перебравшись в Священную обитель на равнине, она сумела окружить
себя изысканной, полностью отвечающей современным вкусам обстановкой, и самые
утонченные придворные считали долгом своим по утрам и вечерам стряхивать росу с
травы у ограды. Услыхав о том, Гэндзи не особенно удивился: "Достоинства ее
неисчислимы, я уверен, что, несмотря ни на что, буду тосковать о ней, ежели она
решится уехать, презрев суету столичной жизни".

Миновали поминальные службы, но Гэндзи остался в доме Левого министра до
окончания срока скорби. Сочувствуя другу, влачащему дни в непривычно унылой
праздности, частенько заходил сюда Самми-но тюдзё и, дабы отвлечь Гэндзи от
грустных мыслей, рассказывал разные истории, то поучительные, то немного
нескромные. Нередко они забавлялись, вспоминая ту самую Гэн-найси-но сукэ.

- Пожалей же ее, не стоит насмехаться над бедной старушкой, - иногда
останавливал друга Гэндзи, хотя и сам не упускал возможности посмеяться. Они
поверяли друг другу подробности своих любовных похождений, вспоминали и ту
светлую Шестнадцатую ночь, и тот осенний день, и разные другие случаи. И в
конце концов, сетуя на безотрадность мира, начинали горько плакать.

Однажды в печальный сумеречный час, когда сеял мелкий дождик, Самми-но тюдзё,
сменив серое платье на более светлое24, пришел к Гэндзи во всем блеске своей
яркой, мужественной красоты. Он застал друга у перил возле западной боковой
двери, откуда тот смотрел на поблекший от инея сад. Дул неистовый ветер,
внезапно хлынул ливень, но слезы, казалось, были готовы поспорить и с ним.

- Дождем ли, облаком ныне стала она - не знаю25... - словно про себя произносит
Гэндзи. Он сидит, подперши рукою щеку, а легкомысленный Самми-но тюдзё,
восхищенно разглядывая его, думает: "Будь я женщиной, моя душа непременно
осталась бы с ним даже после того, как тело покинуло этот мир". Он устраивается
рядом, и Гэндзи, одетый по-домашнему небрежно, лишь поправляет шнурки. Он в
чуть более темном, чем у Самми-но тюдзё, летнем носи26, из-под которого
виднеется нижнее платье, сшитое из глянцевито-алого шелка. Но и в этом весьма
скромном одеянии он хорош так, что, сколько ни гляди, невозможно оторвать глаз.

Самми-но тюдзё тоже устремляет свой умиленный взгляд на небо:

- Тучи плывут,
На землю роняя уныло
Капли дождя.
Ты ведь там, но к какой стороне
Стремиться взором, не знаю...

Куда исчезла, не ведаем... - словно про себя добавляет он, и Гэндзи отвечает:

- Та, что рядом была,
Стала тучей, и льется на землю
Нескончаемый дождь.
Никогда не бывало столь мрачным
Небо в пору осенних ливней...

Непритворная тоска звучит в его голосе.

"Право же, странно, - подумал Самми-но тюдзё, - он никогда не выказывал
особенно нежных чувств по отношению к супруге своей, за что Государь не раз
пенял ему. Жалость к Левому министру и некоторые другие обстоятельства, отчасти
связанные с родственной близостью, существовавшей между ним и старшей госпожой,
не позволяли ему разорвать этот союз, как ни безрадостен он был, и, признаюсь,
мне не раз становилось жаль его, но только теперь я понял, что сестра занимала
в его сердце особое место и он почитал и любил ее так, как должно почитать и
любить супругу". Увы, это открытие лишь умножило горе Самми-но тюдзё, словно
померк вдруг свет, все вокруг озарявший, и душу объял беспросветный мрак.

В сухой траве цвели горечавки и гвоздики. Гэндзи сорвал несколько цветков и
после ухода Самми-но тюдзё послал их госпоже Оомия через Сайсё, кормилицу
маленького господина:

"В поблекшей траве
У ограды алеет гвоздика.
Покидая наш дом,
Ее нам оставила осень
На память о прошлых днях.

Полагаете ли Вы, что этот цветок менее ярок?.."

В самом деле, личико невинно улыбающегося младенца поражало невиданной красотой.
И с глаз старой матери не замедлили скатиться слезы, быстрые, как листы дерев,
свеваемые порывами ветра...

Гляжу на него -
Рукава с каждым мигом все больше
Блекнут от слез...
Как же слаб этот бедный цветочек,
Затерявшийся у плетня (89).

Томительно-медленно текли часы, и Гэндзи, хотя совсем уже стемнело, решил
написать госпоже "Утренний лик", полагая, что именно она способна откликнуться
на его чувства.

Она давно не получала от него писем, что, впрочем, никого не удивляло, ибо их
отношения никогда не были особенно короткими. Дамы передали ей письмо, ни
словом не упрекнув Гэндзи. На китайской бумаге небесно-голубого цвета было
написано:

"Мои рукава
Этой ночью насквозь промокли
От холодной росы.
А ведь я столько раз уже
Осень встречал в печали...

В эту пору "всегда моросит холодный унылый дождь..."" (83)

- Какое прекрасное письмо! В нем столько неподдельного чувства. Право, не
ответить просто невозможно, - заявили дамы, а как госпожа и сама была того же
мнения, она написала:

"Я хорошо представляю себе, что происходит на Дворцовой горе, но "как передать..
." (84)

Узнала о том,
Что, нас покинув, растаял
Осенний туман.
И теперь, на дождливое небо
Глядя, я вспоминаю тебя..."

Трудно представить себе что-нибудь более изящное, чем это короткое послание,
начертанное бледной тушью. Впрочем, не воображение ли Гэндзи наделило его
совершенствами, которых оно не имело? Мир устроен так, что любой предмет
проигрывает при более близком знакомстве. Возможно, именно по этой причине
Гэндзи всегда влекло к женщинам, которые не спешили отвечать на его чувство.
"Можно быть крайне сдержанным во всех проявлениях своих и при этом уметь
выказать сочувствие и понимание, когда того требуют обстоятельства, - думал он.
- Пожалуй, именно в этом и видится мне залог непреходящего согласия. Когда
женщина выставляет напоказ свои чувства, стараясь убедить всех в своей
необыкновенной утонченности и заботясь лишь о том впечатлении, которое
производит, она, сама того не желая, обнаруживает свои недостатки, которые в
противном случае остались бы незамеченными. Таких вряд ли можно счесть образцом
для юной госпожи из Западного флигеля".

Он ни на миг не забывал, что его питомица грустит и скучает без него, однако же,
расставаясь с ней, никогда не задумывался о том, как относится она к его
частым отлучкам, и не мучился угрызениями совести. Она была для него словно
дочь, лишенная материнской ласки и предоставленная потому целиком его
попечениям.

Когда совсем стемнело, Гэндзи распорядился, чтобы зажгли светильники, и,
призвав наиболее достойных дам, принялся беседовать с ними. С одной из них, по
прозванию госпожа Тюнагон, была у него прежде тайная связь, но теперь он и не
помышлял об этом, хотя, казалось бы...

"Ах, какое нежное у него сердце!" - думала Тюнагон, глядя на Гэндзи. А тот
ласково беседовал с дамами.

- Общее горе сблизило нас, и жаль, что скоро придется расстаться. Так, наша
скорбь неизбывна, но немало и других печалей ожидает нас впереди, - говорит он,
и дамы плачут.

- О да, эта бесконечно горестная утрата повергла во мрак наши души, - отвечает
одна из них. - Право, стоит ли говорить об этом? Но можем ли мы не думать о том
времени, когда вы безвозвратно покинете наш дом, и именно это, увы...

Голос ее прерывается, и, тронутый ее словами, Гэндзи тоже не может сдержать
слез.

- Безвозвратно? Для чего вы так говорите? Неужели я кажусь вам настолько
бездушным? А между тем, проявив должное терпение, вы в конце концов и сами
убедитесь в несправедливости своих подозрений. Впрочем, мир так изменчив... -
говорит он, глядя на огонь, и увлажнившиеся глаза его прекрасны. Понимая, что
девочка-сирота, любимица ушедшей госпожи, должна чувствовать себя особенно
одинокой, Гэндзи обращается к ней:

- А ты, Атэки, положись теперь на меня. Я о тебе позабочусь.

И девочка горько плачет. Она очень мила в более темном, чем у других, нижнем
платье, на которое наброшено черное верхнее, и в хакама цвета засохшей травы.

- Прошу тех, в ком жива память о минувшем, постараться превозмочь уныние и не
оставлять своими заботами наше милое дитя. Былые дни канули в прошлое, а если и
вы покинете этот дом... - говорит он, снова и снова призывая дам к терпению. Но
безутешна их печаль, ибо не могут они не понимать, что теперь он еще реже будет
заглядывать сюда.

Приходит Левый министр и без особой торжественности оделяет дам дарами: мелкими,
не стоящими внимания безделушками и более значительными вещами, действительно
достойными названия памятных.

Не в силах и далее влачить дни в томительном бездействии, Гэндзи отправился
навестить ушедшего на покой Государя.

Когда карета была готова и собрались передовые, словно проникнув в смысл
происходящего, начал моросить мелкий дождик; тревожно подул, увлекая листы,
ветер, и осиротевшие дамы острее прежнего ощутили печаль одиночества, их
ненадолго высохшие рукава вновь увлажнились.

- Оттуда я поеду на Вторую линию, где и останусь на ночь, - сказал Гэндзи, и
его приближенные, подумав, очевидно: "Что ж, будем ждать там", тоже один за
другим покинули дом Левого министра, и, хотя дамы понимали, что расстаются с
Гэндзи не навсегда, глубокое уныние овладело ими. Министр же и супруга его с
этим ударом утратили последний остаток сил. Госпоже Оомия Гэндзи прислал письмо
следующего содержания:

"Ушедший на покой Государь изволит проявлять беспокойство, и сегодня я
отправлюсь к нему. Совсем ненадолго покидаю я Вас, но тяжело на сердце, и мысли
в смятении; не понимаю, как удалось мне дожить до этого дня! Встреча с Вами
скорее умножила бы мою тоску, потому и не зашел я проститься..."

У госпожи в глазах померкло от слез, в глубоком унынии пребывая, не могла она и
ответить. Министр же тотчас пришел к Гэндзи. Пораженный глубочайшей горестью,
он не отнимал от глаз рукава. На него глядя, печалились и дамы. Гэндзи тоже
плакал, сокрушаясь о превратности мира. Искренность его горя вызывала
сочувствие, но как же прелестно было его заплаканное лицо! После долгого
молчания министр говорит:

- Старики склонны лить слезы по любому поводу. У меня же глаза не просыхают и
на миг, ибо скорбь моя безутешна. Опасаясь, что люди осудят меня за слабость и
малодушие, я не хожу никуда, даже к ушедшему на покой Государю не наведываюсь.
Надеюсь, вы объясните ему это при случае. О, как тяжело, когда тебя, старика,
годы которого близятся к концу, опережает твое собственное дитя.

Изо всех сил старался министр преодолеть волнение, и нельзя было без жалости
смотреть на него.

- Всем известно, сколь неисповедимы пути мира, - отвечает Гэндзи, сам то и дело
всхлипывая, - и невозможно предугадать, кто останется, а кто уйдет раньше, и
все же, теряя близких, каждый раз испытываешь ни с чем не сравнимое потрясение.
Разумеется, я расскажу обо всем Государю, и он наверняка поймет вас.

- Дождь не перестает, спешите же, пока не стемнело, - торопит его министр.

За занавесями, перегородками, везде, куда может проникнуть взор, сидят,
прижавшись друг к другу, дамы в темно- и светло-серых одеяниях, числом около
тридцати. Уныло понурившись, они роняют слезы, и сердце Гэндзи печально
сжимается.

- Остается здесь существо, которое не можете вы лишить своих попечений, и я
утешаюсь, говоря себе: "Все-таки и теперь будет он заходить в наш дом". Но
неразумные дамы совсем пали духом, им кажется, что они видят вас сегодня в
последний раз, что, уехав, вы позабудете этот старый приют. Даже вечная разлука
с госпожой, пожалуй, печалит их меньше, чем расставание с вами, слишком тяжело
сознавать, что бесследно уходят в прошлое годы, когда, хоть и нечасто, выпадало
им счастье близко видеть вас. И это неудивительно. О, я не мог не замечать, что
в ваших отношениях с супругой не возникло доверительной близости, но тешил себя
надеждой, увы, напрасной, что, быть может, когда-нибудь... В самом деле, какой
тягостный вечер... - говорит министр и снова плачет.

- Уверяю вас, ваши опасения напрасны. Если раньше я и позволял себе так долго
не наведываться к вам, то только потому, что, так же как и вы, надеялся на
будущее, легкомысленно полагая, что когда-нибудь... Теперь же мне не на что
надеяться, так стану ли я вами пренебрегать? - говорит Гэндзи и выходит,
печально вздыхая, а министр, проводив его, возвращается в покои.

Все здесь, начиная с убранства, осталось таким же, как в прежние дни, но
кажется, что перед тобой - пустая скорлупка цикады... Перед занавесом
разбросаны принадлежности для письма. Подняв исписанные почерком Гэндзи листки
бумаги, министр разглядывает их, отирая глаза, и нетрудно предположить, что
некоторые молодые дамы, на него глядя, улыбаются сквозь слезы. Строки из
чувствительных старинных стихов, китайских и японских, небрежно начертанные
разными знаками - и скорописными и уставными... "Какой прекрасный почерк!"-
возведя глаза к небу, восхищается министр. Может ли он не жалеть, что отныне
Гэндзи станет ему чужим?

"Неуютен расшитый широкий покров, кто с властителем делит его?" - написано на
листке бумаги, а рядом:

"К той, что ушла,
Сердце в тоске стремится,
Увы, нелегко
Расставаться с привычным ложем,
На котором лежали вдвоем..."

Возле слов "как приникший к ним иней тяжел..."27 начертано:

"Тебя рядом уж нет,
Пыль густая покрыла ложе,
Сколько ночей
С лепестков "вечного лета"
Буду стряхивать я росу?" (12)

Среди бумаг - засохшие цветы, видно те самые. Показав их супруге, министр
говорит:

- Воистину, велико наше горе, но я нахожу утешение в мысли, что мир знает
немало подобных примеров. Как ни горько сознавать, что, будучи связанной с нами
столь ненадолго, она причинила нам столько страданий, я все же стараюсь
смириться, видя в том неизбежное предопределение, возникшее еще в предыдущей
жизни. Но влекутся дни, и тоска становится все нестерпимее, а сегодня и
господин Дайсё покинул нас, став нам отныне чужим. Право, это больше, чем
способен вынести человек. Прежде мы горевали, когда он приходил слишком редко,
печалились, лишь день или два его не видя, так как же нам жить, когда утрачен
свет наших дней и ночей?

Голос больше не повинуется ему, и он плачет, а сидящие перед ним прислужницы
содрогаются от рыданий, на него глядя. Право, какой унылый, холодный вечер!
Молодые дамы, сходясь там и здесь, поверяют друг другу свои печали.

- Господин изволит полагать, что мы должны находить утешение в заботах о
младенце, но ведь он так еще мал, этот прощальный дар госпожи... - сетуют они,
и некоторые решают: "Уедем ненадолго, а потом снова вернемся". Новые разлуки -
новые испытания для чувствительного сердца.

Когда Гэндзи прибыл во дворец ушедшего на покой Государя, тот не мог скрыть
волнения: "Ах, как сильно он исхудал, сказались, видно, дни, проведенные в
постах и молитвах". Тут же распорядился, чтоб принесли еды, хлопотал, выказывая
самое трогательное участие. Затем они перешли в покои Государыни, и дамы не
могли сдержать восхищения, глядя на Гэндзи. А сама Государыня передала через
Омёбу:

"Даже я не в силах избыть тоски... Дни текут и текут... Представляю, как,
должно быть, тяжело вам".

"О, я всегда знал, как непрочен мир, но лишь теперь убедился в этом на
собственном опыте. Жизнь с ее беспрерывными муками сделалась для меня противным
бременем, и, только черпая утешение в ваших посланиях..." - ответил ей Гэндзи.

Безысходная грусть отражалась сегодня на его лице, и у всякого, кто смотрел на
него, сердце разрывалось от жалости.

Верхнее платье без узоров, из-под которого выглядывало нижнее серое со шлейфом,
закрученная лента на шапке - в этом одеянии скорби он казался пленительнее, чем
в любом роскошном наряде. Поздней ночью Гэндзи уехал, выразив свое сожаление и
тревогу по поводу того, что давно уже не навещал принца Весенних покоев.

К его возвращению дом на Второй линии был вычищен и доведен до полного блеска,
приближенные - и мужчины и женщины - собрались, дабы встретить своего господина.
Прислужницы высших рангов, приехав сюда ради такого случая, кичились своими
нарядами, и, глядя на них, Гэндзи с щемящей жалостью в сердце вспоминал унылые,
прижавшиеся друг к другу фигуры обитательниц дома Левого министра. Переодевшись,
он прошел в Западный флигель.

Подошла пора Смены одежд28, и убранство покоев сверкало безукоризненной
чистотой, нигде не было ни пятнышка. Изящно одетые молодые дамы и
девочки-служанки радовали взор своей миловидностью. "Чувствуется, что Сёнагон
обо всем позаботилась как следует", - думал Гэндзи, с удовольствием глядя
вокруг. Наряд юной госпожи тоже поражал великолепием.

- Мы долго не виделись, за это время вы стали совсем взрослой, - говорит Гэндзи,
приподнимая край низкого занавеса, чтобы взглянуть на свою воспитанницу, а она
смущенно отворачивается. Красота ее безупречна! Глядя на ее освещенный огнем
светильника профиль, ниспадающие волосы, Гэндзи чувствует, как несказанная
радость овладевает его сердцем: "Она становится все больше и больше похожей на
ту, что владеет моими думами". Присев рядом, он рассказывает девочке о том, что
произошло за дни их разлуки.

- Мне многое хотелось бы поведать вам, но вряд ли это благоприятно теперь,
поэтому я отдохну немного в своих покоях, а потом приду опять. Теперь мы будем
видеться часто, так часто, что боюсь, как бы не наскучило вам мое присутствие...
- говорит он, и Сёнагон радуется, хотя и не может окончательно отрешиться от
своих сомнений.

"Тайные отношения связывают его со многими знатными особами, - думает она. -
Как бы на смену ушедшей не пришла другая, обладающая столь же тяжелым нравом".
Право, ей не следовало бы быть такой недоверчивой!

Перейдя в свои покои, Гэндзи лег отдохнуть, велев даме по прозванию госпожа
Тюдзё растереть ему ноги.

Наутро он отослал письмо к своему маленькому сыну. Ответ был весьма трогателен,
и безысходная печаль сжала сердце Гэндзи. Отдавшись глубочайшей задумчивости,
коротал он дни, но ни разу не возникало у него желания навестить кого-нибудь из
прежних возлюбленных, даже ни к чему не обязывающие тайные встречи казались ему
теперь обременительными.

Юная госпожа между тем, повзрослев, стала еще прекраснее, всеми возможными
совершенствами, приличными ее полу, обладала она, и вот, рассудив, что возраст
уже не помеха, Гэндзи начал от случая к случаю намекать ей на свои чувства, но
она, судя по всему, ничего не понимала. По-прежнему праздный, проводил он дни в
ее покоях, играя с ней в "го" или в "отгадывание ключа"29. Обаятельная и
сметливая от природы, юная госпожа умела придавать очарование даже самым
пустяковым забавам, и Гэндзи, который до сих пор, ни о чем другом не помышляя,
лишь любовался ее детской прелестью, почувствовал, что не в силах больше
сдерживаться, и как ни жаль ее было...

Кто знает, что произошло? Отношения меж ними были таковы, что никто и не
заметил бы перемены. Но наступило утро, когда господин поднялся рано, а юная
госпожа все не вставала. "Что такое с ней приключилось? Уж не заболела ли?" -
тревожились дамы, на нее глядя, а Гэндзи, удаляясь в свои покои, подсунул под
полог тушечницу. Когда рядом никого не было, госпожа с трудом приподняла
голову: у изголовья лежал свернутый листок бумаги. Равнодушно она развернула
его:

"Сколько ночей
Мы с тобою делили ложе,
Но не странно ль теперь,
Что одежды были всегда
Неприступной преградой меж нами?" -

было начертано там небрежным почерком. Никогда прежде она не подозревала в нем
подобных желаний и теперь недоумевала: "Как могла я безоглядно доверять столь
дурному человеку?"

Днем Гэндзи снова пришел в ее покои:

- Говорят, вам неможется? Но что с вами? Вы и в "го" не хотите сегодня играть.
Мне будет скучно, - пеняет он ей, заглядывая за занавеси: юная госпожа лежит,
набросив на голову платье. Дамы почтительно удаляются, и он подходит к ее ложу.

- Откуда такая неприязнь ко мне? Вот уж не ожидал, что вы можете быть так
жестоки! Дамам наверняка покажется это странным.

Откинув платье, он видит, что она лежит вся в поту, а волосы на висках
совершенно мокрые.

- О, как дурно! В такой день не к добру... - говорит Гэндзи и пытается ее
утешить, но, видно, по-настоящему рассердившись на него, она не отвечает.

- Хорошо, раз так, больше вы меня не увидите. Как не стыдно, - сердится Гэндзи,
потом открывает тушечницу, но там пусто. "Какое дитя!" - умиляется он и целый
день проводит у изголовья юной госпожи, пытаясь ее развеселить: но она все
хмурится, отчего кажется ему еще милее.

Вечером принесли лепешки-мотии по случаю дня Свиньи30. Поскольку пора скорби
еще не миновала, никаких пышных церемоний в тот день не устраивали, только во
флигель были доставлены изящные кипарисовые коробки, наполненные разнообразными
лепешками. Увидав их, Гэндзи прошел в южную часть дома и кликнул Корэмицу.

- Такие же мотии, только поменьше, принесешь завтра к вечеру. Сегодня день не
совсем благоприятный, - сказал он, улыбаясь, и сметливый Корэмицу тут же
догадался, в чем дело31. Не требуя дополнительных пояснений, он лишь заметил с
видом весьма важным:

- О да, для вкушения праздничных мотии должно заранее выбрать день. Сколько же
их прикажете подать в честь дня Крысы32?

- Одной трети33 этих будет достаточно, - ответил Гэндзи, и Корэмицу, вполне
удовлетворенный, вышел.

"Сразу видно, что опытен в таких делах", - подумал Гэндзи.

Никому ничего не говоря, Корэмицу чуть ли не собственноручно приготовил мотии в
своем доме.

Гэндзи так и не сумел развеселить госпожу, и у него возникло довольно странное,
но не лишенное приятности ощущение, что он только что похитил эту юную особу и
привез к себе в дом.

"Все эти годы я неизменно питал к ней самые нежные чувства, - думал он, - но и
они ничто по сравнению с тем, что я испытываю теперь. Право, непостижимо
человеческое сердце! Мне кажется, я и на одну ночь не смогу с ней расстаться".

Глубокой ночью были тайно доставлены в дом заказанные им мотии.

"Присутствие Сёнагон, женщины уже немолодой, может смутить госпожу, - подумал
предусмотрительный Корэмицу и, поразмыслив, вызвал дочь Сёнагон, девушку по
прозванию Бэн.

- Потихоньку отнеси госпоже вот это, - сказал он, пододвигая к ней коробку, в
каких обычно держат курильницы.

- Это праздничные мотии, поставь их поближе к изголовью. Да смотри, не
заблудись по дороге, - пошутил Корэмицу, а Бэн, не совсем поняв, что он имеет в
виду, ответила:

- Блудить? Да я никогда... Как вы могли подумать? - И взяла коробку.

- Такие слова не к добру сегодня, - предостерег ее Корэмицу, - лучше от них
воздерживаться.

Бэн была слишком юна, чтобы проникнуть в смысл происходящего, однако же
послушно пошла и подсунула коробку под занавес со стороны изголовья. А о
дальнейшем позаботился, видно, сам Гэндзи. Дамам, разумеется, ничего не было
известно, только самые близкие из них могли кое о чем догадаться, заметив, что
на следующее утро Гэндзи вынес из опочивальни госпожи коробку для мотии.

И блюда, и прочая утварь - когда только Корэмицу успел все приготовить? - были
великолепны, особенным изяществом отличался столик на ножках-цветах, а уж о
самих мотии и говорить нечего - тщательно продуманные по форме, они едва ли не
превосходили все остальное. Право, смела ли Сёнагон рассчитывать на такое? Она
была тронута до слез, видя столь бесспорное свидетельство благосклонности
Гэндзи, не упустившего из виду никакой мелочи.

- Жаль все же, что он потихоньку не поручил этого нам, - перешептывались дамы.
- Что мог подумать Корэмицу?

Теперь, даже ненадолго отлучаясь во Дворец или к ушедшему на покой Государю,
Гэндзи не находил себе места от тревоги, милый образ неотступно стоял перед его
мысленным взором, и, изнывая от тоски, он удивлялся самому себе: "Право,
непостижимо человеческое сердце!"

От женщин, которых некогда он посещал, беспрестанно приходили полные упреков
письма, многих он искренне жалел, но новая подруга по изголовью была столь
трогательна, что Гэндзи и помыслить не мог о других. "Проведу ли ночь я без
тебя?" (85) - повторял он и не посещал никого, оправдываясь нездоровьем.

"Пройдет время, мир перестанет казаться мне столь унылым, тогда я и навещу Вас",
- отвечал он на все послания.

Нынешняя Государыня-мать была крайне встревожена поведением особы из покоев
Высочайшего ларца, которой думы по-прежнему стремились лишь к Дайсё.

- Стоит ли огорчаться? - говорил Правый министр. - Теперь, когда нет больше той,
что занимала в его сердце особое место...

Но Государыня, так и не сумевшая преодолеть свою ненависть к Гэндзи, стояла на
своем:

- По-моему, будет гораздо лучше, если сестра поступит на службу в высочайшие
покои и через некоторые время займет там приличное положение.

Гэндзи же питал к дочери Правого министра нежную привязанность, и досадно было
ему терять ее, однако сердце его безраздельно принадлежало другой. "Для чего?
Век наш так краток. Сосредоточу мысли свои на ней одной и постараюсь не
навлекать на себя женского гнева", - думал он как видно наученный горьким
опытом.

Весьма сочувствуя миясудокоро с Шестой линии, Гэндзи тем не менее понимал, что
открытый союз с ней поставит его в крайне затруднительное положение. Вот если
бы можно было все оставить по-старому, он с удовольствием побеседовал бы с нею
при случае... Да, несмотря ни на что Гэндзи не переставал думать и о ней.

До сих пор никто не знал, что за особа живет в доме на Второй линии, но теперь,
решив, что скрываться далее недопустимо и следует поставить в известность хотя
бы ее отца, Гэндзи, не придавая делу широкой огласки, вместе с тем с
необычайным тщанием начал готовиться к церемонии Надевания мо. Но ничто,
никакие знаки внимания не радовали юную госпожу. Даже шутки Гэндзи лишь смущали
и тяготили ее теперь, она все больше замыкалась в себе и за сравнительно
короткий срок так изменилась, что ее трудно было узнать. Глядя на нее, Гэндзи и
умилялся и печалился одновременно.

- Зря, видно, я так заботился о вас все эти годы. Ненамного стали мы ближе (86),
и это нехорошо, - упрекал он ее.

А тут и год сменился новым.

В первый день года Гэндзи, как всегда, отправился с поздравлениями к ушедшему
на покой Государю, после чего посетил Дворец и особо Весенние покои. Оттуда он
поехал к Левому министру.

Министр же - даром, что новый год на ступил, - говорил только о прошлом и
целыми днями сидел, погруженный в мрачное уныние. Когда неожиданно приехал
Гэндзи, он постарался взять себя в руки, но, увы, это оказалось ему не по силам.
Он все глядел и не мог наглядеться на Гэндзи, в красоте которого - не потому
ли, что тот повзрослел на год, - появилось что-то величественное.

Расставшись с министром, Гэндзи прошел в покои ушедшей, и собравшиеся там дамы,
увидев дорогого гостя, тоже не могли сдержать слез.

Гэндзи зашел взглянуть и на маленького сына и обнаружил, что тот заметно подрос
и его улыбающееся личико стало еще миловиднее. Разрезом глаз, очертаниями рта
мальчик необыкновенно напоминал принца Весенних покоев, и, глядя на него,
Гэндзи невольно подумал: "Всякий, кто увидит его, не преминет осудить меня".

Убранство покоев совсем не изменилось, на вешалке, как и прежде, висело его
парадное платье, но - оттого ли, что не было рядом женского, - оно казалось
унылым, поблекшим...

Пришли с письмом от госпожи Оомия:

"Сегодня я особенно старалась обрести присутствие духа и надеялась, что Ваш
приезд... Но, увы, напротив...

Платье, как всегда в эти дни, сшитое мною для Вас, вряд ли придется Вам по
вкусу. В глазах моих померкло от слез, и я не уверена, что мне удалось удачно
подобрать оттенки... Но прошу Вас, наденьте его хотя бы сегодня".

Вместе с письмом принесли праздничный наряд, столь заботливо приготовленный
старой госпожой. Нижнее платье, в которое она просила его облачиться, поразило
Гэндзи необыкновенно тонким сочетанием красок и редкостным своеобразием тканого
узора. Он сразу же надел его, подумав: Могу ли я не оправдать ее ожиданий? Не
приди я сегодня, каким ударом это было бы для нее". И сердце его мучительно
сжалось.

А вот что он ответил:

"Я поспешил сюда, желая, чтобы Вы увидели сами, настала иль нет весна но, увы...
Слишком многое всколыхнулось в памяти, и не могу вымолвить ни слова.

Каждый год в этот день
Здесь ждало меня новое платье.
И сегодня опять
Облачаюсь в него, но, увы,
Слезы льются из глаз по-прежнему...

Не в силах я справиться с тоской..."

А вот что написала ему она:

"Так, пришел Новый год,
Но с этим совсем не считаясь,
Прежние слезы
Все так же, увы, струятся
Из старых, померкших глаз..."

Да, безутешна была их печаль...

***
Мальвы (Аои)
------------
1 После того как в мире произошли перемены... - Император Кирицубо передал
престол наследному принцу (имп. Судзаку), сыну Кокидэн. Новым наследным принцем
был назначен малолетний сын Фудзицубо (будущий имп. Рэйдзэй). Гэндзи получил
чин дайсё в Личной императорской охране.

2 Вот только тосковал он по маленькому принцу Весенних покоев. - Наследному
принцу не полагалось покидать Дворец, куда отрекшийся от престола Государь уже
не имел доступа.

3 ...готовилась стать жрицей святилища Исэ. - Вступление на престол нового
императора сопровождалось заменой жриц в синтоистских святилищах Камо и Исэ.
Жрицей могла стать дочь, реже - внучка императора.

4 ...стыдясь некоторого несоответствия в возрасте... - Рокудзё-но миясудокоро
была лет на восемь старше Гэндзи.

5 ...подошло время и для смены жрицы святилища Камо... - см. примеч. 3 к данной
главе

6 ...сопровождавших ее в день Священного омовения... - Обряд Священного
омовения жрицы совершался на реке Камо незадолго до празднества Камо. Обряд
проводился дважды. После Первого омовения жрица Камо переселялась во Дворец,
где жила в отведенных ей покоях до Второго омовения, после которого ее
отправляли в обитель на равнине Мурасаки (к северо-востоку от столицы), где она
жила в течение года, соблюдая строгое воздержание, после чего ее перевозили в
святилище Камо, где она оставалась до тех пор, пока на престол не взойдет новый
император (или пока не скончается кто-то из ее родственников, по которому она
должна соблюдать траур). В данном случае речь идет о Втором омовении.

7 Убранство смотровых помостов... - Помимо карет, которые во время празднества
стояли вдоль дороги, по обочинам сооружались временные помосты, с которых также
любовались процессией.

8 Цубосодзоку - дорожная женская одежда. Волосы убраны, на голову наброшен
подол платья, концы которого подобраны и заткнуты за пояс. Наряд дополняет
большая шляпа с опущенными вниз полями (итимэгаса) (см. "Приложение", рис. 24
на с. 108).

9 ...жилище, осененное ветками священного дерева сакаки, недоступно для
посторонних. - Жрица святилища Исэ по какой-то причине не была еще отправлена
во Дворец и оставалась дома, а ее присутствие требовало соблюдения чистоты и
неприкосновенности помещения. С четырех сторон у внутренних и внешних ворот
ставились ветки священного дерева "сакаки" с повешенными на них полосками
бумаги, испещренными священными письменами, - знак того, что в доме соблюдают
строгое воздержание и посторонним входить в дом запрещается. Сакаки - клейера
японская, вечнозеленое дерево, почитаемое последователями Синто как священное.

10 ...день сегодня благоприятный... - Волосы положено было подстригать лишь в
определенные дни. Самыми благоприятными для стрижки считались дни Собаки,
Петуха и Быка, менее благоприятными - Зайца и Змеи. Праздник Камо проводился
обычно в день Петуха.

11 Пусть растут до тысячи хиро - обычная заклинательная формула, которую
принято было произносить во время стрижки волос. Хиро - мера длины (1,81 м).

12 ...в этих мальвах видя знак, данный богами... - В стихотворении Гэн-найси-но
сукэ (так же как и в ответе Гэндзи) обыгрываются омофоны: "афухи" (современное
"аои") - "мальва" и "афу хи" - "день встреч".

13 Вервие запрета (симэнава, симэ) - ритуальная соломенная веревка с
вплетенными в нее полосками бумаги. Вывешивается в синтоистских святилищах,
означает, что проход закрыт. Гэн-найси-но сукэ намекает на то, что Гэндзи
принадлежит другой и для нее недоступен.

14 ...связано с неким, не совсем обычным обстоятельством. - Аои была беременна.

15 ...появлялись разные духи, среди них души умерших и души живых... - Древние
японцы верили, что в любого человека мог вселиться дух другого человека,
почему-либо затаившего на него злобу. Это могла быть душа умершего человека, по
какой-то причине задержавшаяся в этом мире, душа живого человека, покинувшая
его тело во время сна, оборотень и т. д. Человек, в которого вселялся злой дух,
заболевал и иногда даже умирал. Для того чтобы исцелить его от наваждения,
вызывались монахи-заклинатели, которые посредством особых заклинаний и
магических действий усмиряли злых духов, заставляли их покинуть тело больного и,
перейдя на посредника, обнаружить свое истинное лицо и рассказать о причинах
своей ненависти.

16 ...переселилась в другое место и прибегла к помощи молитв и заклинаний. - В
присутствии жрицы синтоистского святилища нельзя было совершать буддийские
обряды, к которым обычно прибегали во время болезней.

17 Жрица Исэ еще в прошедшем году должна была переехать во Дворец... - Так же
как и жрица святилища Камо, жрица Исэ после Первого омовения переселялась во
Дворец (см. примеч. к с. 159), где ей выделяли специальное помещение в Левой
императорской охране, а через год, после Второго омовения, отправлялась в
Священную обитель на равнине Сага, где проводила еще один год прежде, чем
уехать в святилище Исэ.

18 Белые одежды. - Во время родов все в помещении, где находилась роженица,
должно было быть белым - от ширм и занавесей до платья самой женщины и ее
прислужниц.

19 ...Края платья стянув потуже... - В древней Японии существовало поверье, что,
если, увидев блуждающую душу, завязать узлом подол платья, душа вернется в
тело, которое покинула.

20 В положенные дни... приходили гонцы с... роскошными дарами... - Дарами было
принято отмечать Третий, Пятый и Седьмой дни со дня рождения ребенка. Дарили
чаще всего лакомства и одежду.

21 ...одежды ее пропитаны запахом мака... - при обрядах, связанных с изгнанием
злых духов, полагалось жечь мак.

22 День осеннего назначения. - Осенью проводилось распределение должностей в
столичных ведомствах (цукасамэси). Назначение на столичные должности
проводилось обычно на Четырнадцатый день Восьмой луны.

23 О великий Фугэн, бодхисаттва Всепроникающей мудрости... - Источник
цитирования точно не установлен. Некоторые считают, что эти слова принадлежат
основателю учения Тэндай - Дэнгё-дайси (иначе - Сайтё, 767-822).

24 ...сменив серое платье на более светлое... - Судя по всему, описываемый
разговор происходил в дни Десятой луны. Сорок девятый день после смерти Аои
приходился на Десятый день Десятой луны, после чего можно было сменить платье
на более светлое. Траур по сестре и жене продолжался три месяца.

25 Дождем ли, облаком ли ныне стала она - не знаю... - В тексте цитируется
стихотворение китайского поэта Лю Юйси (772-842) "Есть о чем вздыхать": "Когда
впервые увидел ее в башне Тайных желаний, / На весенние ивы в Учане был похож
ее гибкий стан. / Наши встречи, улыбки наши мимолетным сном промелькнули, /
Дождем ли, облаком ныне стала она - не знаю".

26 Он в чуть более темном, чем у Самми-но тюдзё, летнем носи... - Скорее всего
Гэндзи и после сорок девятого дня не сменил платье на более светлое.

27 Неуютен расшитый широкий покров... как приникший к ним иней тяжел... -
цитаты из поэмы Бо Цзюйи "Вечная печаль": "...Стынут в холоде звери двойных
черепиц, / Как приникший к ним иней тяжел! / Неуютен расшитый широкий покров. /
Кто с властителем делит его?"

28 Смена одежд. - Проводилась два раза в год: в начале лета (в Первый день
Четвертой луны) и в начале зимы (в Первый день Десятой луны). Подробнее см.
"Приложение", с. 80, 84.

29 "Отгадывание ключа" (хэнцуки). - Существует несколько мнений относительно
того, как играли в эту игру. Некоторые комментаторы считают, что писалась часть
иероглифа без ключевого знака (цукури) и к ней придумывались разные ключи (хэн).
Проигравшим считался тот, кто не мог придумать ключа или не мог прочесть
образовавшийся в результате иероглиф. Другие комментаторы полагают, что брался
китайский текст (как правило, стихотворный) и в нем у некоторых иероглифов
закрывались ключ или основная часть и надо было отгадать иероглиф. Скорее всего
существовало несколько вариантов этой игры.

30 …лепешки-мотии по случаю дня Свиньи - особые лепешки (инокомотии), которые
полагалось есть в первый день Свиньи Десятой луны. Существовало поверье, что
они предохраняют от болезней и приносят процветание в потомстве. Такие лепешки
делали обычно из нескольких видов муки: соевой, фасолевой, кунжутной с
добавлением сушеной хурмы, каштана и сахара (см. также "Приложение", с. 84).

31 ...тут же догадался, в чем дело. - На Третью ночь новобрачным полагалось
вкушать ритуальные лепешки-мотии (микаё-но мотии), см. "Приложение", с. 74.

32 ...в честь дня Крысы. - За днем Свиньи следовал день Крысы (нэ-но хи). "Нэ"
значит одновременно "крыса" и "спать". Этими словами Корэмицу хотел показать,
что понял, о каких лепешках-мотии идет речь.

33 ...одной-трети... - Возможно, число "три" содержит намек либо на третью
брачную ночь, либо на три свадебные лепешки, которые полагалось съесть мужу.


Священное дерево сакаки (Сакаки)
---------------------------------

Персонажи
---------

Дайсё (Гэндзи), 23-25 лет

Жрица Исэ (Акиконому), 14-16 лет, - дочь Рокудзё-но миясудокоро и принца Дзэмбо

Миясудокоро, дама с Шестой линии (Рокудзё-но миясудокоро), 30-32 года, - тайная
возлюбленная Гэндзи

Ушедший на покой Государь (имп. Кирицубо) - отец Гэндзи

Нынешний государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-супруга (Фудзицубо), 28-30 лет, - наложница имп. Кирицубо, принцесса
из павильона Глициний

Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо

Государыня-мать (Кокидэн) - мать имп. Судзаку, бывшая наложница имп. Кирицубо

Правый министр - отец Кокидэн и Обородзукиё

Принц Хёбукё - отец Мурасаки

Омёбу - прислужница Фудзицубо

Хранительница Высочайшего ларца, затем - Найси-но ками (Обородзукиё) - дочь
Правого министра, сестра Кокидэн, тайная возлюбленная Гэндзи

Левый министр - тесть Гэндзи

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 15-17 лет, - вторая супруга Гэндзи

Сёнагон - кормилица Мурасаки

Жрица Камо (Третья принцесса) - дочь имп. Кирицубо и Кокидэн

Жрица Камо (Асагао) - дочь принца Момодзоно

Особа из дворца Дзёкёдэн (наложница Дзёкёдэн) - дочь Правого министра,
наложница имп. Судзаку

То-но сёсё - брат наложницы Дзёкёдэн

Бэн - прислужница Фудзицубо

То-но бэн - племянник Государыни-матери Кокидэн

Самми-но тюдзё (То-но тюдзё) - сын Левого министра, брат умершей супруги Гэндзи,
Аои

Принц Соти (Хотару) - сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Монах Рисси (Уринъин-но рисси) - старший брат наложницы Кирицубо, дядя Гэндзи
**********************************************************************

Приближался день отправления жрицы1, и все большее уныние овладевало сердцем
Рокудзё-но миясудокоро. После того как не стало дочери Левого министра, которая,
столь значительное положение занимая, была для нее постоянным источником
волнений, в мире начали поговаривать: "Кто знает, быть может..." Сердца
обитателей дома на Шестой линии преисполнились надежды, но, увы... Дайсё совсем
перестал бывать там, и, видя, как он переменился, женщина поняла: подтвердились
худшие ее подозрения, произошло что-то и в самом деле ужасное, что окончательно
отвратило его от нее. И, отбросив сомнения, она решительно устремилась в путь.

Никогда прежде жрица не отправлялась в Исэ в сопровождении матери, но,
оправдывая себя тем, что столь юную особу нельзя оставлять без присмотра,
миясудокоро все же решилась покинуть этот безрадостный мир. Узнав о ее
намерении, господин Дайсё, несмотря ни на что, опечалился чрезвычайно, и от
него стали приходить письма весьма трогательного содержания. Однако она и
помыслить не могла о том, чтобы снова встретиться с ним. Разумеется, ей не
хотелось, чтобы он укрепился в мысли о ее нечувствительности, но свидание с ним
неминуемо увеличило бы смятение, с недавних пор воцарившееся в ее душе, а
потому, говоря себе: "Ни к чему это", она неизменно отвечала отказом.

Иногда миясудокоро ненадолго возвращалась в свое прежнее жилище, но окружала
это такой тайной, что господин Дайсё и не ведал о том. В нынешнюю же обитель
нельзя было приезжать запросто, руководствуясь лишь собственным желанием, и, не
имея средства увидеться с ней, Гэндзи по-прежнему пребывал в тревоге, а дни и
луны все дальше и дальше уносили их друг от друга.

А тут еще и ушедший на покой Государь - нельзя сказать, чтобы открылась у него
какая-то опасная болезнь, нет, но временами мучили его непонятные,
неопределенные боли, и сердце Гэндзи не знало покоя. Однако ему была тяжела
мысль, что миясудокоро уедет, затаив в душе обиду, да и не хотелось подавать
повод к молве о себе. Потому-то он и отправился однажды в Священную обитель на
равнине.

Стоял Седьмой день Девятой луны, не сегодня завтра жрица должна была выехать в
Исэ, и миясудокоро, немало забот имея, пребывала в постоянном волнении, но
поскольку от Гэндзи одно за другим приносили письма: "О, хотя бы на миг!", то
она, как ни велики были ее сомнения, все же, не желая прослыть затворницей,
решилась тайком принять его и побеседовать с ним через ширму.

Вот Гэндзи достиг обширной равнины, и печально-прекрасное зрелище представилось
его взору. Осенние цветы увядали, в зарослях поблекшей травы уныло звенели
насекомые. Ветер, поющий в соснах, неизвестно откуда приносил обрывки какой-то
мелодии. Все вокруг было исполнено невыразимого очарования.

Не желая привлекать к себе внимание, Гэндзи выехал, взяв с собой лишь самых
преданных передовых числом не более десяти, спутники его были облачены в
нарочито скромные платья, но тщательно продуманный наряд самого Гэндзи поражал
великолепием, и тонкие ценители, которых немало было в его свите, не могли
оторвать восхищенных взоров от его изящной фигуры, необыкновенно прекрасной на
фоне живописных окрестностей. А Гэндзи, глядя вокруг, корил себя: "О, для чего
я не приезжал сюда раньше?"

Весьма ненадежный на вид тростниковый плетень окружал разбросанные там и сям
крытые тесом хижины, непрочные, как всякое временное пристанище. Храмовые
ворота "тории" из невыделанного дерева своим неожиданно торжественным видом
повергали в смущение. Туда-сюда сновали служители, о чем-то переговариваясь,
покашливая. Все это было внове для Гэндзи. В хижине "хранителей огня"2 что-то
слабо светилось, там было безлюдно и тихо. Гэндзи представил себе, сколько
долгих дней и лун провела здесь эта снедаемая душевной болью женщина, и сердце
его защемило от жалости.

Укрывшись в подходящем месте возле Северного флигеля, Гэндзи послал госпоже
письмо, извещая о своем прибытии. Тотчас смолкла музыка, и теперь до слуха его
доносился лишь пленительный шелест платьев. Судя по всему, миясудокоро
намеревалась избежать встречи с ним и ограничиться беседой через посредников.
Немало раздосадованный этим, Гэндзи заявил:

- Вы не можете не знать, что мое нынешнее положение лишает меня возможности
выезжать тайно. Так стоит ли держать меня за вервием запрета? Я приехал сюда в
надежде излить перед вами все, что накопилось в моем сердце за дни нашей
разлуки.

Его поддержали и дамы:

- Право, это недопустимо! Нельзя заставлять столь важную особу испытывать такие
неудобства! Да неужели вам не жаль его?

"Ах, что же делать? - задумалась миясудокоро. - Не могу же я в такое время
выйти к нему. Подобное легкомыслие не к лицу женщине моих лет, к тому же вокруг
немало чужих глаз, да и неизвестно еще, как отнесется к этому жрица..." Но как
ни пугала ее мысль о встрече с Гэндзи, открыто пренебречь им тоже было
невозможно, и она печально вздыхала, не зная, на что решиться. Но вот до слуха
Гэндзи донесся восхитительный шелест платья, предвещающий ее приближение.
"Позволят ли мне постоять хотя бы у занавесей?" - спросил он, поднимаясь на
галерею.

На небо выплыл ясный месяц, и озаренные его светом черты Гэндзи стали еще
прекраснее. Так, кто в целом мире мог с ним сравняться? Не решаясь приступить к
рассказу о том, что произошло за эти долгие луны, Гэндзи, подсунув под занавеси
принесенную с собой ветку священного дерева сакаки, сказал:

- Ведомый нетускнеющим цветом этих листьев (87), преступил я священную ограду
(88)... Но, увы, ваша суровость...

- У священной ограды
Не растет криптомерия (89), что же
Привело тебя к нам?
Не ошибся ли ты, сломав
Ветку священного дерева?.. -

отвечает она, а он:

- Подумав, что здесь
Обитель священной девы.
Я замедлил свой шаг
И сорвал эту ветку, влекомый
Ароматом чудесной листвы (90).

В подобном месте трудно не испытывать скованности, но Гэндзи все же сумел
устроиться так, что голова и плечи его оказались за переносным занавесом. В те
времена, когда ничто не мешало ему навещать миясудокоро, когда так стремилось к
нему ее сердце, он оставался невозмутимым и, уверенный в себе, нечасто баловал
ее своим вниманием. А после того случая, который сделал столь страшное
впечатление на его душу, Гэндзи вовсе от нее отдалился. Однако же, встретившись
с ней теперь, после долгой разлуки, он невольно вспомнил о былых днях, и
неизъяснимая печаль сжала сердце. Тягостные мысли о прошедшем и о грядущем
повергли чувства его в смятение, и он заплакал. Женщина же сначала крепилась:
"Не увидит он моих слез!", но так и не сумела сдержаться. Глядя на нее с
искренним сожалением, Гэндзи принялся уговаривать ее переменить решение.

Тем временем месяц скрылся за краем гор, и, может быть, потому небо стало еще
прекраснее. Устремив на него свой взор, Гэндзи открывал миясудокоро чувства,
его тревожившие, и горесть, скопившаяся в ее душе, постепенно исчезала. За
последние дни она смирилась с необходимостью навсегда расстаться с Гэндзи, и
все же стоило увидеть его, как сердце - но разве не знала она об этом заранее?
- дрогнуло и от прежней решимости не осталось и следа.

По саду бродили молодые придворные, трудно было расстаться с местом, которого
прекраснее и вообразить невозможно...

Но разве смогу я пересказать, о чем беседовали эти двое, сполна изведавшие все
горести страсти?

Небо, словно благоприятствуя им, постепенно светлело.

В предутренний час,
В час разлуки всегда выпадает
Обильно роса.
Но прежде таким печальным
Не бывало осеннее небо...3

Взяв ее руку в свои, Гэндзи долго сидел, оттягивая миг расставания, нежные
черты его казались нежнее обычного. Дул холодный ветер; тоскливо, словно
понимая, что происходит, звенели сверчки. Право, и тому, чью душу не омрачает
никакая печаль, стало бы грустно, а что говорить о Гэндзи и миясудокоро? Их
чувства были в таком смятении, что они не могли вымолвить ни слова, хотя,
казалось бы...

Осенней порой
Разлука всегда печальна.
Омрачать этот миг
Стрекотаньем унылым не стоит,
"Ожидающий в соснах" сверчок...

На многое мог бы Гэндзи посетовать, но, увы, что толку? Оставаться доле было
неловко, и он уехал. По дороге в столицу рукава его совсем промокли от росы.

Миясудокоро тоже вздыхала, опечаленная разлукой, мучительные сомнения снова
раздирали ей душу. Лицо гостя, мельком увиденное в лунном сиянии, аромат одежд,
сохранившийся после его ухода, воспламенили воображение молодых дам, и они
наперебой восхваляли Гэндзи.

- Какой бы путь ни летал впереди, но расстаться с ним, пренебречь такой
красотой... Мыслимо ли это? - И, ничего не понимая, они заливались слезами.

Более нежное, чем обыкновенно, послание Гэндзи снова поколебало решимость
миясудокоро; возможно, она и уступила бы, но, увы, слишком поздно...

Гэндзи же и не в таких обстоятельствах умел слова свои подчинять мимолетному
чувству, а эта женщина была ему дороже многих, так мог ли он смириться, узнав о
ее решении покинуть его?

Он прислал отъезжающим все необходимое: дорожное платье, уборы для дам,
великолепную утварь, но миясудокоро не в силах была ни радоваться, ни
печалиться. Словно только теперь осознала она, сколь неудачно сложилась ее
жизнь, поняла, что имя ее станет отныне предметом для посмеяния, и денно и
нощно кручинилась, с трепетом ожидая дня отъезда.

Лишь юная жрица в простоте душевной радовалась тому, что этот день после
стольких отсрочек был наконец назначен. Люди же наверняка - кто осуждая, кто
сострадая - поговаривали, что такого, мол, еще не бывало. Право, спокойно
живется только тем, кто не привлекает к себе взыскательных взоров, люди же,
занимающие видное положение в мире, не могут и шагу ступить свободно, им всегда
приходится думать о том, как бы не возбудить толков.

На Шестнадцатый день было назначено Священное омовение на реке Кацура4. Никогда
еще эта церемония не проходила с таким блеском. Провожающие на Длинном пути5 и
прочие спутники жрицы были избраны из самых родовитых семейств, пользующихся
особым влиянием в мире. Видимо, о многом изволил позаботиться и ушедший на
покой Государь.

Лишь тронулись в путь, принесли письмо от господина Дайсё с обычными
бесконечными сожалениями о разлуке...

"Особе, к которой святотатством почел бы обратиться с непристойными речами", -
было написано на листке бумаги, привязанном к пучку священных волокон6:

"Грохочущий бог... (91)

Восьми островов
Пределы хранящая дева7,
Когда чувства людей
Тебе ведомы, ты рассуди
Разлученных так рано.

Сколько ни думаю, не могу смириться..."

Несмотря на то что письмо пришло в самое хлопотливое время, с ответом не
медлили. За жрицу написала ее главная дама:

"Коль с далеких небес
Боги судить возьмутся
Чувства влюбленных,
Они прежде всего приметят,
Сколь притворны твои упреки".

Господин Дайсё собрался было поехать во Дворец, дабы посмотреть на церемонию
Прощания8, но потом передумал: вряд ли стоило провожать особу, его отвергшую, и,
оставшись дома, провел этот день в унылой праздности.

Улыбаясь, прочел он написанный совсем по-взрослому ответ жрицы, и сердце его
дрогнуло:

"Кажется, она куда утонченнее, чем бывают в ее возрасте..."

Необычность и недоступность женщины всегда делали ее в его глазах особенно
привлекательной. Вот и сейчас он подумал: "Досадно, что я не видел ее в
малолетстве, когда это не представляло никакой трудности. Впрочем, мир столь
изменчив, возможно, нам еще придется встретиться..."

Поскольку и мать и дочь славились особой изысканностью вкуса и благородством,
желающих посмотреть на церемонию Прощания оказалось несчетное множество. В
стражу Обезьяны жрица со свитой вошла во Дворец. Занимая свое место в паланкине,
миясудокоро думала о том, как все изменилось с той поры, когда она, не ведая
забот, в холе и неге жила в доме отца своего, министра, столь большие надежды
возлагавшего на ее будущее. Она смотрела вокруг, и грудь ее сжималась
мучительной, неизъяснимой тоской. Шестнадцати лет вошла она в покои принца
Дзэмбо, а двадцати лишилась его. И вот на тридцатом году жизни она снова
увидела Девятивратную обитель.

Я стараюсь забыть
В эти дни о том, что осталось
Там, позади.
Но в сердце моем и теперь
Живет тайная грусть...

Жрице исполнилось четырнадцать лет. Она всегда была хороша собою, а сегодня
мать уделила особое внимание ее наряду, и красота ее повергала собравшихся в
благоговейный трепет. Даже Государь был растроган и, украшая ее прическу
прощальным гребнем, плакал от умиления. Возле зданий Восьми ведомств, ожидая
выезда, выстроились в ряд кареты свиты: сквозь прорези штор виднелись концы
рукавов самых удивительных, изысканнейших расцветок, и стоит ли говорить о том,
что многие из придворных имели свои собственные причины для печали?

Выехали уже в сумерках, а когда со Второй линии свернули на большую дорогу Тонн,
невольно оказались перед домом Дайсё, и он, растрогавшись, послал им вослед
письмо, привязав его к ветке дерева сакаки:

"Оставив меня,
Ты в путь отправляешься дальний
По реке Судзука9.
Ужели твоих рукавов не коснутся
Восемь десятков волн?"

Было уже совсем темно, да и суматоха царила изрядная, поэтому ответили ему
только на следующий день, с другой стороны заставы10:

"Восемь десятков
Волн на реке Судзука
Моих рукавов
Коснутся ли, нет ли - никто
До самого Исэ не спросит..."

Краткое, торопливое письмо, но почерк поражал удивительным благородством.

"Вот если бы в песне было больше чувства..." - подумал Гэндзи.

Упал густой туман, и, задумчиво глядя на светлеющее небо, Гэндзи произнес
словно про себя:

"Устремляю свой взор
В даль, где она сокрылась.
Хоть в этом году,
Осень, не прячь в тумане
Вершину горы Встреч..."

Не заходя даже в Западный флигель, он провел ночь в тягостных раздумьях, но
можно ли в том кого-то винить? Право же, куда тяжелее было той, над которой
нависло небо странствий.

Между тем состояние ушедшего на покой Государя к началу Десятой луны
значительно ухудшилось. В мире не было никого, кто не жалел бы об этом.
Государь, опечаленный не менее других, изволил его посетить.

Превозмогая слабость, ушедший на покой Государь снова и снова просил сына
позаботиться о принце Весенних покоев, не забыл он и о господине Дайсё.

- Пусть все останется так же, как было в мое время, - говорил он, - в большом и
в малом старайтесь прибегать к его советам. Я уверен, что, несмотря на
молодость, Дайсё можно доверить любое государственное дело. Этот человек от
рождения обладает всеми достоинствами, необходимыми для того, чтобы
поддерживать порядок в мире. Опасаясь неблагоприятной молвы, я не сделал его
принцем, дабы в качестве обычного подданного он смог стать надежным попечителем
высочайшего семейства. Постарайтесь же выполнить мою последнюю волю.

Много и других трогательных напутствий услышал от отца Государь, но не женское
это дело - вникать в подобные тонкости, поверьте, я чувствую себя крайне
неловко уже оттого, что вообще решилась заговорить об этом.

Чрезвычайно опечаленный Государь снова и снова заверял отца, что никогда не
нарушит его воли. А тот с восхищением и надеждой вглядывался в его черты,
которые с годами становились лишь прекраснее.

Время Высочайшего посещения ограниченно, Государю пора было возвращаться во
Дворец. Увы, казалось, что теперь причин для печали стало еще больше...

Принц Весенних покоев изъявил желание приехать вместе с Государем, но, чтобы не
возникло излишней суеты, его посещение было отложено на другой день.

Принц был весьма миловиден и казался гораздо старше своих лет. Стосковавшись по
отцу, он по-детски непосредственно радовался встрече, и трудно было не
умиляться, на него глядя. Государыню-супругу душили слезы, и неудивительно -
слишком многое рождало в ее сердце тревогу. О самых разных предметах беседовал
ушедший на покой Государь с принцем, поучая его, но, увы, тот был совсем еще
мал, и чело Государя невольно омрачалось заботой и печалью.

Снова и снова обращался он к господину Дайсё, наставляя его, как должно служить
высочайшему семейству, и поручил принца Весенних покоев его попечениям.

Стояла поздняя ночь, когда принц наконец собрался в обратный путь. Все без
исключения кинулись провожать его, шум поднялся изрядный - словом, ни в чем его
посещение не уступало Государеву. Не успев наглядеться на сына за столь
короткое время, ушедший на покой Государь со слезами на глазах смотрел, как тот
уезжает.

Собиралась навестить больного и Государыня-мать, но ее смущало постоянное
присутствие при его особе Государыни-супруги, и она все не могла решиться, а
тем временем ушедший на покой Государь, хоть и не внушало особенных опасений
его состояние, покинул этот мир. Его неожиданная кончина многих повергла в
безысходное отчаяние.

Хоть и говорилось, что Государь "удалился на покой", пока был он жив, дела
правления вершились так же, как и в его время. А теперь... Нынешний Государь
был совсем еще юн, дед же его, Правый министр, отличался крайне вспыльчивым,
тяжелым нравом, поэтому знатные вельможи и простые придворные кручинились,
думая: "Что же станется с нами, когда мир будет подчиняться его воле?"

Тем более велико было горе Государыни-супруги и господина Дайсё. Порою даже
казалось, что оба они готовы лишиться рассудка.

Нетрудно представить себе, что во время поминальных служб Дайсё сумел затмить
всех остальных сыновей ушедшего, и люди смотрели на него с умилением. Темное,
невзрачное одеяние скорби лишь подчеркивало его несравненную красоту, и можно
ли было остаться равнодушным, на него глядя?

Так, тяжкое испытание выпало ему на долю и в этом году, и, сетуя на непрочность
всего мирского, Гэндзи снова и снова возвращался мыслями к своему тайному
желанию, но слишком крепки были путы, привязывающие его к этому миру (43).

Вплоть до сорок девятого дня дамы нёго и миясудокоро оставались во дворце
ушедшего Государя, но по прошествии этого срока и они разъехались кто куда.
Стоял Двадцатый день Двенадцатой луны, нависшее небо словно напоминало о
близком конце года, но особенно беспросветным казалось оно Государыне-супруге.

"Уныло и тяжко будет жить в мире, коим станет править мать Государя, прихотям
своим потакая", - думала она, зная нрав своей бывшей соперницы, но чаще мысли
ее устремлялись к ушедшему. Долгие годы прожили они вместе, и могла ли она
забыть хоть на миг?.. С сокрушенным сердцем наблюдала Государыня за тем, как
пустел дом, как дамы, для которых дальнейшее пребывание там лишено было всякого
смысла, разъезжались, подыскав себе других покровителей. Она решила переехать в
свой родной дом на Третьей линии. Сопровождать ее должен был принц Хёбукё.

Шел снег, дул пронзительный ветер, в опустевшем доме царила тишина. Приехал и
господин Дайсё. Долго беседовали они о прошлом. Приметив, что хвоя
пятиигольчатой сосны поблекла под снегом, а нижние ветви ее совсем засохли,
принц сказал:

- Ужели засохла
Сосна, осенявшая нас
Сенью надежной?
Хвоя с нижних ветвей опадает,
Печальны сумерки года...

Казалось бы, ничего особенного, но, к месту сказанные, эти слова растрогали
Дайсё, и рукава его увлажнились. Он взглянул на скованный льдом пруд:

Снова лед на пруду.
В чистом зеркале этом так часто
Отраженье твое
Видел я, и как горько мне знать,
Что его не увижу больше... (92)

Песня эта возникла словно сама собой и, пожалуй, отражала некоторую незрелость
его чувств.

А вот что сложила госпожа Омёбу:

Кончается год,
В горах под толщею льда
Родники замолкают
Один за другим - видно, так суждено:
Уходят от нас наши близкие.

Много других песен было тогда сложено, но стоит ли записывать их все подряд?

Церемония переезда Государыни-супруги ничем не отличалась от предыдущих, только
была она - впрочем, возможно, это простая игра воображения - гораздо печальнее.
Старый дом показался ей чужим, словно временное пристанище в пути, воспоминания
снова и снова уносили ее к лунам и дням, проведенным вне его стен.

Скоро год сменился новым, но прошло это без всякой праздничной пышности, мир
по-прежнему был погружен в уныние. О Дайсё же и говорить нечего: отдавшись
скорби, уединился он в своем доме и никуда не выезжал. Бывало, при прежнем
Государе - да и после того, как ушел он на покой, мало что изменилось - в день
Назначения на должности к воротам дома на Второй линии съезжались придворные -
верхом, в каретах, так, что места свободного не оставалось... А ныне "все
меньше людей у ворот"11, и в служебных помещениях почти не видно мешков с
постельными принадлежностями, предназначенных для ночующих в доме. Лишь самые
преданные служители Домашней управы, явно изнывая от безделья, слонялись по
дому. Глядя на них, Гэндзи: "Увы, отныне так будет всегда..." - думал, и сердце
его тоскливо сжималось.

Хранительница Высочайшего ларца на Вторую луну назначена была на должность
главной распорядительницы, найси-но ками. Она заняла место дамы, которая от
безмерной тоски по ушедшему Государю постриглась в монахини. Новая найси-но
ками выгодно отличалась от прочих обитательниц женских покоев, ибо помимо
многочисленных достоинств, приличествующих особе благородного происхождения,
обладала еще и кротким, приветливым нравом. Неудивительно поэтому, что именно
ей удалось снискать особую благосклонность Государя.

Государыня-мать большую часть времени проводила в отчем доме, а приезжая в
Высочайшую обитель, располагалась в Сливовом павильоне, уступив дворец Кокидэн
новой найси-но ками. Здесь было гораздо оживленнее, чем в мрачноватом дворце
Восхождения к цветам, Токадэн, великое множество дам собиралось в покоях,
устроенных на новейший лад и блистающих роскошью убранства, но в душе найси-но
ками по-прежнему жила память о той нечаянной встрече, и она лишь вздыхала и
печалилась. Должно быть, она и теперь продолжала тайком писать к Гэндзи. А
Гэндзи - "Что, если об этом узнают?" - тревожился, но, судя по всему, оставался
верен прежним привычкам: новое положение этой особы ничуть не охладило его пыл,
напротив...

Государыня-мать, которая при жизни прежнего Государя принуждена была скрывать
свою неприязнь к Гэндзи, решила, как видно, что настала пора отплатить ему за
обиды. Неудача за неудачей обрушивались на Гэндзи, и, хотя он предвидел нечто
подобное, такая скорая перемена в обстоятельствах привела его в крайнее
расстройство, и он предпочитал нигде не показываться.

Левый министр, недовольный нынешним положением дел, тоже почти не бывал во
Дворце. Государыня-мать не благоволила к нему, памятуя, что, отвергнув ее
предложение, он отдал свою единственную дочь господину Дайсё. Что же касается
его отношений с Правым министром, то меж ними никогда не было согласия. В
прежние времена Левый министр вел дела по собственному разумению и теперь,
когда мир так изменился, с естественной неприязнью глядел на своего
самодовольно-важного соперника.

Господин Дайсё время от времени наведывался в дом Левого министра, заботливее
прежнего опекая некогда прислуживавших госпоже дам, нежность же его к
маленькому сыну была поистине беспредельна, и министр, растроганный и
преисполненный благодарности, старался ему услужить совершенно так же, как в те
давние дни, когда никакие несчастья еще не омрачали их существования.

При жизни прежнего Государя Гэндзи, будучи его любимым сыном, совершенно не
имел досуга. Теперь же - потому ли, что были порваны связи со многими ранее
любезными его сердцу особами, или потому, что ему просто наскучили тайные
похождения, но только он почти все время проводил дома, жил спокойно,
предаваясь тихим удовольствиям, так что лучшего и желать было невозможно.

В те дни в мире много говорили об удаче, выпавшей на долю юной госпожи из
Западного флигеля. Сёнагон и другие дамы втайне считали, что когда б не молитвы
покойной монахини... Принц Хёбукё по любому поводу обменивался с дочерью
письмами, хотя его нынешняя супруга, мачеха юной госпожи, относилась к этому
более чем неодобрительно. Ее собственные дочери, несмотря на все ожидания, так
и не сумели выдвинуться, и, естественно, у нее было немало причин для зависти.
Словом, все это было как будто нарочно выдумано для повести.

Жрица святилища Камо, облачившись в одеяние скорби, покинула свою обитель, и на
ее место заступила госпожа "Утренний лик" - Асагао. Нечасто к служению в
святилище допускались внучки Государя, но, очевидно, подходящей принцессы не
нашлось.

Господин Дайсё, хоть и немало прошло уже лун и лет, все еще не мог забыть
Асагао и часто сетовал на исключительность ее нынешнего положения. Он продолжал
сообщаться с ее дамой по прозванию Тюдзё, да, судя по всему, и к ней самой
писал иногда тайком. Как видно, Гэндзи не придавал особого значения изменениям,
происшедшим в его жизни, и, не имея никаких дел для заполнения своего досуга,
старался занять себя тем, что поддерживал ни к чему не обязывающие отношения с
разными женщинами.

Государь, не желавший нарушать заветов ушедшего, искренне сочувствовал Гэндзи,
но молодость соединялась в нем с крайним безволием, и вряд ли можно было
ожидать от него особой твердости. Он не умел противостоять произволу
Государыни-матери и деда своего, министра, так что государственные дела
вершились, как видно, помимо его желаний. Все больше и больше невзгод
обрушивалось на Гэндзи, но госпожа Найси-но ками по-прежнему отвечала на его
чувства, и, как ни безрассудно это было, они и теперь не отдалились друг от
друга.

Когда начались службы пяти богам-хранителям12, Гэндзи, воспользовавшись тем,
что Государь соблюдал воздержание, навестил ее, и, глядя на него, Найси-но ками
снова и снова ловила себя на мысли: "Уж не во сне ли?"

Госпожа Тюнагон украдкой провела Гэндзи в издавна памятную ему маленькую
комнатку на галерее. Ему пришлось расположиться у самых занавесей, и Тюнагон
замирала от страха, зная, как много во Дворце посторонних. Смотреть на его
прекрасное лицо не надоедало даже тем женщинам, которые видели его ежедневно,
так что же говорить о Найси-но ками? Могла ли она не дорожить каждым мгновением
их редких встреч? Ее красота тоже достигла к тому времени своего расцвета.
Возможно, ей недоставало некоторой значительности, но юная, пленительно-нежная
Найси-но ками была необычайно привлекательна.

Казалось, не успели встретиться, как небо начало светлеть, и вдруг где-то
совсем рядом раздался неприятно грубый хрипловатый голос: "Ночной караул".

- Должно быть, еще кто-то из высочайшей охраны тайком пробрался сюда, а
какой-нибудь недруг, о том проведав, решил его напугать, - предположил Гэндзи.
Все это было, конечно, забавно, но не сулило ему ничего, кроме неприятностей.
Голоса караульных раздавались то дальше, то ближе, но вот наконец возгласили:
"Первая стража Тигра".

- Виновата сама,
Что мои рукава промокли,
Когда чей-то голос
Возвестил: кончается ночь,
Ночь нашей любви... -

произносит женщина. Как трогательна ее печаль!

- Неужели весь век
Ты велишь мне вот так прожить,
Печалясь, вздыхая?
Кончается ночь, но не видно
Конца любовной тоске... -

отвечает Гэндзи и с неспокойным сердцем выходит.

Лунная ночь еще только близилась к рассвету, невиданно густой туман застилал
окрестности. Гэндзи двигался с величайшей осторожностью, надеясь остаться
неузнанным, но, увы... Он и не подозревал, что в тот самый миг То-но сёсё -
старший брат обитательницы дворца Дзёкёдэн, выйдя из павильона Глициний,
остановился за решеткой, куда не проникал свет луны. Удастся ли ему избежать
дурной молвы?

Удивительно, что даже в такие мгновения мысли Гэндзи невольно устремлялись к
той, жестокосердной. Его восхищало постоянство, с которым она противилась его
желаниям, неизменно выказывая ему свою холодность, но его своевольное сердце
было глубоко уязвлено.

Государыня-супруга, как ни печалила ее разлука с маленьким сыном, почти не
бывала теперь во Дворце, ибо чувствовала себя там принужденно и неловко.

"Не осталось никого, кто мог бы стать мне опорой, вот и приходится постоянно
прибегать к помощи господина Дайсё, - думала она. - К сожалению, он по-прежнему
упорствует в своих намерениях, и это мучительно. Ужасно, что Государь ушел из
мира, оставаясь в неведении, но еще ужаснее будет, если распространятся новые
слухи. Не затем, что они могут повредить мне, а затем, что могут иметь
губительные последствия для принца Весенних покоев".

Она даже молебны заказывала, надеясь, что это поможет Гэндзи освободиться от
дурных помышлений, и испробовала все мыслимые средства, дабы удержать его на
расстоянии. Нетрудно себе представить поэтому, как велик был ее ужас, когда,
дождавшись благоприятного случая, он все-таки проник в ее покои.

Ему так ловко удалось все устроить, что никто из дам и не подозревал о его
присутствии. Государыне же казалось, что она просто грезит. Увы, я не в силах
передать здесь тех слов, которые говорил Гэндзи, однако он расточал их напрасно.
Государыня оставалась непреклонной, но она очень страдала и в конце концов
почувствовала сильные боли в груди. Дамы, находившиеся поблизости: Омёбу, Бэн и
другие, встревожившись, поспешили к ней.

Невыносимая печаль сжала сердце Гэндзи, свет помутился в его глазах. Почти
лишившись чувств, он не имел сил уйти, и утро застало его в опочивальне
Государыни.

Озабоченные внезапным недомоганием госпожи, дамы торопились занять места возле
ее ложа, и Омёбу, призвав на помощь Бэн, едва успела спрятать так и не
пришедшего в себя Гэндзи в маленькой кладовой. Туда же они поспешно засунули
его платье. Да, никогда еще не приходилось им бывать в столь затруднительном
положении. Государыня, казалось, утратила последний остаток сил, у нее
кружилась голова, темнело в глазах, и скоро она почувствовала себя совсем
больной. Пришли принц Хёбукё и Дайбу и тотчас распорядились, чтобы призвали
монахов. Запертый в кладовой Гэндзи уныло прислушивался к их голосам. Только к
вечеру Государыне наконец стало лучше.

Она и ведать не ведала, что Гэндзи спрятан в опочивальне, дамы же, не желая ее
волновать, молчали. По прошествии некоторого времени Государыня нашла в себе
силы перейти в дневные покои. "Ну вот, кажется, все уже и в порядке", -
вздохнул с облегчением принц и уехал. Дом сразу же опустел. Обычно возле
Государыни находилось лишь небольшое число прислуживающих ей дам, остальные
держались поодаль за ширмами и занавесями.

- Как бы нам вывести господина Дайсё? Досадно, если и нынешней ночью госпоже
станет из-за него дурно, - украдкой перешептывались Омёбу и прочие дамы.

Между тем Гэндзи, тихонько толкнув чуть приоткрытую дверцу кладовой, сквозь
узкую щель между ширмами пробрался в покои. Наконец-то он смотрел на Государыню,
и слезы радости текли у него по щекам.

- О, какая мука! Ужели век мой подошел к концу? - говорила она, повернув голову
в сторону сада, так что Гэндзи мог видеть ее прелестный профиль.

- Хоть плодов извольте отведать! - потчевали ее дамы. Плоды, разложенные на
крышках13, были весьма соблазнительны, но, даже не взглянув на них, Государыня
продолжала сидеть неподвижно, видимо погрузившись в размышления о превратностях
этого безотрадного мира. Никогда еще Гэндзи не находил ее такой прекрасной. Все
в ней было совершенно: очертания головы, ниспадающие вдоль спины волосы,
благоуханная нежность лица... И какое удивительное, просто невероятное сходство
с госпожой из Западного флигеля! Это сходство поразило Гэндзи тем более, что за
долгие годы разлуки образ Государыни начал понемногу стираться из его памяти. В
какой-то миг ему показалось даже, что перед ним не Государыня, а госпожа
Мурасаки: та же горделивая осанка, та же неторопливая грация движений... Да, он
и в самом деле обрел надежный источник утешения. И все же, будь на то его воля,
он предпочел бы более зрелую красоту Государыни. Впрочем, не потому ли, что
слишком долго стремилось к ней его сердце? Так или иначе, она превосходила всех
женщин, которых он знал.

Не сумев справиться с волнением, Гэндзи украдкой пробрался за полог и потянул
Государыню за подол. Уловив аромат, в происхождении которого можно было не
сомневаться, она отшатнулась в ужасе и смятении и ничком упала на ложе. "Ну
хоть один взгляд!" - обиженно молил Гэндзи, притягивая ее к себе. Выскользнув
из верхнего платья, Государыня попыталась скрыться, однако волосы ее неожиданно
оказались зажатыми в руке Гэндзи вместе с платьем, и, сокрушенная мыслью о
неотвратимости судьбы, она поникла бессильно. Гэндзи, потеряв голову от страсти,
которую таил в душе своей все эти долгие годы, рыдал, осыпал ее упреками, но,
содрогаясь от ужаса и возмущения, она даже не отвечала ему.

- Право, я совсем больна. Может быть, мы поговорим как-нибудь в другой раз? -
просила она, но, не слушая, Гэндзи продолжал уверять ее в своей беспредельной
любви. И как ни тяготило Государыню его присутствие, кое-что из сказанного им,
несомненно, нашло отклик в ее сердце.

Государыня явно не желала обременять свою душу новыми прегрешениями: речи ее
были ласковы и вместе с тем не оставляли Гэндзи ни малейшей надежды. Но скоро и
эта ночь подошла к концу. Противиться воле Государыни Гэндзи не решался, тем
более что достоинство, с которым она держалась, внушало ему невольное уважение.
В конце концов, пытаясь хоть как-то смягчить ее сердце, он взмолился:

- Прошу вас, не отвергайте меня совсем, даже такие встречи будут для меня
утешением. Поверьте, я никогда не сделаю ничего, что могло бы оскорбить вас.

Самые обыкновенные обстоятельства могут показаться трогательными людям,
связанным подобными узами, а уж эту ночь никак нельзя было назвать обыкновенной.


Тем временем совсем рассвело, и обе дамы принялись торопить Гэндзи. Видя, что
Государыня вот-вот лишится чувств, Гэндзи едва не заплакал от жалости.

- О, как бы я хотел уйти из этого мира, - говорил он, и мучительная страсть
звучала в его голосе, - тогда никто никогда не будет омрачать вашу жизнь
напоминаниями обо мне. Боюсь только, что это дурно скажется на вашем будущем...

Если и впредь
Будет вот так же трудно
Встречаться с тобой,
Много жизней еще придется
Мне прожить, печалясь, вздыхая...

Но ведь и для вас это станет тяжким бременем... - посетовал он, а она, тихонько
вздохнув, ответила:

- Пусть много веков
Суждено мне прожить под бременем
Твоих упреков,
Буду знать, что этим обязана
Безрассудству желаний твоих.

Пожалуй, никогда еще Государыня не казалась ему столь пленительной, но, не
желая больше мучить ни ее, ни себя, Гэндзи поспешил уйти. Нетрудно представить
себе, в каком смятении были его чувства.

"Что, кроме нового унижения, принесет мне новая встреча? Так пусть хотя бы
пожалеет о том, что обошлась со мной столь сурово", - подумал он и решил не
писать Государыне положенного письма.

Затворившись в доме на Второй линии, Гэндзи не бывал ни во Дворце, ни в
Весенних покоях. Не заботясь о том, что подает таким образом повод к молве, он
денно и нощно вздыхал и печалился, пеняя на непреклонность Государыни, и в
конце концов даже занемог от тоски: казалось, рассудок его вот-вот помрачится.
"Для чего? „Годы текут, и лишь умножаются горести..."" (93) - в отчаянии думал
он и готов был удовлетворить наконец свое давнишнее желание, но юная госпожа
была так мила и так трогательно нуждалась в нем, что оставить ее не
представлялось возможным.

Государыня долго не могла прийти в себя после той встречи, Омёбу же и другие
испытывали некоторое разочарование, видя, что Гэндзи, упорствуя в своем
уединении, даже не пытается снестись с ними. Государыню больше всего беспокоила
судьба принца Весенних покоев. "Досадно, если господин Дайсё затаил на меня
обиду. Что, если, совершенно упав духом, решится он на последний шаг? - думала
она. - Но уступи я ему, мне уже не спасти своего доброго имени. А мир и без
того так враждебен". Она готова была отказаться от своего ранга, лишь бы не
навлекать на себя гнева Государыни-матери.

Вспоминая о ласковых словах, сказанных ей на прощание ушедшим Государем,
Государыня с горечью думала: "Как многое переменилось с тех пор! Увы, в мире
нет ничего постоянного. Хоть и не грозит мне участь супруги Ци14, вряд ли
удастся предотвратить толки". Тягостным бременем сделалась для нее жизнь, и
решилась она отречься от мирской суеты, но могла ли изменить свой облик, не
повидавшись с сыном? Тайком отправилась она во Дворец. Господин Дайсё, ранее не
упускавший даже куда менее значительной возможности услужить Государыне, на
этот раз под предлогом нездоровья отказался от чести сопровождать ее. В
остальном же он продолжал оказывать ей положенные почести, и дамы, прослышавшие
о том, что Гэндзи целыми днями грустит, искренне сочувствовали ему.

Принц похорошел и очень вырос. В последнее время он почти не виделся с матерью,
и теперь так и льнул к ней, простодушно радуясь встрече, а она растроганно
глядела на него, чувствуя, как слабеет ее решимость. Но то, что увидала она во
Дворце, укрепило ее в мысли о ненадежности этого печального, подверженного
постоянным переменам мира. Она боялась навлечь на себя недовольство
Государыни-матери, и даже выезды во Дворец, сопряженные теперь с целым рядом
обстоятельств, унижающих ее достоинство, не приносили ей ничего, кроме мучений.
Тревожась за будущее принца Весенних покоев, терзаемая самыми мрачными
предчувствиями, Государыня пребывала в постоянном смятении.

- Что скажешь ты, если мы с тобой теперь долго не увидимся, если лицо мое
изменится, станет безобразным? - спрашивает она сына, а он, глядя на нее,
смеется:

- Как у Сикибу, да? Но разве такое возможно?

Право, что толку говорить с ним об этом? И, растроганная до слез, она лишь
молвит:

- Сикибу уродлива от старости, я не о том говорю. А вот что ты скажешь, если
мои волосы станут еще короче, чем у нее, если я надену черное платье и сделаюсь
похожей на ночного монаха15, а видеться с тобой мы будем совсем редко?

Тут она начинает плакать, а он, сразу помрачнев, отвечает:

- Но ведь я так скучаю, когда вы долго не приходите!

Слезы текут по его щекам; стыдясь их, он отворачивается, и чудной красоты
волосы глянцевитыми прядями рассыпаются по плечам. Нежные, блестящие глаза
мальчика с каждым годом все больше напоминают Государыне Гэндзи. Зубы у него
немного попорчены и, когда он улыбается, кажутся почерненными. Словом, принц
необыкновенно хорош собой, и, на него глядя, всякий подосадовал бы, что он не
родился женщиной.

Ах, когда б не это сходство! Оно было словно изъян в жемчужине, и Государыня
замирала от страха, думая о том, какими бедами грозит ее сыну будущее.

Господин Дайсё очень скучал по принцу, но, желая, чтобы Государыня осознала
меру своей жестокости, нарочно воздерживался от выездов во Дворец и в унылом
бездействии коротал дни в доме на Второй линии. Однако столь долгое
затворничество могло возбудить в столице толки, поэтому, а возможно, и потому,
что ему просто захотелось полюбоваться осенними лугами, Гэндзи отправился в
Уринъин16. Он провел два или три дня в келье брата своей покойной матери,
монаха Рисси, отдавая часы молитвам и чтению священных сутр. И многое в те дни
трогало его душу. Деревья уже начинали краснеть, и осенние луга были исполнены
особого очарования. Любуясь ими, Гэндзи порой забывал о столице. Окружив себя
монахами-наставниками, славными своей ученостью, он слушал их рассуждения на
темы священных сутр. Подобное времяпрепровождение располагало к ночным бдениям
и длительным размышлениям о непостоянстве мира, но, увы, и теперь нередко
вставал перед ним образ столь дорогой его сердцу, но, увы, по-прежнему
неприступной особы... (94) Под утро монахи, озаренные сиянием предрассветной
луны, звенели чашами - наставала пора подносить воду Будде, срывали и пускали
по воде темные и светлые хризантемы, багряные листья. И хотя не было в их
привычных трудах ничего значительного, они становились источником утешения в
этом мире и надежным залогом спасения в грядущем.

"Какую жалкую жизнь вынужден влачить я!" - беспрестанно думал Гэндзи. Монах
Рисси громко и протяжно произносил слова молитвы: "Возносящих хвалу будде Амиде
с собою возьмет, не оставив...17" - и Гэндзи невольно позавидовал ему. "Ах,
отчего..." - вздохнул он, но тут же возник перед его мысленным взором образ
госпожи из Западного флигеля. Так, видно, не было твердости в его сердце.
Непривычно долгой была их разлука, и он часто писал к ней.

"Я ныне испытываю себя - достанет ли сил отказаться от мира? Но, увы, тоска не
рассеивается, и с каждым днем все сильнее печаль одиночества. Многое еще не
познано, и я задержусь здесь на некоторое время. Как Вы живете без меня?" -
писал он с восхитительной непринужденностью на бумаге "митиноку".

"Я оставил тебя
В росистом приюте, затерянном
Средь трав полевых.
Открыт тот приют четырем ветрам,
И сердце не знает покоя".

Столь нежное послание растрогало юную госпожу до слез, и, взяв листок белой
бумаги, она написала ответ:

"Ветра порыв
Сминает в одно мгновенье
Нежные нити
Паутинок в росистой траве,
На глазах меняющей цвет..."

"Почерк у нее становится все лучше", - думал Гэндзи, любуясь письмом.

Юная госпожа чаще всего обменивалась посланиями с Гэндзи, потому и почерк ее
напоминал его собственный, только был мягче и женственнее. "Похоже, что мне
удастся воспитать ее совершенной во всех отношениях", - радовался он.

Поскольку это было так близко - право, что стоило ветру долететь и вернуться, -
Гэндзи решил отправить письмо и жрице Камо. Вот что он написал госпоже Тюдзё:

"Вряд ли Ваша госпожа знает о том, что, куда б я ни поехал, тоска преследует
меня..."

А вот и письмо к самой жрице:

"Знаю, что дерзко
Говорить об этом открыто,
Но могу ль промолчать?
Та давняя осень так часто
Вспоминается мне теперь...

Пытаться "прошедшее нынешним сделать" (95) - не напрасно ли? И все же иногда
думаю: а вдруг?.." - привычно написал Гэндзи на зеленоватой китайской бумаге,
затем, прикрепив письмо священными волокнами к ветке дерева сакаки, отправил
его со всеми приличествующими случаю церемониями.

Ответила госпожа Тюдзё:

"Скучною вереницей тянутся дни... Я часто вспоминаю о прошлом, и мысли мои
невольно устремляются к Вам, но не напрасно ли?"

Ее письмо было более учтивым и содержательным, чем обычно. На крошечном клочке
бумаги, перевязанном обрывками священных волокон, рукою жрицы было начертано:

"Не ведаю я,
Что случилось той осенью давней,
Не берусь разгадать,
Почему ты с такой тоскою
Вспоминаешь о ней теперь.

Так, и в ближайших рождениях..."

Почерк ее не отличался особой изысканностью, но был довольно изящен, а в
скорописи она превосходила многих.

"Наверное, за это время "Утренний лик" расцвел еще пышнее..." - подумал Гэндзи,
и сердце его затрепетало. Можно было подумать, что даже гнев богов не страшил
его. "Кажется, это было тоже осенью... - вспомнилось вдруг ему. - Печальная
обитель на равнине... Как похоже, ну не странно ли?" - думал Гэндзи, обращая к
богам свои укоризны. Право, подобное легкомыслие достойно сожаления! Трудно
было постичь, что двигало им: он спокойно оставался в стороне, когда легко мог
добиться успеха, теперь же его мучило запоздалое раскаяние... Эта черта Гэндзи,
судя по всему, была известна и жрице, во всяком случае она не пренебрегала его
редкими письмами, хотя, казалось бы...

Гэндзи коротал дни, читая шестидесятикнижие18 и слушая толкования неясных мест,
и даже самые скромные монахи радовались:

- Верно, своими молитвами привлекли мы в нашу горную обитель этот невиданный
свет.

- Право, и Будда почел бы за честь...

Проводя дни в неторопливых размышлениях, Гэндзи с неудовольствием думал о
возвращении, и только тревога за юную госпожу, привязывая его к миру, не
позволяла долее оставаться здесь, поэтому вскоре, пожаловав монашескую обитель
богатыми дарами, он стал собираться в обратный путь. Одарив всех вокруг - как
монахов, высших и низших, так и живущих поблизости бедных жителей гор, -
справив положенные обряды, Гэндзи выехал в столицу. Со всех сторон к дороге
стекались бедняки-дровосеки, смотрели на него, роняя слезы. Гэндзи сидел в
черной карете, облаченный в невзрачное одеяние скорби, но даже мельком
уловленные неясные очертания его фигуры были достойны восхищения. Да, в целом
мире не было человека прекраснее.

Вернувшись домой, Гэндзи нашел юную госпожу повзрослевшей и похорошевшей. Она
сидела, спокойная и задумчивая, словно размышляя о том, что станется с ними в
будущем, и была так трогательна, что хотелось вовсе не отрывать от нее взора.
"Знает ли она, какие бури смущали мое недостойное сердце", - подумал Гэндзи и,
с умилением вспомнив ее песню: "На глазах меняющей цвет...", принялся
беседовать с ней ласковее обычного.

Блистающие каплями росы багряные листья, привезенные из горной обители, были
необыкновенно хороши, куда ярче, чем в саду перед домом, и Гэндзи решил
отослать их Государыне, рассудив, что подобный знак внимания вряд ли кого-то
удивит, в то время как отсутствие всяких вестей от него может показаться
подозрительным. Вот что он написал, обращаясь к Омёбу:

"Я слышал, что Ваша госпожа после долгого перерыва вновь посетила высочайшие
покои. Меня весьма тревожит как ее судьба, так и судьба принца, поэтому это
известие не могло не взволновать меня, но не в моей власти было отменять
назначенные для молитв дни... Созерцая эти листья в одиночестве, мог ли я не
вспомнить о "парчовом наряде в ночи?"19 (96) При случае покажите их госпоже".

Листья и в самом деле были очень красивы, поэтому Государыня изволила обратить
на них внимание. Рассматривая же их, заметила привязанный к одной из веток
маленький листок бумаги. Покраснев под взглядами дам, она подумала недовольно:
"Право же, он слишком настойчив! Подобные сумасбродства со стороны человека,
обычно вполне благоразумного, не могут не вызвать подозрения".

Ветки же Государыня велела, поставив в вазу, поместить у столба в передних
покоях.

Разумеется, она не стала медлить с ответом, но письмо ее - весьма, впрочем,
обстоятельное - касалось в основном принца: как она тревожится за него, как
рассчитывает на поддержку господина Дайсё... Словом, она думала прежде всего о
приличиях, и Гэндзи почувствовал себя уязвленным. Но он давно уже входил во все
ее нужды, и людям показалось бы странным малейшее пренебрежение с его стороны,
а потому в день, когда Государыня должна была покинуть Дворец, он отправился
туда.

Прежде всего Гэндзи зашел к Государю, который изволил как раз отдыхать в своих
покоях, и они долго беседовали о минувших и нынешних временах. Государь обладал
на редкость тихим, ласковым нравом, он очень походил на отца, только черты его
были тоньше и изящнее. Узы искренней и нежной дружбы с давних пор связывали его
с Гэндзи.

Разумеется, до Государя дошли слухи о том, что госпожа Найси-но ками до сих пор
не порвала со своим прежним возлюбленным, да он и сам нередко кое-что примечал,
однако же не торопился никого осуждать. "Когда б это началось сейчас, - думал
он, - тогда другое дело, но ведь их связь тянется издавна, и нет ничего
предосудительного в том, что они продолжают сообщаться друг с другом".

Государь расспрашивал Гэндзи о событиях, в мире происходящих, о разных книжных
премудростях, потом разговор зашел о любовных песнях, и Государь вспомнил тот
день, когда покидала Дворец жрица Исэ, прелестные черты которой до сих пор не
изгладились из его памяти. А Гэндзи, не таясь, рассказал ему о печальном
рассвете в Священной обители на равнине.

Между тем на небо медленно выплыл двадцатидневный месяц, и так прекрасно стало
вокруг, что Государь молвил: "Ах, только музыки и недостает в такой вечер..."20

- Сегодня ночью Государыня-супруга покидает Дворец, и я намереваюсь навестить
ее. Я не хотел бы нарушать последней воли ушедшего, тем более что других
покровителей у нее нет. К тому же она имеет непосредственное отношение к принцу
Весенних покоев, и я почитаю своим долгом уделять ей особое внимание, - говорит
Гэндзи.

- Так, и мне завещал ушедший Государь опекать принца Весенних покоев, как
собственного сына, поэтому я принимаю живое участие во всем, что его касается.
Но могу ли я позволить себе как-то особенно отличать его?.. А ведь он уже
сейчас прекрасно владеет кистью, да и в других областях обнаруживает редкие в
его возрасте дарования. Видно, суждено ему увенчать славой наш век, возместив
отсутствие каких-либо достоинств во мне, - молвит Государь.

- Да, и все же он совсем еще дитя, хотя и обладает талантами зрелого мужа...

Некоторое время побеседовав с Государем о принце Весенних покоев, Гэндзи вышел.
По дороге же встретился ему То-но бэн, сын То-дайнагона, брата
Государыни-матери, блестящий юноша, находящийся на вершине благополучия и не
ведающий забот. Он направлялся к младшей сестре своей во дворец Живописных
видов, Рэйкэйдэн, но, приметив, что передовые расчищают дорогу для господина
Дайсё, задержался.

- Белая радуга пересекла солнце, и затрепетал принц21... - раздельно произнес
он, но, как ни оскорбительны были его слова, мог ли Гэндзи ему ответить? Он
знал, что Государыня-мать по-прежнему относится к нему неприязненно, даже
враждебно, и его не могло не уязвить намеренное проявление этой враждебности со
стороны человека из ее окружения, но он предпочел сделать вид, будто ничего не
заметил.

- Я задержался у Государя, боюсь, что теперь слишком поздно, - говорит он
Государыне-супруге.

Сад залит ярким лунным светом, в такие ночи ушедший Государь любил услаждать
свой слух музыкой, и в его покоях царило праздничное оживление. А теперь... увы,
вокруг все та же священная ограда, но внутри ее ничто не напоминает о прошлом.

"Многослойный туман
Отделил меня от далекой
Обители туч.
И теперь светлый лик луны
Лишь в мечтаньях является мне", -

передает Государыня через Омёбу.

Она совсем близко, и Гэндзи, затаив дыхание, вглядывается в смутные очертания
ее фигуры за занавесом. Забыв о своих обидах, он говорит, плача:

"Сияет луна
Так же ярко, как, помнишь, сияла
В те осенние дни.
Но как же, право, жесток
Туман, нас с ней разлучивший.

Да, "как видно, не только люди..." (97); впрочем, так бывало и в давние
времена".

Государыня же никак не может расстаться с сыном, о многом хочется ей рассказать
ему, но он еще слишком мал и не все понимает, поэтому ей так и не удается
избавиться от снедающей душу тревоги.

Обычно принц довольно рано удаляется в опочивальню, но на этот раз, решив,
должно быть: "Не лягу, пока не уйдет Государыня!" - медлит. Видно, что он
огорчен, но находит в себе довольно твердости, чтобы не задерживать мать, и это
еще больше трогает ее.

Слова То-но бэна встревожили Гэндзи. Терзаясь угрызениями совести и опасаясь
новых неприятностей, он перестал сообщаться даже с Найси-но ками.

Прошло довольно много времени, и вот однажды, когда небо готово было брызнуть
первым осенним дождем, она - неизвестно, что уж там ей подумалось, - сама
написала ему:

"Я напрасно ждала:
Вдруг, сухими листами играя,
Ветер весть принесет?
Но молчишь ты, и тянутся дни
Томительной вереницей..."

Все вокруг располагало к печальным раздумьям, да и чувства Найси-но ками,
которая писала это письмо, таясь от чужих взглядов, не могли не найти отклик в
сердце Гэндзи, а потому, задержав посланца, он велел открыть шкафчик, где
хранилась китайская бумага, и, выбрав листок Получше, принялся старательнее
обычного готовить кисти и прочие принадлежности. Был же он в тот миг так
прекрасен, что дамы зашептались, подталкивая друг друга: "Кому бы это?"

"Увы, я успел уже привыкнуть к тому, что, сколько ни пиши, все напрасно, и,
окончательно потеряв надежду, погрузился в бездну уныния... Так, я "долго
вздыхал о доле своей злосчастной..." (98).

Разлученный с тобой,
Томимый тоской безысходной,
Плачу украдкой,
Но можно ль равнять мои слезы
С мелким осенним дождем?

Коль сердца открыты друг другу, то невольно забываешь о том, что небо над
головой по-прежнему затянуто тучами", - с искренней нежностью писал он.

Очевидно, многие тщились пробудить его чувствительность, но, отвечая им весьма
приветливо, он далек был от них душой.

Сразу же после поминальных служб по ушедшему Государю Государыня-супруга
предполагала начать Восьмичастные чтения22. День Поминовения Покинувших
Страну23 приходился на начало Одиннадцатой луны. Падал густой снег. Государыне
принесли письмо от господина Дайсё:

"Вот и настал
День, нас с ним разлучивший.
Падает снег.
Когда, на какой дороге
Выпадет встретиться вновь?"

В тот день все предавались печали, и Государыня ответила:

"Одинокие дни
Текли чередою унылой.
Но сегодня опять
В воздухе снег кружится.
Мнится, будто вернулось былое..."

Писала она довольно небрежно, и вместе с тем письмо ее поражало удивительным
благородством. Впрочем, возможно, будь Гэндзи менее пристрастен... Ее почерк,
изящная простота которого показывала тонкий вкус, был немного старомоден,
однако мало кто из женщин сумел бы так написать. Впрочем, сегодня Гэндзи
старался не думать о ней, целый день он творил молитвы, и на рукавах его таял
снег.

По прошествии Десятого дня Двенадцатой луны начались Восьмичастные чтения.
Благодаря стараниям Государыни-супруги церемония прошла чрезвычайно
торжественно. Вряд ли когда-нибудь прежде так тщательно отбирали драгоценные
валики, шелковую оберточную бумагу, плетенные из тростника футляры и прочие
мелочи, не говоря уже о самих свитках с текстами для каждого дня. Впрочем, это
никого не удивляло - участие Государыни-супруги придавало особую изысканность и
менее значительным церемониям.

Украшения для будд, покрывала для ритуальных столиков были истинно достойны
Земли Вечного Блаженства.

В первый день делались приношения в честь предшествующего Государя24, во второй
- в честь покойной Государыни-матери, затем в честь ушедшего Государя, а как
чествование последнего совпало с днем Пятого свитка, многие вельможи сочли
необходимым отметить его своим присутствием, невзирая на неодобрение некоторых
высоких особ.

В тот день выбору чтецов было уделено особенно пристальное внимание, поэтому,
уже начиная с "Шествия дровосеков"25, самые привычные слова звучали
необыкновенно торжественно.

В тот же день подносили свои дары принцы крови, и, как обычно, всех их затмил
господин Дайсё. Казалось бы, бессмысленно постоянно напоминать об этом, но что
делать, если каждый раз, видя его, не можешь сдержать восхищения?

В последний день, давая личные обеты, Государыня-супруга заявила о намерении
принять постриг. Для всех это явилось полной неожиданностью, а принц Хёбукё и
господин Дайсё были просто потрясены. Не дожидаясь конца церемонии, принц
поднялся и прошел в покои сестры, но она лишь подтвердила, что таково ее
окончательное решение, а в заключительный день чтений призвала главного
настоятеля Дзасу с горы Хиэ, дабы он наложил на нее соответствующие обеты.

Когда монах Содзу из Ёкава26, приходившийся Государыне дядей, подошел, чтобы
обрезать ей волосы, печаль сжала сердца присутствующих, и у всех на глазах
навернулись слезы, не сулившие в такой день ничего доброго. Даже когда
никчемные дряхлые старики разрывают связи с миром, и то нельзя не кручиниться,
а уж в этом случае... К тому же до сих пор никто и ведать не ведал... Принц
плакал навзрыд, да и все остальные, потрясенные столь внушительным и
трогательным зрелищем, уехали с промокшими до нитки рукавами. Сыновья ушедшего
Государя, вспоминая, сколь высоко было положение принявшей постриг в прежние
времена, еще больше печалились и спешили выразить ей свое участие. Только
господин Дайсё оставался на месте, не зная, как и что говорить. Чувства его
были в смятении, но, очевидно, испугавшись, что молчание скорее может быть
перетолковано в дурную сторону, он все же прошел в покои Государыни, когда
принц и прочие разъехались. В доме стало наконец тихо, лишь дамы, всхлипывая,
теснились по углам. На небе не было ни облачка, в саду, залитом лунным светом,
искрился снег. Сад невольно напоминал о минувшем, и грудь сжималась мучительной,
неизъяснимой тоской. Постаравшись справиться с волнением, Гэндзи спросил:

- Для чего так внезапно решившись?..

- О, решилась-то я уже давно. Но боялась, что многие воспротивятся моему
намерению и я не сумею... - как всегда через Омёбу передала ему Государыня.

За занавесями виднелись смутные очертания ее фигуры, оттуда доносился тихий
шелест платьев прислуживающих ей дам, приглушенные всхлипывания... "Как же все
это грустно!" - думал Гэндзи, прислушиваясь.

Дул порывистый ветер, в воздухе кружился снег. Сквозь занавеси струился
необычайно тонкий аромат черных благовоний27, который смешивался с витающим в
воздухе легким дымком от жертвенных курений и с благоуханием, исходящим от
платья Гэндзи. Воистину, в такую прекрасную ночь может почудиться, что ты
достиг уже Земли Вечного Блаженства.

Вскоре явился гонец из Весенних покоев, и, вспомнив слова, сказанные принцем во
время последней их встречи, Государыня вдруг почувствовала, что силы изменяют
ей, поэтому за нее ответил Гэндзи, добавив кое-что и от себя. Все вокруг
пребывали в крайнем унынии, и Гэндзи вряд ли удалось выразить то, что было у
него на сердце.

- Как ни стремись
Вослед за светлой луною
К обители туч,
Суждено и впредь нам блуждать
Во мраке этого мира (3), -

так вдруг подумалось мне, но теперь все тщетно... Как завидую я вашей твердости,
- вот и все, что сказал он Государыне.

Рядом были дамы, и, не смея высказать всего, что волновало его душу, он лишь
молча томился.

- Мирская тщета
Чужда мне давно, и все же
Не знаю, когда
Смогу разорвать наконец
Последние связи с миром.

О да, все еще нечиста... - передали ему, но ответ этот исходил скорее от дам,
нежели от самой госпожи.

Вернувшись в дом на Второй линии, Гэндзи уединился в опочивальне, но сон долго
не шел к нему. Право, когда бы не тревога за принца Весенних покоев, он не стал
бы задерживаться в этом постылом мире. "Государь позаботился о том, чтобы принц
имел надежную опору хотя бы в лице матери, но, увы, не умея противостоять
враждебному окружению, она решилась переменить обличье, и боюсь, что теперь ей
не удастся сохранить за собой прежнее положение. А если еще и я..." - думал он
и до самого рассвета не смыкал глаз.

Рассудив, что Государыне понадобится утварь, приличествующая новому образу
жизни, Гэндзи поспешил позаботиться о том, чтобы к концу этого года было
приготовлено все необходимое. Омёбу решила разделить судьбу своей госпожи, и он
не преминул заверить ее в искреннем участии. Впрочем, если подробно обо всем
рассказывать, выйдет слишком длинно, поэтому многое я опускаю. Правда, именно в
такое время рождаются прекрасные песни, и жаль, что вы их не услышите...

Теперь в присутствии господина Дайсё Государыня чувствовала себя куда свободнее
и иногда даже беседовала с ним без посредников. А он... Нельзя сказать, чтобы
он совершенно к ней переменился, но ведь невозможно было и помыслить...

Скоро год сменился новым, до Государыни доходили слухи о пышном Дворцовом пире,
о великолепном Песенном шествии, и в душе ее пробуждались томительные
воспоминания. Отдавая часы молитвам, она обретала утешение в размышлениях о
грядущем мире и постепенно отрешалась от былых горестей.

Не меняя ничего в своей прежней молельне, она перешла в другую, нарочно для нее
выстроенную в уединенном месте к югу от Западного флигеля, и там проводила дни
в ревностном служении Будде.

Однажды зашел к Государыне господин Дайсё. В доме ничто не напоминало о том,
что год сменился новым, в покоях было тихо и безлюдно, только самые преданные
Государыне дамы из службы Срединных покоев сидели понурившись. Вид у них был
весьма унылый, но, может быть, Гэндзи это просто показалось? Лишь во время
праздника Белых коней, порядок проведения которого оставался неизменным, дамы
получили возможность немного развлечься. Знатные вельможи, ранее толпившиеся у
ворот, так что места свободного не оставалось, на этот раз, объезжая дом
Государыни стороной, собирались у стоявшего напротив дома Правого министра. Все
это было понятно, но не могло не печалить. И когда, всем видом своим выказывая
крайнее почтение, появился господин Дайсё, один стоящий тысячи, на глазах у дам
навернулись невольные слезы. Растроганный гость долго стоял молча, не в силах
произнести ни слова.

Облик жилища изменился: обрамление тростниковых штор и занавесы были теперь
зеленовато-серых тонов, сквозь прорези виднелись по-своему изысканные
светло-серые и блекло-желтые края рукавов. Лишь тонкий подтаявший ледок на
поверхности пруда да набухшие почки ив на берегу не позволяли забыть о времени
года, и, взглянув на сад, Гэндзи украдкой произнес: "Благородны и в самом деле..
." (99) Он был истинно прекрасен в тот миг!

- Наверное, здесь
Та рыбачка живет, грусть-траву
Добывая из моря, -
Промок мой рукав, лишь взглянул
На остров в Сосновом заливе, -

говорит Гэндзи.

Поскольку покои невелики, а вся внутренняя их часть отдана Будде, Государыня
находится где-то совсем рядом, и он слышит ее тихий голос.

- С той давней поры
И следов на песке не осталось.
Так могла ли я ждать,
Что на остров в Сосновом заливе
Снова нахлынет волна? -

отвечает она, и глаза Гэндзи невольно увлажняются. Опасаясь, что его слезы
будут замечены сбросившими бремя суетных помышлений монахинями, он уходит,
сказав на прощание лишь несколько ничего не значащих слов.

- Ах, господин Дайсё с годами становится все прекраснее! Прежде, во времена его
благоденствия, когда жил он, не ведая забот и все склонялись перед ним, можно
было лишь гадать, в каких обстоятельствах откроется ему внутренний смысл
явлений. А теперь... Взгляните, какое светлое спокойствие дышит в его чертах!
При этом любой малости достаточно, чтобы возбудить участие в его чувствительном
сердце. Как же все это трогательно... - умилялись немолодые монахини и,
превознося Гэндзи, обливались слезами. Да и самой госпоже было о чем вспомнить.

В день Назначения люди из ее дома не получили должностей, им приличествующих, и
даже не были повышены в рангах ни в соответствии с общим порядком, ни по ее
личному ходатайству, поэтому многие сетовали на судьбу.

Хотя принятие пострига не означало немедленного лишения Государыни звания и
ранга и не должно было иметь следствием сокращение ее доходов, оно послужило
предлогом для многих перемен в ее положении. Разумеется, эти перемены
принадлежали тому миру, с которым она решила расстаться, но нередко, глядя на
своих приунывших, оставшихся без опоры домочадцев, она невольно чувствовала
себя виноватой перед ними. Однако мысль о том, что ее самоотречение имеет целью
благополучие принца Весенних покоев, придавала ей твердости, и Государыня с еще
большим жаром отдавалась молитвам. А поскольку душу ее давно уже тяготила,
рождая в ней самые мрачные предчувствия, некая тайна, она находила утешение,
лишь взывая к Будде: "За страдания мои сними с него вину и помилуй его..."

Действия Государыни встречали полное понимание и сочувствие в сердце Дайсё. Его
приближенные, так же как и ее, терпели неудачу за неудачей, и, сетуя на
непостоянство этого печального мира, он влачил дни в полном уединении.

Немало невзгод обрушилось и на Левого министра, совершенно иным было теперь его
положение при дворе, да и весь уклад жизни неузнаваемо изменился. Не желая
мириться с этими переменами, он подал прошение об отставке, но Государь, помня
о завете ушедшего отца своего, который полагал Левого министра важнейшим
оплотом благоденствия государства и настоятельно указывал на то сыну, все не
решался расстаться с ним и на многократные заявления министра неизменно отвечал
отказом. Однако в конце концов тому удалось настоять на своем, и он тоже зажил
затворником, отрекшись от всякого сообщения с этим суетным миром.

Так вот и случилось, что с каждым годом усиливался один лишь род и не было
пределов его благополучию. Теперь, когда Левый министр, принимавший на себя
бремя правления миром, удалился от дел, Государь в полной мере ощутил
собственную беспомощность, да и многие не лишенные понимания люди предавались
печали. Сыновья Левого министра, все без исключения наделенные и умом и
дарованиями, потеряв прежнее влияние, приуныли, и даже Самми-но тюдзё лишился
своей веселости. Когда время от времени он наведывался к четвертой дочери
Правого министра, его принимали с обидной холодностью, явно исключив из числа
"близких зятьев". Более того, желая, видно, получше наказать его, им
пренебрегли и при нынешнем назначении. Однако Самми-но тюдзё не падал духом.
"Мир изменчив, - думал он, - и если сам Дайсё, удалившись от дел, живет
затворником, мои неудачи тем более естественны". Он часто навещал Гэндзи, деля
с ним часы занятий и часы утех. Они вспоминали прежние сумасбродства, былое
соперничество, да и теперь стремились использовать любую безделицу, чтобы
доказать друг другу свое превосходство. В доме на Второй линии помимо весенних
и осенних Священных чтений28 по разным поводам устраивались торжественные
молебны. Нередко Гэндзи призывал к себе не занятых ныне по службе, а потому
имеющих досуг в избытке ученых мужей и коротал часы, занимаясь с ними
сочинительством, играя в "закрывание рифм"29 и прочие игры. Во Дворце он почти
не бывал, жил, повинуясь лишь собственным прихотям, так что наверняка
находились люди, готовые осудить его и теперь.

Однажды, когда сеялся тихий, летний дождь, Самми-но тюдзё пришел к Гэндзи, имея
с собою множество приличествующих случаю антологий. Гэндзи тоже повелел открыть
книжные хранилища у себя в доме и из шкафчиков, куда никогда прежде не
заглядывал, достал редкостные старинные собрания. Затем, отобрав несколько
наиболее значительных, без особых церемоний пригласил к себе людей, в этой
области сведущих. Собрались в его доме придворные и ученые мужи и, разделившись
на левых и правых, четных и нечетных, начали состязаться, причем победителей
ожидали великолепные дары. Чем дальше, тем труднее становилось угадывать, и
иногда Гэндзи, приводя всех в восхищение несравненной широтой своих познаний,
называл рифмы, которые и достопочтенных мужей ставили в тупик. "Может ли один
человек быть вместилищем всех возможных совершенств? - восторгались собравшиеся.
- Таково, видно, его предопределение - затмевать окружающих и красотой и
дарованиями". В конце концов левые проиграли.

Дня через два Самми-но тюдзё устроил угощение для победителей. Особенной
пышностью оно не отличалось, но яства были поданы с отменным вкусом в
изящнейших кипарисовых коробках, дары же, преподнесенные гостям, отличались
разнообразием и изысканностью. Были приглашены все, кто участвовал в состязании,
и снова во множестве складывались стихи.

Цвело лишь несколько одиноких "роз у лестницы"30, но тихая и спокойная красота
этого летнего дня трогала куда больше, чем яркие краски весенней или осенней
поры. Чувствуя себя легко и свободно, гости услаждали свой слух музыкой.

Сын Самми-но тюдзё, мальчик лет восьми или девяти, в нынешнем году поступивший
на службу во Дворец, пел на диво приятным голосом и играл на флейте "сё".
Гэндзи охотно вторил ему. Этот мальчик был вторым сыном четвертой дочери
Правого министра. На него возлагались особенно большие надежды, и люди
чрезвычайно привечали и баловали его. Обнаруживая необыкновенные дарования, он
был к тому же очень миловиден и вызвал всеобщее восхищение, звонко запев
"Высокие дюны"31 в тот миг, когда веселье стало беспорядочным. Господин Дайсё,
сняв с себя верхнее платье, преподнес ему. Гэндзи захмелел сегодня более
обыкновенного, и его раскрасневшееся лицо блистало ослепительной красотой. В
платье из тонкого шелка, сквозь которое просвечивало тело, он был так хорош,
что престарелые ученые мужи, издалека поглядывая на него, роняли слезы. Когда
мальчик допел до конца: "Вот бы мне взглянуть на нежные лилии...", Самми-но
тюдзё, почтительно поклонившись, поднес Гэндзи чашу с вином:

- У первых цветов
Поутру лепестки раскрылись,
Взоры пленяя.
Но в нежной прелести красок
Ты даже им не уступишь... -

Улыбаясь, Гэндзи поднял чашу:

- Утром расцвел,
Своего не дождавшись часа,
Этот цветок,
Под летним дождем промокнув,
Яркость красок утратил...

Увы, уже и поблек... - пошутил он, нарочно притворяясь совсем захмелевшим, но
Самми-но тюдзё, поглядев с укоризной, все-таки заставил его выпить вино.

Немало было и других песен сложено, но ведь еще Цураюки говорил, что истинные
песни редко рождаются в таких случаях и бессмысленно записывать все подряд. К
тому же мне это просто не по силам... Достаточно сказать, что во всех стихах и
во всех песнях восхвалялись достоинства господина Дайсё. Да и сам он, как видно
возгордившись, произнес: "Я сын Вэнь-вана и брат У-вана..."32 Одни эти имена
звучали чудесной музыкой в его устах. Кажется, он готов был продолжить: "Я дядя
Чэн-вана...", но вовремя спохватился.

Часто заходил к Гэндзи и принц Соти, замечательный музыкант и прекрасный
собеседник.

Тем временем госпожа Найси-но ками вернулась в отчий дом. Давно уже мучила ее
лихорадка, и она решила, что здесь ей будет удобнее прибегнуть к помощи
молитвенных обрядов. Монахи начали произносить заклинания, и болезнь, ко
всеобщей радости, отступила. Между тем Найси-но ками, по обыкновению своему не
желая упускать столь редкой возможности, сговорилась с Гэндзи и, как это ни
сложно было, стала встречаться с ним почти каждую ночь.

Найси-но ками была красива яркой, цветущей красотой. Правда, за время болезни
она немного похудела, но это ничуть не повредило ей: напротив, ее нежные черты
казались теперь еще нежнее.

Государыня-мать тоже жила в отчем доме, поэтому любовникам постоянно грозила
опасность разоблачения, но ведь именно такие обстоятельства и делали женщину
особенно привлекательной в глазах Гэндзи. Ночь за ночью, стараясь никому не
попадаться на глаза, пробирался он в ее покои. Очевидно, некоторые дамы кое-что
приметили, но, опасаясь неприятностей, не спешили доносить о том старшей
госпоже. Министр же и ведать не ведал... Но вот однажды под утро разразилась
страшная гроза, внезапно хлынул ливень, загремел оглушительный гром. Юноши из
семейства министра вместе с чиновниками из службы Срединных покоев суетливо
забегали по дому, повсюду толпились люди, дамы же, потеряв голову от страха,
теснились ближе к госпоже, и Гэндзи оказался в крайне затруднительном положении.
Не имея возможности выбраться из дома, он встретил день в опочивальне Найси-но
ками, причем, к его величайшей досаде, полог был со всех сторон окружен
прислужницами. Можно себе представить, как растерялись дамы, которые знали...
Когда смолкли раскаты грома и немного стих дождь, министр решил наведаться в
женские покои. Сначала он зашел к Государыне-матери, а оттуда направился к
Найси-но ками. Стук дождя заглушал все прочие звуки, и присутствие министра
было обнаружено только тогда, когда он, приподняв занавеси, спросил: - Как ваше
самочувствие? Ужасная выдалась ночь, я очень беспокоился за вас, но так и не
смог зайти. Вас охраняли Тюдзё и Мия-но сукэ?

Он говорил слишком быстро, и в голосе его не было значительности, приличной
сановным особам. Гэндзи невольно улыбнулся, сравнив его с Левым министром. Так,
различие было поразительным. В самом деле, Правый министр произвел бы куда
лучшее впечатление, если б по крайней мере сначала вошел, а потом уже начинал
говорить.

Найси-но ками, трепеща от страха, тихонько выбралась из-за полога. Увидав ее
покрасневшее лицо и решив, что ей все еще нездоровится, министр сказал:

- Да вы сами на себя непохожи! Боюсь, что дело не обошлось без вмешательства
злых духов. Пожалуй, не следовало так рано отпускать монахов.

Но тут, к величайшему своему удивлению, он заметил светло-лиловый пояс, который,
зацепившись за подол ее платья, выполз наружу, и почти сразу же бросились ему
в глаза разбросанные перед занавесом испещренные скорописными знаками листки
бумаги.

- А это что такое? - изумился министр. - Кто все это написал? Ничего похожего я
не видел у вас прежде. Дайте-ка сюда, посмотрим, чей это почерк.

Оборотившись, Найси-но ками тоже увидела листки и поняла, что отвлечь от них
внимание министра не удастся. Что она могла ответить? Пожалуй, от столь важной
особы мы вправе ожидать большей чуткости хотя бы по отношению к собственной
дочери, ведь видел же он, что она вот-вот лишится чувств от стыда. Но, будучи
человеком своевольным и вспыльчивым, министр не задумываясь поднял листки
бумаги и тут же заглянул за переносной занавес. За ним сидел небрежно одетый
мужчина, как видно чувствовавший себя здесь довольно свободно. Увидав министра,
он быстро спрятал лицо, не желая быть узнанным. Как ни велико было изумление и
возмущение министра, разве мог он позволить себе излить свой гнев на человека,
ему незнакомого? Ничего не видя перед собой от ярости, он забрал листки бумаги
и отправился в главные покои. Найси-но ками лежала без чувств и, казалось,
готова была покинуть этот мир. А Гэндзи, расстроенный, недовольный собой,
думал: "Из-за своего безрассудства я окончательно лишусь доброго имени". Но
прежде всего следовало позаботиться о женщине, состояние которой возбудило бы
жалость в любом сердце.

Министр никогда не отличался сдержанностью и умением хранить тайны, в последние
же годы к этим чертам его присоединилась старческая взбалмошность, так можно ли
было надеяться, что он промолчит? Увы, недолго думая, он прошел прямо к
Государыне и стал жаловаться ей.

- Вот так обстоит дело. Это почерк правого Дайсё. По моему недосмотру он давно
уже вступил с ней в связь. Из уважения к его достоинствам я готов был простить
ему все и даже намекал, что согласен принять его в свой дом, но, очевидно не
имея достаточно твердого намерения, он продолжал вести себя весьма
легкомысленно. Как ни велико было мое беспокойство, я терпел, решив, что таково
ее предопределение. И в конце концов, как и задумано было, отправил дочь во
Дворец, надеясь, что Государь, несмотря на запятнанное имя, не пренебрежет ею.
Но оказалось, что именно это обстоятельство лишило ее возможности получить
звание нёго, что уже само по себе обидно. А его нынешнее поведение тем более
возмутительно. Пусть говорят, что таковы все мужчины, но мириться с подобной
дерзостью! Вот и жрицу Камо он не оставляет в покое и, не страшась гнева богов,
тайком обменивается с ней посланиями. Говорят, что дело у них зашло далеко, и
боюсь, что Дайсё покроет позором не только самого себя, но и нынешнее правление.
Между тем я всегда надеялся, что он образумится, и никогда не позволял себе
сомневаться в искренности его намерений. К тому же его положение в мире не
совсем обычно, многие почитают его ученейшим мужем века, и вся Поднебесная
склоняется к его ногам. Этого тоже нельзя забывать! - говорит министр, а
Государыня, и ему не уступая в необузданности нрава, отвечает, ослепленная
яростью:

- Одно название что Государь, а на самом деле все давно пренебрегают им. Даже
Вышедший в отставку министр и тот не отдал в его покои свою нежно взлелеянную
дочь, предназначив ей разделить ложе с его младшим братом, этим Гэндзи, который
был тогда еще ребенком и только что надел шапку придворного. А когда я
вознамерилась отдать на службу во Дворец эту особу, свою сестру, он опять все
испортил. Но разве кто-нибудь из вас, хоть один человек, осудил его? Нет, все
вы только и мечтали заполучить его в зятья, когда же надежды ваши оказались
обманутыми и ее пришлось все-таки отдать во Дворец, я уже не смогла обеспечить
ей там достойного положения. Из жалости к сестре я выбивалась из сил, старалась
сделать все от меня зависящее, чтобы она не оказалась хуже других, ведь, даже
имея столь незначительное звание, можно выдвинуться. Я надеялась, что этот
дерзкий человек будет поставлен на место, но, судя по всему, она снова
позволила ему соблазнить себя. Слухи, касающиеся жрицы, кажутся мне тем более
правдоподобными. Я уверена, что действия Дайсё могут иметь весьма зловредные
для нынешнего правления последствия, ибо все его чаяния связаны с принцем
Весенних покоев.

Такая неукротимая злоба звучала в ее голосе, что министр невольно пожалел
Гэндзи. "И зачем я сказал ей?" - раскаивался он.

- Все это так, но я думаю, что до поры до времени не стоит предавать дело
огласке. Вас же прошу не докладывать о том Государю. Найси-но ками, должно быть,
по-прежнему рассчитывает на его благосклонность и верит, что он простит ей это
заблуждение. Постарайтесь поговорить с ней, а ежели она не послушается, я сам
этим займусь, - сказал министр, пытаясь смягчить гнев Государыни, но вряд ли
ему это удалось.

"Бесстыдно проникнуть в дом, совершенно не считаясь с моим присутствием, какое
унижение!" - думала Государыня-мать, задыхаясь от ярости. "Глупо упустить такую
возможность и не поступить с ним наконец так, как он того заслуживает", -
должно быть, решила она...
***

Примечания
----------

1 ...приближался день отправления жрицы... - Речь идет о переезде жрицы Исэ
(дочери Рокудзё-но миясудокоро) из Священной обители на равнине Сага, где она
проходила очищение, в святилище Исэ.

2 ...в хижине "хранителей огня"... - Большинство японских комментаторов
полагают, что речь идет об особом строении неподалеку от храма, где молящиеся
зажигали факелы и свечи, для чего специальные служители постоянно поддерживали
там огонь.

3 В предутренний час... - Реминисценция из стихотворения Бо Цзюйи "Вечером,
стоя...": "В сумерках стою один перед буддийским храмом. / Лежат на земле
лепестки софоры, / В ветвях цикады звенят. / Печаль неизменно терзает меня. / В
любое время года, / И все же особенно тяжко теперь, в эти осенние дни".

4 Священное омовение на реке Кацура. - Речь идет о Втором омовении, после
которого жрицу перевозили в Исэ. Кацура - река к западу от столицы.

5 Провожающие на Длинном пути (тёбусоси) - лица, сопровождавшие жрицу Исэ до
самого святилища, как правило, сановники высших рангов. Жрица должна была
оставаться в Исэ до тех пор, пока на престол не взойдет новый император,
поэтому в названии "Длинный путь" отражено пожелание долгого правления.

6 Священные волокна (ю) - имеются в виду пучки древесных (в настоящее время
конопляных) волокон, издавна широко использовавшихся в Японии во время
синтоистских ритуалов. Их приносили в дар богам, прикрепляя к особому жезлу
(нуса).

7 Восьми островов пределы хранящая дева... - Восемь островов - образное
название Японии. Гэндзи обращается к жрице, а через нее к богам-хранителям
страны.

8 ...дабы посмотреть на церемонию Прощания... - По обычаю, жрицу перед
отправлением в Исэ привозили во Дворец, где она прощалась с императором. При
прощании император украшал ее прическу так называемым "прощальным гребнем".
Церемония Прощания проходила во дворце Великого предела (Дай-гокудэн).

9 Река Судзука. - Берет начало в горах провинции Исэ, уезда Судзука, течет на
восток и впадает в залив Исэ.

10 ...с другой стороны заставы... - т. е. переехав из провинции Ямасиро в
провинцию Оми и миновав воспетую в японской поэзии заставу на горе Встреч
(Афусака [Оосака]-но сэки), через которую лежал путь на восток от столицы.

11 ...все меньше людей у ворот... - цитата из поэмы Бо Цзюйи "Пипа": "С врагом
воевать отправился брат, а вскоре сестры не стало. / На смену ночам восходила
заря, моя красота поблекла. / И меньше людей у моих ворот, и конь оседланный
реже.../ И я, постарев, согласилась пойти к торговому гостю в жены..." (пер. Л.
3. Эйдлина).


12 ...службы пяти богам-хранителям... - т. е. пяти богам, разящим демонов зла:
Фудо, Гундари, Оитоку, Конго, Годзандзэ. Во время служб ставились пять
жертвенников, службы продолжались до семи дней. Очевидно, в данном случае
службы были связаны с началом нового правления.

13 Плоды, разложенные на крышках... - в эпоху Хэйан вместо тарелок часто
пользовались крышками (от шкатулок, тушечниц и т. п.).

14 Хоть и не грозит мне участь супруги Ци... - Имеется в виду наложница
императора ханьской династии Гао-цзу (206-195 гг. до н. э.), которая пыталась
поставить на престол своего сына, оттеснив законного наследника, сына
императрицы Люй. Это ей не удалось, и после смерти имп. Гао-цзу на престол
взошел Сяо Хуэй, сын Люй. Люй стала мстить Ци (см.: Сыма Цянь. Исторические
записки. Т. 2. М., 1975, с. 200).

15 Ночные монахи - монахи, которые призывались в дом, чтобы всю ночь читать
молитвы в покоях.

16 Уринъин (обитель Туч и Лесов) находилась на равнине Мурасаки, к
северо-востоку от столицы. Первоначально - летняя резиденция имп. Дзюнна
(786-840, был на престоле в 823-833 гг.), позже там жил сын имп. Ниммё (810-
850, был на престоле в 833-850 гг.) - принц Цунэканэ, после принятия им
пострига дворец стал монастырем.

17 Возносящих хвалу будде Амиде... - слова из сутры Каммурёдзюкё, одной из
основных сутр Учения о Чистой земле (Дзёдо-кё).

18 Шестидесятикнижие - имеются в виду шестьдесят свитков, в которых были
изложены основы учения Тэндай.

19 Парчовый наряд в ночи - аллегория напрасной, никем не оцененной красоты Ср.:
Сыма Цянь. Исторические записки (т. 2, с. 137): "Стать знатным и богатым и не
вернуться в родные края - все равно что надеть узорчатые одежды и пойти в них
гулять ночью - кто будет знать об этом?" (пер. Р. В. Вяткина).

20 ...только музыки и недостает в такой вечер... - Еще не кончился срок траура
по императору Кирицубо, поэтому музицировать было нельзя.

21 Белая радуга пересекла солнце, и затрепетал принц... - Намек на известный
эпизод из "Исторических записок" Сыма Цяня. Наследник правителя княжества Янь,
по имени Дань, послал к императору Цинь Шихуан-ди наемного убийцу Цзин Кэ, но
намерение его раскрыли, и Цзин Кэ был четвертован. Дань же незадолго до этого
увидел "белую радугу, которая пересекла солнце", и устрашился, поняв, что
замысел его обречен на поражение. То-но бэн хочет этим сказать, что Гэндзи,
очевидно, не по душе нынешнее правление и он хотел бы содействовать возведению
на престол нового государя.

22 Восьмичастные чтения. - Речь идет о торжественном чтении восьми свитков
сутры Лотоса. Чтение продолжалось утром и вечером, в течение четырех дней.
Особенно большое значение придавали третьему дню, когда читался Пятый свиток, в
котором говорится о том, как будда Шакья-Муни, прислуживая некоему отшельнику,
рубил дрова, собирал хворост, приносил воду. В этот день участвовавшие в
Восьмичастных чтениях монахи торжественно проходили со связками хвороста и
ведрами воды, распевая стихотворение Геки: "Лотос Закона, / Его удалось обрести
мне, / Собирая дрова, / Собирая весенние травы, / Черпая воду, его удалось
обрести" (так называемое "Шествие дровосеков"). В тот же день положено было
подносить дары Будде, поэтому устраивалось еще и "Шествие с приношениями".

23 День Поминовения Покинувших Страну - день поминовения умерших императоров, в
данном случае прежде всего имп. Кирицубо. В этот день соблюдали строгий пост и
молились.

24 Приношения в честь предшествующего Государя - т. е. в честь отца Фудзицубо,
имп. Сэндай.

25 "Шествие дровосеков" - см. примеч. 22

26 Ёкава - долина в северной части гор Хиэ, где находилась часть храмового
комплекса Энрякудзи, центра учения Тэндай.

27 Черные благовония (куробо). - Использовались в зимнее время, в их состав
входило несколько компонентов: древесина аквилярии, гвоздика, сандал, мускус и
пр.

28 ...помимо весенних и осенних Священных чтений... - Речь идет о проводившихся
два раза в год (на Вторую и Восьмую луну) чтениях сутры Совершенной мудрости
Дайханнякё (Маха-Праджнапарамита-сутра). См. также "Приложение", с. 79.

29 "Закрывание рифм" (инфутаги) - игра, которая в эпоху Хэйан была
распространена среди мужчин-аристократов. Заключалась она в том, что в
каком-нибудь старинном китайском стихотворении закрывалась часть
рифмообразующих иероглифических знаков и нужно было их отгадать. Проигравшие
устраивали пир для победителей.

30 Цвело лишь несколько одиноких "роз у лестницы"... - образ из стихотворения
Бо Цзюйи "Раскрываются цветы розы и созревает весеннее вино, а по этому случаю
приглашаю Лю Девятнадцатого, сановника Чжана и Цуя Двадцать Четвертого вместе
испить...": "В кувшине вино „бамбуковый лист" к концу весны созревает. / У
лестницы розы свои лепестки раскрывают с приходом весны..."

31 "Высокие дюны" - народная песня (см. "Приложение", с. 98).

32 Я сын Вэнь-вана... - В "Исторических записках" говорится о том, как,
наставляя сына своего Бо Ли, князь Чжоу-гун сказал: "Я - сын государя Вэнь-вана,
брат государя У-вана и дядя государя Чэн-вана. Я - в Поднебесной. И не
ничтожен". Под Вэнь-ваном Гэндзи подразумевает имп. Кирицубо, под У-ваном - имп.
Судзаку, под Чэнь-ваном - сына Фудзицубо. Чжоу-гун помог брату своему У-вану
(1134-1115 гг. до н. э.) свергнуть династию Инь и установить династию Чжоу.

Сад, где опадают цветы (Ханатирусато)
--------------------------------------

Персонажи
---------

Дайсё (Гэндзи), 25 лет

Нёго Рэйкэйдэн - бывшая наложница имп. Кирицубо

Сестра нёго Рэйкэйдэн, дама из Сада, где опадают цветы (Ханатирусато) -
возлюбленная Гэндзи

Корэмицу - приближенный Гэндзи
******************************

Сердечное непостоянство - неиссякаемый источник тревог и волнений. Немудрено
поэтому, что в жизни Гэндзи всегда было немало тайных горестей, но в последнее
время мир словно повернулся к нему враждебной своей стороной и каждый день
приносил с собой новые печали. Гэндзи погрузился в бездну уныния, все ему
постыло в этом мире, но по-прежнему слишком многое мешало от него отречься.

Особа по прозванию Рэйкэйдэн, обитательница дворца Живописных видов, не имела
детей и, оказавшись после кончины Государя в бедственном положении, жила, судя
по всему, исключительно попечениями господина Дайсё. С третьей сестрой этой
особы он мимолетно встречался во Дворце и по обыкновению своему не забывал ее и
теперь, однако же особым вниманием не удостаивал, и женщина целыми днями
печалилась и вздыхала.

Но вот однажды, с грустью помышляя о превратности мира, Гэндзи в какой-то связи
вспомнил и о ней, вспомнив же, проникся сильнейшей к ней жалостью и, выбрав миг,
когда между тучами, затянувшими дождливое небо Пятой луны, забрезжил
долгожданный просвет, отправился ее навестить.

Гэндзи выехал из дома тайком в самом скромном платье и даже без передовых. Он
был недалеко от Срединной реки, Накагава, когда на глаза ему попался маленький
домик, окруженный живописными купами деревьев. Оттуда доносились мелодичные
звуки кото "со", которому вторило восточное кото. Гэндзи прислушался, а
поскольку дом был недалеко от ворот, высунулся из кареты и заглянул внутрь.
Ветер, прилетевший со стороны большой кассии, напомнил ему о празднестве Камо 1,
а сад, в котором было какое-то особое, неуловимое очарование, показался
странно знакомым, словно он уже бывал здесь прежде. Сердце Гэндзи затрепетало.
"Ведь так давно это было, она и не помнит, верно..." - смутился он, но все же
не мог этих "ворот миновать" (100). А тут еще кукушка с криком пролетела над
головой, будто приглашая зайти, и, повелев остановить карету немного поодаль,
Гэндзи, как обычно, выслал вперед Корэмицу.

Могла ли кукушка
Сюда, в этот сад, не вернуться?
Слышишь? - кричит
Возле дома. Не ей ли когда-то
Мы внимали вдвоем с тобой?

У западной боковой двери дома, судя по всему главного, сидело несколько дам.
Голоса их показались Корэмицу знакомыми, он кашлянул, желая привлечь к себе
внимание, и, оглядевшись, передал им послание Гэндзи. Как видно, эти молодые
особы долго не могли уразуметь...

Кукушка кричит,
И голос как будто такой же,
Но та или нет -
Не понять. В пору долгих дождей
Затянуто тучами небо...

Женщина лишь притворялась непонимающей, поэтому Корэмицу сказал:

- Что ж, наверное, не зря говорят: "Различить не могу..." (101) - И с этими
словами вышел, а женщина долго еще печалилась и вздыхала украдкой... Понимая,
что у нее могли быть причины вести себя столь осторожно, Гэндзи не стал
упрекать ее. "Из женщин этого круга всех милее, пожалуй, Цукуси-но госэти 2",-
сразу же вспомнил он.

Так вот и получалось, что любая женщина становилась для него источником
беспокойства и сердечных волнений. Он не забывал даже тех, с кем виделся лишь
однажды, но чаще всего это его свойство увеличивало еще более страдания его
возлюбленных, хотя, казалось бы...

Как Гэндзи и ожидал, в доме, куда лежал его путь, было тихо, безлюдно, и
невольная печаль сжала сердце.

Прежде всего он прошел в покои нёго Рэйкэйдэн. За беседой о делах минувших
времен не заметили, как спустилась ночь. На небо выплыл двадцатидневный месяц,
в саду под высокими деревьями сгустились тени, в воздухе разлилось дивное
благоухание цветущих возле дома померанцев.

Нёго была уже немолода, но привлекала чрезвычайной утонченностью и душевным
благородством. "Государь никогда не удостаивал ее исключительным вниманием,-
подумалось Гэндзи,- но всегда ценил ее чувствительное сердце и приветливый
нрав". Тут нахлынули на него воспоминания об ушедших днях, и он заплакал.
Где-то рядом кричала кукушка - уж не та ли, что была на ограде у Срединной
реки? "Может, прилетела вслед, за мной?" - подумал Гэндзи, и прекрасное лицо
его приобрело какое-то особенно трогательное выражение.

- "Как только она догадалась?" (102) -тихонько произнес он.-

Видно сердцу ее
Мил аромат померанцев (103) -
Кукушка спешит
В сад, где цветы опадают,
Всем другим его предпочтя...

Мне следовало бы приходить сюда каждый раз, когда меня начинают мучить
воспоминания. В беседах с вами я черпаю утешение, но одновременно они
становятся для меня источником новых печалей. Вослед за переменами в мире
меняются и люди, все меньше становится рядом тех, с кем можно было бы
поговорить о прошлом. Представляю себе, как трудно вам развеять тоску...

Видно было, что перемены, в мире происшедшие, глубоко затронули его душу, но
столь совершенна была его красота, что она лишь выигрывала от выражения
печальной задумчивости, появившегося на его лице

- В мой заброшенный дом
Давно никто не заходит.
Но вот у стрехи
Расцвели померанцы и гостя
На миг заманили сюда...-

ответила нёго, а Гэндзи подумал: "Никто другой не сумел бы так сказать".

Словно невзначай перешел он в западные покои. Столь редкий гость, да еще
красоты, невиданной в мире... Разумеется, женщина быстро забыла свои горести. С
обычной нежностью беседовал он с ней, и разве можно было заподозрить его в
неискренности?

Все женщины, с которыми встречался он вот так, от случая к случаю, были особами
незаурядными, каждая обладала своими достоинствами, и ни одну нельзя было
назвать вовсе никчемной. Возможно, поэтому Гэндзи в течение долгих лет
неизменно оказывал им расположение, и они отвечали ему нежной привязанностью.
Разумеется, бывало и так, что какая-то из его возлюбленных, обиженная
недостаточным, как ей казалось, вниманием с его стороны, устремляла свое сердце
к другому, но Гэндзи смирялся, видя в этом лишь очередное проявление
непостоянства мира. Вот и та, в доме у Срединной реки, тоже, как видно,
переменилась к нему...

***

Примечания
----------

1 Ветер, прилетевший со стороны большой кассии... - Кассия (яп. кацура) -
высокое Дерево, цветущее осенью мелкими желтыми цветами (часто переводится как
"иудино дерево" или "лунный лавр"). Листьями кассии (и мальвы) принято было
украшать головные уборы и кареты во время празднества Камо.

2 ...всех милее, пожалуй, Цукуси-но госэти... - О Цукуси-но госэти ранее в
"Повести о Гэндзи" не упоминалось. Она возникает мельком в главе "Сума", но
снова так, как будто читателю хорошо известна ее история.

Сума
----

Персонажи
---------

Дайсё (Гэндзи), 26-27 лет

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 18-19 лет,- супруга Гэндзи

Обитательница Западных покоев, особа из Сада, где опадают цветы (Ханатирусато),
- возлюбленная Гэндзи (см. гл. "Сад, где опадают цветы...")

Вступившая на Путь Государыня (Фудзицубо), 31-32 года,- бывшая принцесса из
павильона Глициний, супруга имп. Кирицубо

Маленький господин из дома Левого министра (Югири), 5-6 лет,- сын Гэндзи и Аои

Левый министр, Вышедший в отставку министр,- тесть Гэндзи

Самми-но тюдзё, Сайсё-но тюдзё (То-но тюдзё) - брат первой супруги Гэндзи, Аои

Госпожа Тюнагон - прислужница Аои

Госпожа Сайсё - кормилица Югири

Старая госпожа, госпожа Оомия (Третья принцесса) - супруга Левого министра,
мать Аои и То-но тюдзё

Принц Соти (Хотару) - сын имп. Кирицубо, младший брат Гэндзи

Найси-но ками (Обородзукиё) -дочь Правого министра, придворная дама
имп. Судзаку, тайная возлюбленная Гэндзи

Нёго Рэйкэйдэн - бывшая наложница имп. Кирицубо, сестра Ханатирусато

Укон-но дзо-но куродо - приближенный Гэндзи, сын Иё-но сукэ

Омёбу - бывшая прислужница Фудзицубо, теперь прислужница ее сына, будущего
имп. Рэйдзэй

Принц Весенних покоев (имп. Рэйдзэй) - сын Фудзицубо

Ёсикиё - приближенный Гэндзи

Сёнагон - кормилица Мурасаки

Монах Содзу - брат бабки Мурасаки

Дама с Шестой линии (Рокудзё-но миясудокоро), 33-34 года,- мать жрицы Исэ,
бывшая возлюбленная Гэндзи

Государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Корэмицу - приближенный Гэндзи

Цукуси-но госэти - дочь Дадзай-но дайни, очевидно возлюбленная Гэндзи

Вступивший на Путь из Акаси - бывший правитель Харима, отец госпожи Акаси (см.
гл. "Юная Мурасаки")

Госпожа Акаси, 17-18 лет,- дочь Вступившего на Путь
***************************************************

С каждым днем невзгоды Гэндзи лишь множились, все тяжелее становилось ему жить
в этом мире, и стал он подумывать: а не покинуть ли ему столицу? Кто знает,
может, худшее еще впереди, так стоит ли оставаться здесь, делая вид, будто
ничего не происходит?

Гэндзи слышал, что побережье Сума 1, некогда служившее пристанищем для вполне
достойных людей 2, ныне представляло собой глухую, безотрадно унылую местность,
где даже хижины рыбачьи нечасто встречались. Но разве лучше жить в месте шумном,
многолюдном?.. С другой стороны, если поселиться так далеко, тоска по
оставшимся в столице может оказаться невыносимой...

Мучительные сомнения терзали душу Гэндзи, он вспоминал прошедшее, размышлял о
грядущем, и грудь сжималась неизъяснимой томительной тоской.

Слишком многое в этом, таком чуждом ему теперь мире удручало Гэндзи, но
расстаться с ним было нелегко - и прежде всего из-за юной госпожи. Он видел,
что с каждым днем она становится все печальнее, и сердце его разрывалось от
жалости. Даже теперь, оставляя ее на какие-то два или три дня и зная, что они
непременно свидятся снова (104), он невольно тревожился, да и она чувствовала
себя без него одинокой и беспомощной. А если он уедет, сколько лет придется
жить в разлуке? Слишком неопределенным был конец лежащего перед ним пути, и мог
ли он надеяться, что пределом его будет новое свидание? (105) Мир так непрочен,
легко может статься, что "в последний раз вышел он за ворота..." (106) У него
даже возникла мысль: а не взять ли потихоньку и ее с собой? Но обрекать ее,
такую нежную, на безрадостную жизнь у моря, где никто, кроме волн и ветра, не
разделит их одиночества... "О нет, тогда у меня будет еще больше причин для
беспокойства..." - подумал он, а она, проникнув его мысли, почувствовала себя
обиженной и даже попыталась намекнуть, что готова сопутствовать ему на самом
трудном пути.

Особа из Сада, где опадают цветы, как ни редко наведывался к ней Гэндзи, не
имея другой опоры в жизни, жила исключительно его попечениями, и надобно ли
сказывать, сколь велика была теперь ее печаль? Так, многие кручинились тайно -
и те, кого навещал он от случая к случаю, и даже те, кто лишь однажды мельком
видел его.

Вступившая на Путь Государыня иногда тайком писала к Гэндзи, хотя по-прежнему
боялась навлечь на себя осуждение молвы. "Когда б и раньше она отвечала мне с
теплым участием...- вздыхал Гэндзи, вспоминая былые дни.- Но, видно, таково мое
предопределение - вечно томиться от тоски..."

По прошествии Двадцатого дня Третьей луны Гэндзи покинул столицу. Никого не
известив о дне своего отъезда, он взял с собой лишь самых близких, самых
преданных приближенных и, чтобы избежать огласки, ограничился несколькими
отосланными тайно прощальными письмами. Можно себе представить, сколько в них
было трогательного! Читая их, многие плакали, живо представляя себе его лицо.
Но, увы, все это так печально, что я не могу останавливаться на подробностях.

Двумя или тремя днями раньше Гэндзи под покровом ночи посетил дом Левого
министра. Он приехал туда тайком в неприметной карете с плетеным верхом,
убранной так, словно ехала женщина. Право же, все это было так печально, что
казалось сном!

В покоях ушедшей госпожи царило унылое запустение. Услыхав о приезде дорогого
гостя, кормилицы, мальчики-слуги и те из ранее прислуживавших госпоже дам,
которые и после ее кончины остались в доме, собрались посмотреть на него,
причем даже молодые прислужницы, не отличавшиеся особой душевной тонкостью,
внезапно осознав, сколь изменчив мир, заливались слезами, и темнело у них в
глазах. Прелестный мальчик, расшалившись, бегал вокруг.

- Как трогательно, что он не забыл меня за это время,- говорил Гэндзи,
привлекая сына к себе на колени и еле удерживаясь от слез. Побеседовать с
Гэндзи пришел и сам министр.

- У меня нередко возникало желание нарушить свое затворничество и приехать к
вам поболтать о каких-нибудь пустяках, связанных с былыми днями, но, поскольку
я оставил придворную службу и отказался от своего звания под предлогом тяжкой
болезни, люди наверняка истолковали бы мое поведение превратно. "Если есть
желание, то и согнутая поясница распрямляется". Казалось бы, теперь мне нечего
бояться, но все же извечная готовность людей к злословию пугает меня. Видя, как
многое переменилось в вашей жизни, я не устаю сетовать на собственное
долголетие. Все это слишком напоминает времена Конца Закона. Мог ли я
представить себе когда-нибудь, что мир так изменится? Скорее я поверил бы, что
Поднебесная перевернется. О, как все это горько! - говорит министр, и слезы
навертываются у него на глазах.

- Все, что происходит со мной, так или иначе является следствием содеянного в
прошлой жизни: иными словами, никто, кроме меня самого, не виноват в моих
несчастьях. Если человек, даже не лишенный чинов и званий, а просто навлекший
на себя неодобрение двора, будет жить совершенно так же, как жил прежде, это
неизбежно усугубит его вину в глазах всего света. Я знаю, что такого мнения
придерживаются и в других странах. Я же, судя по слухам, приговорен к изгнанию,
а это значит, что мне вменяют в вину какое-то тяжкое преступление. И если я
останусь в столице и буду жить как ни в чем не бывало, поддерживаемый лишь
сознанием своей невиновности, меня ждет немало неприятностей, потому-то я и
решил покинуть столицу, пока не случилось худшего,- подробно объясняет Гэндзи.

Министр, не отрывая от глаз рукава, вспоминает о прежних временах, об ушедшем
Государе, о его прощальных словах, и Гэндзи чувствует, что по его щекам тоже
текут слезы.

Между тем маленький сын Гэндзи в детском неведении своем резвится, требуя
внимания то от одного, то от другого, и можно ли спокойно смотреть на него?

- Мне никогда не забыть той, что покинула нас, я скорблю о ней и ныне, но все
же, представляя себе, как горевала бы она теперь, невольно прихожу к мысли, что
краткость ее жизни была для нее скорее благом, ибо помогла ей избежать этого
страшного сна. Думая об этом, я испытываю некоторое облегчение. Более всего
огорчает меня то, что это невинное дитя будет теперь предоставлено попечениям
стариков и, верно, долго придется ему жить, не ведая отцовской ласки. Право, в
былые дни и за истинно тяжкие преступления не наказывали столь жестоко... Но,
видно, таково ваше предопределение. Известно ведь, что и в чужих землях нередко
случалось нечто подобное. Впрочем, даже там наказанию всегда предшествовали
высказанные вслух обвинения. В вашем же случае остается лишь гадать о причинах..
.

Повидаться с Гэндзи зашел и Самми-но тюдзё. Пока они угощались вином, совсем
стемнело, и Гэндзи остался ночевать в доме министра. Призвав к себе дам, он
долго беседовал с ними.

Госпожа Тюнагон, к которой он всегда, разумеется тайно, питал более нежные, чем
к остальным, чувства, была сегодня такой грустной, такая тоска - "разве скажешь
кому?" (107) - отражалась на ее лице, что Гэндзи невольно почувствовал себя
растроганным, хотя и постарался это скрыть. Когда все уснули, он побеседовал с
ней особо. Как знать, может быть, ради нее он и остался?..

Но вот ночь подошла к концу, и Гэндзи поспешил покинуть дом министра.
Предрассветная луна была чарующе прекрасна. Вишни почти отцвели, лишь кое-где
цветы задержались на ветках, в сад беспрепятственно струился серебристый лунный
свет, от земли поднимался легкий туман, и его зыбкая завеса делала неясными
очертания предметов. Так, столь прекрасных рассветов не бывает даже осенью.

Прислонившись к перилам, Гэндзи некоторое время любовался садом. Госпожа
Тюнагон, должно быть желая проводить его, сидела подле открытой боковой двери,
восхищенно на него глядя.

- Трудно даже представить себе, когда мы встретимся снова,- говорит Гэндзи.- Не
ведая о том, что готовит судьба, я не спешил увидеться с вами, когда ничто тому
не мешало, и все эти луны провели мы вдали друг от друга.

А женщина и слова вымолвить не может в ответ, только плачет. Тут кормилица
маленького господина, госпожа Сайсё, приходит с посланием от госпожи Оомия:

"Я намеревалась сама говорить с вами, но свет меркнет в моих глазах, и чувства
в смятении... Пока же пыталась я обрести присутствие духа, мне сообщили, что Вы
готовы покинуть наш дом, хотя еще даже не рассвело. Увы! Так ли бывало в
прежние дни? Вы даже не хотите дождаться, пока проснется наше милое, бедное
дитя..."

Обливаясь слезами, Гэндзи произносит тихонько, словно ни к кому не обращаясь:

- С горы Торибэ
Поднялась струйка дыма к небу.
Может быть, этот дым
Мне удастся увидеть опять
У залива, где соль добывают (108).

Затем он обращается к госпоже Сайсё:

- Неужели и в самом деле всегда так тягостны расставания на рассвете? Наверное,
многим здесь знакомо это чувство.

- Мне было всегда ненавистно само слово "расставание",- отвечает Сайсё.- Но то,
что нам приходится переживать сегодня...

Стараясь сдерживать слезы, она говорит немного в нос. Неподдельное горе звучит
в ее голосе!

"Снова и снова обдумываю я слова, которые мне хотелось бы сказать вам, но, увы..
. Надеюсь, вы понимаете, сколь подавлен я всем происходящим. Право, позволь я
себе еще раз увидеть наше невинно спящее дитя, мне куда труднее было бы
расстаться с этим горестным миром. Потому и решился я немедля покинуть ваш дом",
- передает Гэндзи старой госпоже.

Дамы, приникнув к щелям в занавесях, смотрели, как он уходил. Фигура Гэндзи,
озаренная светом луны, готовой вот-вот скрыться за краем гор казалась особенно
прекрасной; глубокая печаль, проступавшая на его лице, способна была тронуть до
слез и тигра и волка, а ведь многие из дам знали его с младенческих лет...
Нетрудно представить себе, сколь велико было их горе.

Да, вот еще что: немного раньше принесли ответ старой госпожи:

"Куда ни пойдешь,
От ушедшей будешь лишь дальше,
Если только твой путь
Не лежит к облакам, в которых
Затерялась та струйка дыма".

Новое горе заставило вспомнить о старом, и, когда Гэндзи уехал, дамы плакали
так долго, что у многих возникли самые дурные предчувствия.

Обитатели дома на Второй линии, судя по всему, тоже провели бессонную ночь, и,
когда Гэндзи вернулся, дамы сидели там и сям небольшими группами, заплаканные,
приунывшие. В служебных помещениях не было ни души, все преданные ему слуги
должны были ехать вместе с ним и, очевидно, ушли прощаться со своими близкими.
Прочие же, страшась попасть в немилость и умножить свои собственные беды, не
посмели даже проститься с Гэндзи, поэтому у дома на Второй линии, где прежде
клочка земли свободного не оставалось от подъезжавших карет и всадников, было
сегодня пустынно и тихо. "Как все же печален мир",- подумал Гэндзи.

Столы были покрыты пылью, циновки свернуты и убраны. "Уже сейчас все в таком
запустении, что же будет дальше?"

Гэндзи прошел в Западный флигель. Госпожа, видно, просидела всю ночь в глубокой
задумчивости, не опуская решеток, снаружи на галерее лежали девочки-служанки.
Увидав Гэндзи - "Ах, наконец-то!" - они суетливо вскочили. Глядя, как они снуют
по дому, такие прелестные в своих ночных одеяниях, Гэндзи с грустью подумал:
"Вряд ли они останутся здесь на все эти луны и годы, скорее всего разойдутся
кто куда". Так, многое из того, на что прежде он никогда не обращал внимания,
останавливало теперь его взор.

- А у вас, должно быть, возникли уже, как обычно, самые невероятные подозрения
на мой счет? - спросил он у госпожи, объяснив, почему задержался.- Будь моя
воля, я и на миг не разлучался бы с вами в эти последние мои дни в столице, но
перед отъездом у меня слишком много забот, и я не могу позволить себе все время
оставаться дома. Этот мир и без того слишком переменчив, так стоит ли давать
кому-нибудь повод к обидам? Но она лишь отвечает:

- Увы! Что может быть невероятнее того, что нам предстоит? Разлука с Гэндзи
была для нее тяжелее, чем для кого бы то ни было, и это неудивительно: с
малолетства воспитывалась она в его доме, и он был ей куда ближе родного отца,
который к тому же в последнее время, страшась немилости, совсем перестал к ней
писать и даже ни разу не зашел, чтобы выразить свое сочувствие Гэндзи. Ей было
стыдно перед дамами, которые не могли этого не заметить. "Уж лучше бы он и
теперь оставался в неведении",- думала госпожа. А тут прошел слух, что ее
мачеха поговаривает:

"Сколь неожиданным было ее возвышение и сколь быстро счастье изменило ей. Право,
все это не к добру... Похоже, что ей суждено так или иначе расставаться со
всеми, кто к ней привязан".

Слышать такое было крайне неприятно, и она тоже перестала писать отцу. Так вот
и не осталось у нее никого, кроме Гэндзи, и могла ли не печалить ее мысль о
скорой разлуке?

- Если пройдут луны и годы, а мне так и не будет даровано прощение, - говорит
Гэндзи,- я непременно возьму вас к себе, средь каких утесов ни пришлось бы нам
поселиться (109). Но сейчас это ни в ком не встретило бы одобрения. Навлекшие
на себя немилость двора не должны видеть даже ясного света луны и солнца,
непосильным бременем отягощает свою душу тот, кто продолжает предаваться
удовольствиям, словно ничего не случилось. За мной нет никакой вины, но
неотвратимость предопределения принуждает меня смириться. Если же я, проявив
поистине беспримерную дерзость, возьму с собой вас, охваченный безумием мир
обрушит на нас новые, еще более страшные беды.

До тех пор, пока солнце не поднялось высоко над землей, он оставался в
опочивальне. Навестить его пришли принц Соти и Самми-но тюдзё. Изъявив
готовность принять их, Гэндзи облачился в носи - простое, без узоров, как и
подобает человеку без звания 3. Впрочем, это более чем скромное одеяние
оказалось ему удивительно к лицу. Право, в мире не было человека прекраснее!
Поправляя перед зеркалом прическу, Гэндзи нашел, что в его осунувшемся лице
появилась какая-то новая утонченность.

- Как я похудел! - сказал он.- Неужели я и в самом деле такой, как в этом
зеркале? Право, невольно начинаешь испытывать жалость к самому себе.

Он взглянул на госпожу, которая смотрела на него полными слез глазами, и сердце
его сжалось от боли.

- Пусть меня самого
Ждут долгие годы скитаний,
Рядом с тобой
Останется зеркало это,
А в нем - отраженье мое.-

говорит Гэндзи, а она отвечает:

- Когда бы со мной
В дни разлуки твое отраженье
Остаться могло,
Я бы, в зеркало это глядя,
Забывала о горе своем.

Эти слова она произносит совсем тихо, словно про себя и, прячась за столбом,
пытается скрыть слезы. "Многих женщин я знал, но ни одна не сравнится с ней!" -
думает Гэндзи, не отрывая от нее глаз.

Принц Соти долго беседовал с Гэндзи, всем видом своим выражая сочувствие, и
уехал, когда стемнело. |

Из Сада, где опадают цветы, приходили полные тоски письма, поэтому, подумав:
"Она обидится, если я не навещу ее еще хоть раз", Гэндзи решил и эту ночь
провести вне дома. Но так тяжело ему было расставаться с госпожой, что выехал
он совсем поздно. |

Нёго Рэйкэйдэн обрадовалась чрезвычайно:

- Ах, мы, ничтожные, не заслуживаем такого внимания...

Впрочем, подробно описывать все, что она сказала по этому поводу, слишком
утомительно.

Совершенно беспомощные, женщины жили все эти луны и годы лишь милостями Гэндзи.
Нетрудно было представить себе, какое запустение воцарится скоро в их доме, где
уже теперь стояла унылая тишина.

На небо выплыла тусклая луна, осветив довольно большой пруд, за которым темнели
холмы, густо поросшие деревьями, и Гэндзи живо представил себе те "утесы",
среди которых он должен был искать пристанище (109).

- Верно, уже не придет...- печалилась между тем обитательница Западных покоев.

Но вот, когда лунный свет, способствуя очарованию этого мига, был особенно
мягок и нежен, донеслось до нее несравненное сладостное благоухание, и в покои
тихонько вошел Гэндзи. Женщина приблизилась к порогу, и они долго любовались
луной, не заметив за беседой, как настало утро.

- Как коротки ночи в эту пору! Но доведется ли когда-нибудь хоть так свидеться?
Право, жаль становится лун и лет, прожитых столь бездумно. Судьба моя достойна
того, чтобы о ней складывали предания, никогда сердце мое не ведало покоя...

Одушевленный воспоминаниями, Гэндзи долго рассказывает ей об ушедших в прошлое
днях, но вот - еще и еще раз - кричит петух, и, дабы не подавать повода к молве,
Гэндзи поспешно выходит. При взгляде на его удаляющуюся фигуру невольно
напрашивается сравнение с исчезающей за краем гор луной, и женщина тихонько
вздыхает. Мягкий лунный свет ложится на ее темное платье. Увы, лицо луны "так
же мокро от слез..." (ПО)

- Знаю, слишком узки
Мои рукава, приютившие
Сиянье луны,
И все же о том лишь мечтаю,
Как подольше его удержать,-

произносит она. Печаль ее столь трогательна, что нельзя не испытывать к ней
сочувствие, и, желая утешить ее, Гэндзи говорит:

- Неизменный свой путь
Свершая, луна непременно
Вернется сюда.
А пока на темное небо
Постарайся ты не смотреть...

Впрочем, можно ли на что-то надеяться в этом мире? Единственное, что постоянно,
- это "горькие слезы" о неведомом будущем (111), одна мысль о котором погружает
во мрак мое сердце.

В предрассветных сумерках Гэндзи покинул их дом.

Много забот было у него перед отъездом. Из людей, которые верно служили ему и
не склонились перед нынешней властью, Гэндзи назначил служителей Домашней
управы - как высших, так и низших,- дабы в его отсутствие присматривали за
порядком в доме. Кроме того, он отобрал тех, кому предстояло разделить его
участь. Он распорядился, чтобы подготовили самую скромную утварь, без которой
не обойтись в горном жилище, и среди прочего - ларец с избранными
произведениями китайского поэта 4 и другими сочинениями, а также семиструнное
кото. Ничего, кроме этого,- ни роскошной утвари, ни богатых нарядов - не взял
он с собой, решив во всем уподобиться бедному жителю гор. Многочисленная
прислуга дома на Второй линии перешла в ведение госпожи из Западного флигеля.
Ей же Гэндзи препоручил все прочие дела и обязанности, а также передал грамоты
на угодья, пастбища и другие принадлежащие ему владения. Что касается
остального - складов, хранилищ, то, имея неизменную доверенность к Сёнагон, он
отдал под ее начало нескольких преданных ему служителей и подробнейшим образом
объяснил, как всем этим хозяйством управлять должно.

Дамы, прислуживавшие ему лично,- Накацукаса, Тюдзё и прочие - были в отчаянии.
Гэндзи никогда не удостаивал их особым вниманием, но до сих пор они по крайней
мере имели возможность видеть его. Увы, отныне у них не будет и этого утешения..
.

- Если останусь жив, то когда-нибудь снова вернусь сюда,- говорил им Гэндзи.-
Тех из вас, кто готов ждать, прошу перейти пока в Западный флигель.

Призвав в покои госпожи всех дам, и высших и низших рангов, он оделил их
памятными дарами, сообразными званию каждой.

Кормилицам своего маленького сына и в Сад, где опадают цветы, Гэндзи помимо
великолепных даров отправил изрядное количество самых разнообразных вещей, без
которых нельзя обойтись в повседневной жизни. Кроме того, он отправил письмо
Найси-но ками, как ни безрассудно это было.

"Я не вправе сетовать на Ваше молчание, но если б Вы знали, как тяжело и как
горько расставаться с привычной жизнью...

Отмелей-встреч
Впереди не увидев, в отчаянье
Я упал в реку Слёз.
И с тех пор все плыву и плыву,
Теченьем ее влекомый.

Воспоминания - единственное мое утешение теперь, и хотя я понимаю, что,
отдаваясь им, отягощаю душу свою новым бременем..."

Гэндзи старался писать кратко, опасаясь, что письмо попадет в чужие руки.
Найси-но ками была вне себя от горя, и, как ни старалась сдерживаться, рукава
ее ни на миг не высыхали.

"На волнах покачавшись,
В реке Слез бесследно растает
Легкая пена,
Не дождавшись, пока теченье
Ее к отмели-встрече прибьет".

Заметно было, что она плакала, когда писала это письмо, но почерк, выдававший
сильнейшее душевное волнение, показался Гэндзи удивительно изящным. Ему еще
досаднее стало уезжать, так и не увидевшись с нею, но, поразмыслив, он не
решился настаивать на свидании, памятуя, что ее принадлежность к столь
враждебно к нему настроенному семейству требует от него особой осторожности.

Вечером накануне отъезда Гэндзи, желая поклониться могиле ушедшего Государя,
отправился в Северные горы.

Стояла пора, когда луна появляется на небе лишь перед самым рассветом, поэтому,
прежде чем ехать, он решил наведаться к Вступившей на Путь Государыне.

Его усадили перед занавесями, и она сама приняла его. Разговор шел о принце
Весенних покоев, и Государыня не скрывала своей тревоги.

Давние и весьма глубокие чувства, их связывавшие, располагали к доверительной
беседе, и немало трогательного было сказано в тот вечер. Государыня не утратила
за эти годы ни милого нрава своего, ни красоты, и Гэндзи захотелось припомнить
ей прежние обиды, но, увы, теперь это было тем более неуместно, и, подавив
жалобы, он ничем не выдал себя. К тому же он хорошо понимал, что, поддавшись
искушению, лишь увеличит свои страдания, а потому, проявив достаточное
благоразумие, ограничился следующими словами:

- Я знаю за собой лишь одну вину, которая могла бы послужить причиной столь
необъяснимых гонений, и мысль о гневе небес повергает меня в трепет. Пусть мне,
ничтожному, и суждено исчезнуть из мира, но когда б я был уверен в будущем
благоденствии принца...

Государыня прекрасно поняла, что он имел в виду, но ничего не ответила, хотя
слова его не могли не найти отклик в ее сердце. На Дайсё же нахлынули
воспоминания, и, не в силах сдерживаться, он заплакал. Трудно себе представить
что-нибудь прелестнее его залитого слезами лица!

- Я отправляюсь теперь к государевой могиле. Не желаете ли чего передать? -
спросил Гэндзи, но она молчала.

- Одного уже нет,
Беды грозят другому.
Близок к концу
Этот мир, и, наверное, напрасно
Отреклась от него я, лишь слезы...-

наконец сказала она, справившись с волнением.

В каком же смятении были их чувства, и как трудно найти им достойное выражение!.
.

Уходил государь,
И казалось - беды исчерпаны
Этой разлукой.
Но, увы, еще больше горестей
Ожидает нас впереди.

Скоро на небе появилась луна, и Гэндзи отправился дальше. Он ехал верхом в
сопровождении пяти или шести телохранителей, причем даже низшие из них были
выбраны из самых преданных. Нет нужды еще раз говорить о том, как не похож был
этот выезд на прежние!

Среди печальных спутников Гэндзи был и Укон-но дзо-но куродо, сопровождавший
его в памятный день Священного омовения. Для него тоже миновало время надежд,
имя его было исключено из списков придворных; лишенный звания и благосклонности
двора, он пошел на службу к Гэндзи. "Да, ведь это же было здесь!" - внезапно
вспомнил Укон-но дзо-но куродо, взглянув на Нижнее святилище Камо, и,
спешившись, взял лошадь Гэндзи за поводья.

- Вспоминая тот день,
Когда с листьями мальвы в прическе
Выступал за тобой,
Не могу не пенять за жестокость
Богам из святилища Камо,-

говорит он. "Право, как тяжело, должно быть, у него на душе. Ведь в тот день он
затмил многих!",- жалея его, думает Гэндзи. Спешившись, он тоже устремляет свой
взор в сторону святилища и, словно прощаясь, произносит:

- Так, настала пора
С горестным миром расстаться.
Имя свое
Вверив богу Тадасу 5,
Отправляюсь в далекий путь...

Укон-но дзо-но куродо, юноша глубоко впечатлительный, смотрит на него с
восхищением. Вряд ли можно представить себе более трогательное зрелище!

Но вот Гэндзи достигает Высочайшей усыпальницы, и Государь вспоминается ему так
ясно, словно он видит его перед собой. Увы, какое бы высокое положение ни
занимал человек, нет средств удержать его в этом мире, и остается лишь
оплакивать его утрату.

Обливаясь горькими слезами, Гэндзи рассказывает о своих бедах, но, увы, не
тщетно ли ждать ответа? Неужели ни одного наставления, ни одного совета не
суждено ему больше услышать?

Могила заросла буйными придорожными травами, и, пока подходил он, раздвигая их,
его платье еще больше увлажнилось. Внезапно луна скрылась за тучами, сгустились
черные тени под деревьями, стало жутковато. С чувством, что ему никогда уже
отсюда не выбраться, Гэндзи склоняется перед могилой, и вдруг, словно живой,
явственно различимый во тьме, встает перед ним Государь. Гэндзи холодеет от
ужаса, кровь леденеет в его жилах, по телу пробегает дрожь.


Что обо мне
Думает ныне ушедший?
Вспоминая о нем,
Я смотрю на луну, но, увы,
И она исчезает за тучей.

Когда совсем рассвело, Гэндзи возвратился домой и написал письмо принцу
Весенних покоев. Гонцу было приказано вручить его Омёбу, которую Вступившая на
Путь Государыня оставила при принце вместо себя.

"Сегодня я покидаю столицу. Больше всего я сожалею о том, что мне не удалось
навестить Вас перед отъездом. Надеюсь, Вы понимаете, что мне приходится теперь
испытывать, и объясните все принцу,- написал он ей:

Не знаю, когда
Я снова увижу столицу
В весенних цветах.
В далекой горной глуши
Даже время проходит мимо..."

Письмо он прикрепил к ветке вишни, с которой осыпались почти все цветы.

- Вот, извольте взглянуть, говорит Омёбу принцу, и он, совсем еще дитя, смотрит
озабоченно.

- Что прикажете ответить? - спрашивает Омёбу, и принц говорит:

- Напишите господину Дайсё так: "И на несколько дней расставаясь с тобой, я не
мог не грустить. Что же будет теперь, когда ты так далеко уезжаешь?"

"Весьма незамысловатый ответ",- думает Омёбу, с жалостью и умилением глядя на
принца. Ей вспоминаются те давние дни, когда сердце Гэндзи сгорало от
недозволенной страсти; перед ее мысленным взором встает он сам - таким, каким
был тогда. И он, и ее госпожа могли бы прожить свой век беспечально, но сами же
навлекли на себя столько страданий. И не она ли, Омёбу, была тому виною?.. Вот
как ответила она Гэндзи:

"Велико мое горе, и я едва собралась с силами, чтобы написать Вам. Я передала
принцу Ваши слова, и он так печален, что сердце разрывается от жалости".

Она писала бессвязно, неверной рукой, изобличающей душевное волнение:

"Пусть больно смотреть,
Как цветы опадают, раскрывшись,
Уходящей весне
Вослед я гляжу с надеждой:
Возвращайся в столицу цветов!

Так, пройдет время - и..."

Гонец ушел, а дамы, прислуживающие в Весенних покоях, долго еще шептались о
чем-то, печально вздыхая.

Ни один человек, хоть однажды видевший Гэндзи, не мог оставаться равнодушным,
глядя на его омраченное печалью лицо. Тем более велико было горе тех, кто
ежедневно прислуживал ему. Даже самые ничтожные служанки и уборщицы, о
существовании которых он и не подозревал, привыкши жить под сенью его
милостивого покровительства, печалились и плакали тайком. Не видеть его хотя бы
некоторое время казалось им тяжким испытанием. Да и кого могла радовать мысль о
скорой разлуке с ним?

С семи лет Гэндзи ни днем, ни ночью не покидал высочайших покоев, а как
Государь выполнял все его просьбы, вряд ли нашелся бы человек, который хоть раз
не прибегнул к его посредничеству и был бы теперь вправе не чувствовать себя
обязанным ему. Среди высшей знати, чиновников Государственного совета и прочих
важных особ многие были так или иначе облагодетельствованы Гэндзи, а среди
людей низкого звания таких было еще больше, и вряд ли они забыли об этом,
однако никто из них не решился выразить Гэндзи свое сочувствие, ибо все знали,
сколь быстры на расправу нынешние правители. Разумеется, многие жалели его и
втайне порицали находящихся у власти, но, видно, каждый думал: "Ну, пожертвую я
своим положением и отправлюсь засвидетельствовать ему почтение - какая ему от
того польза?"

К человеку, попавшему в немилость, многие начинают относиться с неприкрытой
враждебностью, и Гэндзи в последнее время имел немало возможностей укрепиться в
мысли о том, сколь далек от совершенства этот печальный мир.

Весь тот день Гэндзи провел в праздности, беседуя с госпожой, а когда стемнело,
совсем как обычно, стал собираться в путь. Не желая привлекать к себе внимания,
он, как подобает страннику, облачился в простое охотничье платье.

- Вот, кажется, и луна появилась! Не выйдете ли проводить меня? Нетрудно себе
представить, как мне будет недоставать вас, сколько накопится в моей душе
такого, чем захочется с вами поделиться. Ведь даже когда мы расстаемся на день
или на два, я не могу избавиться от мучительной тревоги, а теперь...- говорит
Гэндзи и, приподняв занавеси, просит госпожу подойти ближе.

Она медлит, ибо ее душат рыдания, но потом все же выходит и садится у порога -
лицо ее, залитое лунным светом, невыразимо прекрасно. "Куда повлечет ее жизнь,
если, так и не успев вернуться, покину я этот непостоянный мир?" - думает
Гэндзи. При мысли о будущем сердце его тоскливо сжимается, но, не желая еще
больше огорчать госпожу, он с нарочитой беспечностью произносит:

- Я клялся когда-то
Быть с тобою рядом всегда,
До последнего часа.
Разве знал я тогда, что жизнь
Тоже может грозить разлукой...

Увы, напрасно...

- Мне жизни не жаль,
Отдала бы ее без сомнений,
Когда б этой ценой
Могла хоть на миг отдалить
Грозящую нам разлуку.

Искренность ее чувств не вызывала сомнений, и Гэндзи сделалось невыразимо
грустно. Но приближалось утро, промедление вызвало бы ненужные осложнения,
поэтому он поспешил уйти.

В пути образ госпожи неотступно стоял перед Гэндзи, с тяжелым сердцем садился
он в ладью 6. Была пора долгих дней, да и ветер выдался попутный, так что уже в
стражу Обезьяны изгнанники достигли залива. Недолго находились они в пути, но и
такое путешествие было внове для Гэндзи, до сих пор не изведавшего ни тягот, ни
радостей, какие выпадают на долю странника.

Место, известное под названием Оэдоно 7, дворец Большой реки, оказалось в таком
запустении, что его можно было узнать лишь по соснам.

Осталось в веках
Славное имя скитальца
Из китайской земли 8.
Но легче ли мне теперь
Брести без надежды, без цели?

Глядя, как волны, ударяясь о берег, убегали обратно, вдаль, Гэндзи произнес:
"Как я вам завидую, волны!" (112) Эта известная всем старинная песня прозвучала
здесь совершенно по-новому и показалась его спутникам особенно трогательной и
печальной. Гэндзи оборотился назад: там, откуда они приехали, терялись в дымке
горы, такие далекие, словно они и вправду были уже "за три тысячи ли..." 9. И
брызги с весла обильно увлажнили рукава... (113) Какая тоска!

Родная земля
Осталась за горной грядою,
В дымке исчезла.
Но разве теперь над нами
Не та же обитель туч?

Увы, ничто не радовало здесь душу.

Место, долженствующее стать его пристанищем, было совсем недалеко от того, о
котором Юкихира-тюнагон когда-то сказал: "С трав морских капли соли стекают, и
текут безрадостно дни" (114).

Дом стоял в некотором удалении от моря, среди мрачных скал, один вид которых
нагонял тоску. Все вокруг, начиная с изгороди, было непривычно взору Гэндзи.
Крытый мискантом дом, длинные, похожие на галереи строения под тростниковыми
крышами были по-своему красивы. Вполне обыкновенное для такой местности жилище
поразило Гэндзи своей новизной, и невольно вспомнились ему утехи давно минувших
дней: "Право, когда б не обстоятельства..."

Гэндзи призвал управителей поблизости расположенных владений своих, и
Ёсикиё-асон, один из самых преданных ему служителей Домашней управы, принял на
себя все заботы, связанные с переустройством дома. Гэндзи был растроган до слез.


За сравнительно короткое время дом был приведен в полный порядок, и вид его
радовал взоры. В сад провели воду, повсюду посадили деревья, и постепенно
Гэндзи начал свыкаться с новым окружением, хотя ему до сих пор не верилось, что
все это происходит наяву.

Местным правителем оказался человек, хорошо знакомый Гэндзи и втайне к нему
расположенный, а потому всегда готовый услужить. Дом Гэндзи, где было
многолюдно и шумно, не имел ничего общего со случайным приютом в пути, и лишь
то обстоятельство, что рядом с ним не было человека, которому он мог высказать
мысли и чувства, в его душе зарождавшиеся, удручало его, иногда ему казалось
даже, что он попал в чужой, неведомый край. "Как же я смогу прожить здесь
долгие луны и годы?" - с ужасом думал он.

Между тем жизнь постепенно налаживалась. Скоро началась пора долгих ливней, и
мысли Гэндзи невольно устремились в столицу. Многих вспоминал он с тоской, и
прежде всего госпожу из Западного флигеля, чье печальное лицо до сих пор стояло
перед его мысленным взором. Он часто думал о принце Весенних покоев, о своем
маленьком сыне,- как беспечно играл он в тот день! - и о многих, многих других.
В конце концов Гэндзи отправил в столицу гонца. Лишь с большим трудом удалось
ему написать письмо Вступившей на Путь Государыне, ибо едва он брался за кисть,
как слезы застилали его взор. Но вот что он написал ей в конце концов:

"На острове Сосен
Как живешь ты теперь, рыбачка,
В хижине бедной,
Когда здесь, у залива Сума,
Капли соли стекают с трав... (99, 114)

Печаль всегда живет в моем сердце, но ныне свет померк в очах, и неразличимы во
тьме прошедшее и будущее. Право, "даже воды ее, должно быть..."" (115).

Написал он и к Найси-но ками, причем по обыкновению своему вложил обращенное к
ней письмо внутрь того, что предназначалось для передачи "лично госпоже
Тюнагон":

"В унылой праздности своего нынешнего существования я часто вспоминаю о прошлом.
..

Был напрасен урок,
Горькие травы свиданий
Вновь у моря ищу.
По душе ли они рыбачке,
Там, вдали, добывающей соль?" (116)

Впрочем, нетрудно представить себе содержание всех его писем. Написал он и
Левому министру, и лично кормилице Сайсё, прося ее получше заботиться о сыне.

Письма были доставлены в столицу, и немало горьких слез было над ними пролито.

Госпожа из дома на Второй линии грустила и тосковала невыразимо. Отдавшись
глубочайшей задумчивости, она целыми днями не поднималась с ложа. Не умея
утешить ее, прислуживающие ей дамы лишь горевали вместе с нею. Глядя на вещи,
которыми обычно пользовался Гэндзи, на кото, струн которого касались его пальцы,
вдыхая аромат оставленных им одежд, она плакала так, словно он навсегда
покинул этот мир. Сочтя это дурным предзнаменованием, Сёнагон, призвав монаха
Содзу, велела ему творить молитвы в ее покоях, и, преисполненный жалости к
госпоже, он молился как о том, чтобы обрела она утешение и покой осенил ее душу,
так и о том, чтобы Гэндзи благополучно вернулся в столицу и зажили бы они
по-прежнему.

Собрав дорожные спальные принадлежности, дамы отослали их Гэндзи. Глядя на
платья, сшитые из жестковатой белой ткани и так непохожие на те, к которым он
привык, госпожа не в силах была сдержать слез. Она никогда не расставалась с
зеркалом, о котором Гэндзи сказал когда-то: "Рядом с тобой останется...", но,
увы, что толку... Мучительная тоска сжимала ее сердце, когда глядела она на
дверцу, через которую он входил в ее покои, на кипарисовый столб, к которому он
прислонялся, сидя... (117) На ее месте пала бы духом даже женщина пожилая,
рассудительная, привыкшая к превратностям этого мира, так могла ли не
кручиниться она, неожиданно разлученная с человеком, к которому привязана была
беспредельно, который взрастил ее столь заботливо, заменив ей и отца и мать?
Покинь он этот мир навсегда, тут уж ничего не поделаешь, возможно, со временем
все и поросло бы травой забвения (118), но, насколько она знала, он находился
не так уж и далеко, и все же вынуждены они были жить в разлуке, не ведая о том,
"когда доведется свидеться вновь?" (119). Именно это и приводило ее в отчаяние.

Печаль Вступившей на Путь Государыни усугублялась еще и тревогой за судьбу
принца Весенних покоев. Да и могла ли она оставаться равнодушной к невзгодам,
обрушившимся на человека, с которым столь крепко связала ее судьба? Все эти
годы глубоко в сердце таила она свои чувства и трепетала от страха, понимая,
что любое проявление их навлечет на нее всеобщее осуждение. Она делала вид,
будто не замечает страданий Гэндзи, и старалась казаться строгой и неприступной.
Теперь же, возвращаясь мыслями к прошлому, она поняла, что сохранением тайны
обязана прежде всего ему, ибо, стараясь не поддаваться искусительным
стремлениям сердца и неизменно отдавая дань приличиям, он сумел ничем не выдать
себя, а потому, как ни злы людские языки, ни у кого не возникло ни малейшего
подозрения. И могла ли она в эти дни не сочувствовать ему и не печалиться?

Ответ ее был теплее, чем обыкновенно:

"Увы, и я с каждым днем...

Дело есть у нее:
Соль из собственных слез добывает
На острове Сосен
Рыбачка, бросая в костер
Хворост жалоб своих" (99, 114).

А Найси-но ками ответила весьма кратко:

"У рыбачки в груди
Горит пламя, но должно его
Таить от людей.
Дым, не имея исхода,
Того и гляди, задушит".

Но, право, стоит ли снова обо всем этом писать?

Ответ Найси-но ками был вложен в письмо от ее прислужницы, Тюнагон. А уж та
написала, как безмерна печаль госпожи. Многое в письме показалось Гэндзи
чрезвычайно трогательным, и он вздыхал, читая и перечитывая его.

В письме госпожи из Западного флигеля сквозила такая нежность, что Гэндзи был
растроган до слез:

"У моря живущий
Рукавами черпает воду,
Но едва ль не влажней
Рукава у той, что осталась
Здесь, за грядою волн..."

Присланные одежды были искусно окрашены и прекрасно сшиты. Видя, сколь
многообразны совершенства госпожи, Гэндзи посетовал на свое одиночество и
невольно подумал о том, как счастливо могли бы они жить вдвоем на этом
побережье. Так, здесь никто не требовал бы его внимания, и оно всецело
принадлежало бы ей одной. И днем и ночью перед его мысленным взором стоял ее
образ, порою воспоминания становились так мучительны, что у него снова
возникало желание потихоньку забрать ее к себе, однако он неизменно отказывался
от этой мысли. "Лучше подумаю о своих заблуждениях и постараюсь очиститься",-
решил он наконец и с тех пор все время свое отдавал посту и молитвам.

Гонец принес письмо и из дома Левого министра. Читая о том, как проводит дни
его маленький сын, Гэндзи ощутил новый приступ тоски, но постарался взять себя
в руки, "С ним-то я увижусь непременно, да и заботятся о нем надежные люди, так
что оснований для беспокойства нет". И все же ни на каком другом пути он не
блуждал так, как на этом.

Да, вот еще что: в сумятице этих дней забыла я рассказать о том, что Гэндзи
послал письмо и в обитель жрицы Исэ. Случилось же так, что немного раньше
оттуда тоже отправили гонца.

Письмо миясудокоро было искренне нежным. Неповторимое изящество слога, почерка
свидетельствовало о подлинной утонченности натуры.

"Моя душа блуждает во мраке беспросветной ночи с того самого дня, когда дошла
до меня весть о поистине невероятных переменах, происшедших в Вашей жизни. Я
тешу себя надеждой, что пройдет совсем немного времени, и Вы вернетесь. Но, увы,
как далек тот миг, когда увижу Вас я, отягощенная столькими прегрешениями.

Рыбачка в Исэ
Рвет у моря горькие травы,
Быть может, ее
Ты вспомнишь, глядя, как соль
С трав стекает в далеком Сума (114).

Право, как печально все в этом мире... И что ждет нас впереди? - Подобных
сетований было немало в ее письме: -

Настанет отлив,
Но сколько ты ни старайся,
У залива Исэ
Не найдешь ты ракушек, тщетно
Здесь влекутся унылые дни".

Она долго писала это письмо, откладывая кисть всякий раз, когда не имела сил
сдерживать сдавленные в груди и просящиеся наружу чувства, и в конце концов
исписала четыре или пять листов белой китайской бумаги, причем переходы туши,
соразмерность строк поражали удивительным совершенством.

В прежние дни эта женщина была любезна сердцу Гэндзи, но после несчастья,
которое произошло в доме Левого министра, он в ужасе отшатнулся от нее,
несправедливо обвинив в случившемся. Она же, удрученная его холодностью,
решилась расстаться с ним и уехала. Вспоминая об этом теперь, Гэндзи жалел ее и
терзался угрызениями совести.

Письмо, полученное в таких обстоятельствах, показалось ему особенно
трогательным, и даже к гонцу испытывая теплые чувства, Гэндзи задержал его у
себя дня на два или на три, желая получше расспросить о жизни миясудокоро в Исэ.


Гонцом же был юноша весьма достойной наружности, обычно прислуживающий жрице. В
столь стесненных обстоятельствах жил теперь Гэндзи, что даже этот
незначительный человек мог приблизиться к нему и пусть мельком, но все же
увидеть его лицо. Разумеется, восхищению его не было пределов. Нетрудно себе
представить, что написал Гэндзи в ответ...

"Когда б я знал, что придется мне вот так покинуть столицу, я, наверное,
последовал бы за Вами. Я часто думаю об этом в унылой праздности моего
нынешнего существования.

Право, чем собирать
В Сума горькие травы,
В лодке жителя Исэ
Предпочел бы я оказаться
И в морских качаться волнах...*

Бросает рыбачка
В костер хворост жалоб своих.
Сколько еще
Суждено мне смотреть здесь, в Сума,
Как стекает каплями соль? (114)

Увы, когда еще доведется нам свидеться? Беспредельна моя тоска..." - вот что
было написано в его письме помимо всего прочего.

Таким образом сообщался он со многими, не желая, чтоб тревожились они, вестей
от него не имея.

Гонец принес письма и из Сада, где опадают цветы. Отвечая Гэндзи, обе женщины
спешили поделиться с ним мыслями и чувствами, зародившимися в их сердцах в дни
разлуки. Их письма показались Гэндзи весьма занятными и довольно необычными, им
удалось рассеять его мрачные мысли, и вместе с тем они дали ему новый повод к
печали.

"Ветшает стреха,
И память-трава подступает
Все ближе и ближе.
Гляжу, и обильно роса
На мои рукава ложится..." -

было написано там среди прочего, и верно - кроме этой травы, не осталось у них
теперь никакой опоры в жизни. Услыхав же, что в пору долгих ливней кое-где
разрушилась стена, их дом окружавшая, Гэндзи немедленно отправил в столицу
гонца с соответствующими указаниями для служителей Домашней управы, затем,
призвав управителей владений своих, расположенных неподалеку от столицы,
повелел им принять надлежащие меры.

Госпожа Найси-но ками крайне удручена была тем, что имя ее стало предметом для
насмешек, и Правый министр, любивший ее более других дочерей, неоднократно
просил о заступничестве Государыню-мать и даже сам ходатайствовал за нее перед
Государем. В конце концов Государь решил, что ничто не мешает ему простить ее,
тем более что она не имела звания нёго или миясудокоро, устанавливающего
пределы его великодушию, а выполняла самые обычные придворные обязанности. К
тому же разве не подверглась она достаточно суровому наказанию за свое
недостойное поведение? Итак, Найси-но ками получила прощение и возвратилась на
придворную службу, но и тогда не переставала она тосковать по тому, к кому
давно уже влеклось ее сердце.

На Седьмую луну Найси-но ками переехала во Дворец. Она по-прежнему пользовалась
чрезвычайным благоволением Государя, который, пренебрегая пересудами, часто
призывал ее к себе и то разражался упреками, то с трогательной пылкостью уверял
ее в неизменности своих чувств.

Государь был очень хорош собою, но, глядя на его нежные, кроткие черты,
неблагодарная Найси-но ками неизменно вспоминала другого.

Как-то раз, когда услаждали они слух свой музыкой, Государь сказал, обращаясь к
ней:

- Вряд ли кого-то могло бы мне так недоставать, как недостает господина Дайсё.
Впрочем, есть люди, которых его отсутствие должно печалить еще больше. Право,
кажется, что мир вокруг утратил свой блеск. Я нарушил последний завет прежнего
Государя, и возмездие ждет меня в будущем,- сетовал он, заливаясь слезами.

Глядя на него, плакала и Найси-но ками.

- В последнее время я стал сознавать, сколь жалкое существование влачу в этом
мире, и мне не хотелось бы надолго задерживаться в нем. Желал бы я знать, какие
чувства пробудит в вашем сердце мой уход? Больно думать, что вы будете горевать
куда меньше, чем теперь, хотя он-то покинул вас не навсегда... Боюсь, что
слова: "Нет, пока я живу..." (120) произнес человек, мало что понимавший в
жизни,- говорит Государь. Голос его звучит так нежно и столь трогательна его
печаль, что новые потоки слез извергаются из глаз Найси-но ками.

- Вот и теперь - кого вы оплакиваете? - спрашивает Государь.- Жаль, что у вас
до сих пор нет детей. Я преисполнен решимости поступить с принцем Весенних
покоев так, как мне было завещано, но боюсь, что мне могут помешать,-
сокрушается он.

И в самом деле, рядом с Государем находились люди, которые вершили дела
правления помимо его воли, а в его юном сердце не было твердости, и слишком о
многом приходилось ему сожалеть.

А в Сума тем временем дул тревожно-тоскливый осенний ветер (121), по ночам
совсем рядом шумели морские волны, о которых Юкихира-тюнагон наверняка сказал
бы: "Нипочем им любые заставы..." (122) Право, вряд ли на свете существовало
место, где осень была бы столь же унылой.

Однажды ночью, когда немногочисленные спутники его спали, Гэндзи долго не мог
уснуть и, "приподняв изголовье" 11, прислушивался к бушующей вокруг непогоде.
Казалось, что волны вот-вот заплещут у самого ложа; он не замечал, что из глаз
его льются слезы, а между тем уже и "изголовье, всплыв, закачалось в волнах..."
(123). Взяв кото, он тронул пальцами струны, но даже в звуках, рожденных его
собственной рукой, послышалось ему что-то жутковатое, и он перестал играть.

- Чудится мне
Чей-то плачущий голос далекий
В плеске волны.
Не оттуда ли дует ветер,
Куда мои думы стремятся? (124) -

произнес он, а приближенные, разбуженные звуками его голоса, восхищенно внимать
стали и, растроганные до слез, поднялись, всхлипывая украдкой.

Что они должны чувствовать теперь? Ради него пустились они в скитания, покинув
родных и близких, с которыми никогда не желали бы расставаться. А он своим
мрачным видом вовлекает их в еще большее уныние... И, постаравшись взять себя в
руки, Гэндзи принялся шутить и ласково беседовать со своими спутниками, дабы
оживить их упавший дух. Спасаясь от скуки, он целыми днями упражнялся в
искусстве письма, подобрав для этой цели разноцветные листки бумаги. На
превосходном китайском шелке писал он картины, и сделанные потом из этого шелка
ширмы вызывали всеобщее восхищение. Бели в столице, слыша рассказы о море и о
горах, Гэндзи сумел составить себе о них вполне определенное представление, то
теперь, увидев их вблизи, вынужден был признать, что воображаемому и в самом
деле далеко до действительного, и спешил запечатлеть на бумаге скалистое
побережье, ставшее его пристанищем.

- Жаль, что нельзя пригласить сюда лучших мастеров наших дней Тиэда или
Цунэнори 12, чтобы они выполнили эти картины в цвете,- сетовали его
приближенные.

Эти четыре или пять человек и помыслить не могли о том, чтобы оставить Гэндзи,
все свои горести забывали они, глядя на прекрасное лицо своего господина, и,
ощущая его дружеское к ним расположение, почитали за великую честь прислуживать
ему.

Однажды в прекрасный вечерний час, когда цветы в саду поражали многообразием и
яркостью красок, Гэндзи вышел на галерею, откуда было видно море. Его
несравненная красота всегда повергала окружающих в благоговейный трепет, а
здесь, в этой глуши, он еще меньше походил на человека, принадлежащего земному
миру. На нем нижнее одеяние из мягкого белого шелка, шаровары из ткани цвета
"астра-сион", небрежно наброшенное поверх всего этого яркое верхнее платье со
свободно завязанным поясом... Вот он начинает неторопливо читать сутру, прежде
назвавшись учеником будды Шакья-Муни...13 Право, в целом мире не найдешь голоса
прекраснее.

Откуда-то с моря доносятся грубые песни рыбаков. Их ладьи кажутся с берега
маленькими морскими птицами, качающимися в волнах, и нельзя не печалиться, на
них глядя. По небу вереницей тянутся дикие гуси, их крики так легко можно
принять за скрип весел... Задумчиво глядя на них, Гэндзи отирает невольные
слезы, и его рука, которой белизна составляет резкую противоположность с
черными четками, поражает такой красотой, что утешаются даже те, кто тоскует по
оставленным в столице женам.

- Эти первые гуси -
Не друзья ли моей любимой?
В небе путь свой верша,
Пролетают они надо мною,
Крича так тоскливо, тревожно...-

произносит Гэндзи, а Ёсикиё добавляет:

- Посмотришь на них:
Вереницей потянутся в памяти
Минувшие годы...
А ведь не были эти гуси
Нам друзьями в те времена...

Затем вступает Мимбу-но таю:

- Родные края
По собственной воле покинув,
Гуси летят...
Прежде думалось, как же они далеко,
По ту сторону туч...

А вот какую песню сложил Укон-но дзо-но куродо:

- Землю свою
Покинув, по небу странствий
Блуждают гуси...
Утешенье у них одно -
Никто не отбился от стаи...

Что будет с тем, кто потеряет друзей? - добавляет он.

Этот человек решился разделить участь Гэндзи, отказавшись последовать за своим
отцом в Хитати, куда тот был назначен правителем, поэтому, несмотря на тоску,
снедавшую его душу, сохранял наружное спокойствие и казался вполне уверенным в
себе.

Но вот на небо во всем великолепии своем выплывает луна. Вспомнив, что сегодня
Пятнадцатая ночь, Гэндзи ощущает внезапный приступ тоски по столице и,
представляя себе, как там теперь повсюду любуются луной, не отрывает глаз от
лунного лика.

- "Сердце мое со старым другом - за две тысячи ли..." 14 - произносит он, и
снова у всех текут по щекам слезы.

Вспоминает Гэндзи тот миг, когда Вступившая на Путь Государыня сказала:
"Многослойный туман...", и сердце его сжимается грустно. В памяти всплывают
проведенные подле нее часы, и слезы текут нескончаемым потоком.

- Уже совсем ночь,- напоминают ему, но он все медлит.

Смотрю на луну,
И на миг тоска отступает,
Хотя далека
Столица и я не знаю,
Увижу ли снова ее.

С умилением вспоминает Гэндзи ту ночь, когда так доверительно беседовали они с
Государем и тот поразил его своим поистине необыкновенным сходством с ушедшим...


- "Государь мне пожаловал платье тогда, оно и теперь со мной" 15,- произносит
он, удаляясь в свои покои. Гэндзи и в самом деле весьма дорожил этим платьем и
никогда не расставался с ним.

В сердце таю
Не только горечь обиды.
Два рукава
Мое платье имеет, и оба
Промокли до нитки от слез...

Как раз в это время в столицу возвращался Дадзай-но дайни. Семейство у него
было большое, да и дочерей немало, а поскольку дорога из Цукуси в столицу
изобиловала трудностями, обитательницы Северных покоев поехали морем.

Неспешно плыли они вдоль берега, любуясь окрестными видами, и побережье Сума
невольно привлекло их внимание своеобразной красотой. Узнав же, что место это
служит пристанищем господину Дайсё, ветреные девицы так взволновались и
засмущались, как будто он мог их увидеть. А госпожа Госэти была просто в
отчаянии, но, увы, ладью их тянули все дальше, дальше, лишь иногда ветер
доносил до нее далекий голос кото...

Печальное побережье, связанный с ним образ Дайсё, тоскливое пение струн - все
это, вместе взятое, произвело столь глубокое впечатление на женщин, во всяком
случае на тех, которые обладали чувствительным сердцем, что они не могли
удержаться от слез.

Дадзай-но дайни отправил Гэндзи письмо следующего содержания:

"Я предполагал по возвращении в столицу из мест столь отдаленных прежде всего
посетить Вас, дабы побеседовать обо всем. Как же горько и досадно проезжать
мимо этого дикого побережья, куда столь нежданно забросила Вас судьба. Многие
друзья мои и близкие приехали встретить меня, и, не желая стеснять Вас, я
отказался от удовольствия засвидетельствовать Вам свое почтение. Надеюсь, мне
удастся осуществить свое желание как-нибудь в другой раз".

Письмо принес его сын, правитель Тикудзэн. Когда-то Гэндзи содействовал его
назначению служащим Императорского архива, да и потом не раз оказывал ему
покровительство, поэтому юноша был крайне огорчен переменами, происшедшими в
жизни Гэндзи, и весьма сочувствовал ему, но, опасаясь недобрых взглядов и
пересудов, не решился задерживаться в его доме.

- С того дня, как я покинул столицу, мне почти не приходится встречаться с
близкими прежде людьми, и я очень признателен, что вы нарочно заехали навестить
меня,- сказал ему Гэндзи. Так же он ответил и Дадзай-но дайни.

Правитель Тикудзэн, рыдая, вернулся в ладью и рассказал об увиденном в доме
Гэндзи. Слушая его, Дадзай-но дайни и встречающие тоже плакали, да так громко,
что становилось страшно, как бы не навлекли эти слезы еще больших несчастий.
Госпожа Госэти нашла средство передать Гэндзи письмо следующего содержания:

"Пение струн
В пути ладью задержало,
И она среди волн
Замерла. И забилось тревожно
Сердце. Узнаешь ли ты?..

„Нет, не время теперь меня осыпать упреками" (125), будьте же снисходительны...
"

Гэндзи читал ее письмо, улыбаясь, и улыбка сообщала его лицу такое очарование,
что окружающие невольно стыдились собственной заурядности.

"Если ладья,
В волнах замерев, внезапно
Потеряла покой,
Как сумела она миновать
Печальную бухту Сума?

Я и не думал о том, что „станут рыбацкие снасти привычны моим рукам..."" (126)
- ответил ей Гэндзи.

Всем известно, какую радость доставили хозяину постоялого двора стихи,
сложенные когда-то неким скитальцем 16, но радость госпожи Госэти была еще
больше, она даже подумала, уж не остаться ли ей в Сума?

Тем временем в столице дни и луны сменяли друг друга, и многие, прежде всего
сам Государь, с тоской вспоминали опального Дайсё. Более других горевал принц
Весенних покоев. Беспрестанно вспоминая Гэндзи, он плакал украдкой, и его
безутешная печаль сокрушала сердца кормилицы и госпожи Омёбу. Вступившая на
Путь Государыня и раньше терзалась дурными предчувствиями, теперь же, когда
даже Дайсё был далеко, будущее принца внушало ей еще большую тревогу.

Некоторые братья Гэндзи и юноши из знатных семейств, с которыми он был близок
прежде, сначала писали ему, обменивались с ним трогательно-печальными
китайскими стихами, из которых многие вызвали всеобщее восхищение. Когда же
слух о том дошел до Государыни-матери, она, разгневавшись, заявила:


- Человек, навлекший на себя немилость двора, не имеет права даже пищу вкушать
по собственному усмотрению. А Дайсё живет в прекрасном доме, да еще смеет
выказывать недовольство. Более того, находятся безумцы, готовые следовать за
ним, словно за тем смутьяном, который назвал когда-то оленя конем 17.

Разумеется, ее слова быстро стали известны в мире, и так велик был страх перед
ней, что больше никто уже не осмеливался писать Гэндзи.

Шло время, а госпожа из дома на Второй линии все не могла утешиться. Дамы,
ранее прислуживавшие в Восточном флигеле, поначалу относились к ней с некоторым
пренебрежением: "Чем она лучше других?", но, узнав ее ближе, по достоинству
оценили ее чуткость и приветливый нрав, ее ум и доброту - словом, ни у кого и
мысли не возникало покинуть ее.

Некоторые прислужницы высокого ранга, которые имели возможность иногда видеть
лицо госпожи, единодушно признавали, что Гэндзи недаром сосредоточил на ней
свои помыслы.

Чем дольше жил Гэндзи в Сума, тем мучительнее становилась его тоска. Разумеется,
будь с ним госпожа... Но, представив ее себе в этом бедном жилище, с которым
даже ему трудно было мириться... О нет, не подобало ему теперь иметь ее рядом с
собой, и как ни велико было искушение... Все на этом диком побережье казалось
Гэндзи чужим, непривычным, он наблюдал, как живут бедняки, о существовании
которых и не подозревал прежде, и слишком многое в их жизни возбуждало в нем
отвращение. Его же собственное пребывание здесь представлялось ему чудовищной
несправедливостью.

Иногда, глядя, как где-то рядом поднимаются к небу тонкие струйки дыма, он
думал: "Наверное, это тот самый дымок над костром" (108), а оказывалось, что в
горах за домом жгли так называемый хворост. Все это производило на него
чрезвычайно странное впечатление.

Где-то в чаще глухой
Дровосеки сжигают хворост.
Вы почаще ко мне
Приходите, я так одинок,
Люди с родины милой...

Настала зима, и, когда вокруг бушевала метель, Гэндзи, с тоской глядя на
ужасающе мрачное небо, призывал на помощь музыку. Сам он брал кото, Ёсикиё пел,
а Корэмицу играл на флейте. Иногда Гэндзи начинал вдруг играть какую-нибудь
печальную, трогательную мелодию, и тогда смолкали другие инструменты, а
музыканты отирали слезы.

Однажды, вспомнив женщину, некогда отданную гуннам 18, Гэндзи подумал: "Каково
было ей? А мог бы я отослать так далеко свою возлюбленную?" Однако, даже
представив себе такую возможность, он содрогнулся и, отогнав от себя не сулящие
ничего доброго мысли, прошептал:

- "Прерывая сон ее зябкой ночью..."19

Яркий лунный свет проникал в дом, освещая самые дальние углы этого случайного
приюта странника. Всю ночь, не вставая с ложа, "можно было видеть синее небо"20.
Свет заходящей луны нагонял нестерпимую тоску, и Гэндзи тихонько, словно про
себя, произнес:

- "Я просто все продвигаюсь на запад..."21

Точно так же и я
По небесным дорогам блуждаю,
Пробираясь средь туч,
Глядит на меня луна,
И перед нею мне стыдно...

Сон все не шел к нему, и он слышал, как в рассветном небе тоскливо кричали
кулики.

Близок рассвет.
Слышу я: призывая друг друга,
Кричат кулики.
Под их крики не так тяжело
Одному по утрам просыпаться...

Все еще спали, и Гэндзи долго лежал, повторяя про себя эту песню.

Каждый раз, когда наступала ночь, Гэндзи совершал омовение и приступал к
молитвам, возбуждая изумление и восторг в сердцах своих приближенных. Никто из
них и помыслить не мог о том, чтобы оставить его и хотя бы ненадолго уехать к
своим семьям в столицу.

Бухта Акаси находилась совсем недалеко от Сума, буквально рукой подать, и
Ёсикиё, вспомнив о дочери Вступившего на Путь, отправил ей письмо, но она не
ответила. Зато отец на словах передал ему следующее: "Есть у меня к вам дело, и,
если вы выберете время навестить нас..." Однако Ёсикиё, не рассчитывавший на
его согласие, не испытывал никакого желания ехать в Акаси для того лишь, чтобы
бесславно возвратиться обратно и стать предметом для насмешек, а потому никуда
не поехал.

А надо сказать, что Вступивший на Путь был гордецом, каких свет не видывал, и,
хотя в Харима не было семейства более влиятельного, чем семейство правителя, он
давно уже упрямо отвергал возможность породниться с ним. Услыхав же, что
неподалеку поселился господин Дайсё, обратился к супруге своей с такими
словами:

- В Сума приехал навлекший на себя немилость двора сын обитательницы павильона
Павлоний Блистательный Гэндзи. Это судьба. На такую удачу я и не надеялся. Мы
должны, воспользовавшись случаем, предложить ему дочь.

- Что за вздор! От столичных жителей я слыхала, что он связан со многими
высокородными особами, говорят даже, что он осмелился посягнуть на даму,
принадлежащую самому Государю, из-за чего и поднялся весь этот шум. Так неужели
такой человек обратит внимание на жалкую провинциалку?

- Вам этого не понять! - рассердился Вступивший на Путь.- Но я знаю, что делаю.
Готовьтесь! При первой же возможности я привезу его сюда.

Он говорил уверенно, и чувствовалось, что поколебать его решимость не удастся.
По его распоряжению в доме срочно обновили убранство и сшили новые,
великолепные наряды для молодой госпожи. Но мать продолжала ворчать:

- Виданное ли это дело отдавать дочь человеку, который за какие-то провинности
подвергся гонениям? Я еще понимаю, если бы он сам увлекся ею! Право, даже в
шутку невозможно представить себе такое.

Но Вступивший на Путь и слушать ничего не хотел:

- Если говорить о тех, кто подвергался гонениям, то и в Китайской земле, и в
нашей это всегда были люди выдающихся талантов, которые во всем превосходили
других. Да знаете ли вы, кто он? Ведь его умершая мать, миясудокоро, была
дочерью Адзэти-но дайнагона, который приходится мне дядей. Ее исключительные
достоинства помогли ей составить себе доброе имя, и, попав в конце концов на
службу во Дворец, она снискала несравненную благосклонность Государя, но
одновременно возбудила жгучую ненависть в сердцах завистливых дворцовых дам и,
оказавшись не в силах противостоять ей, покинула этот мир, оставив после себя
сына. Воистину, достойное завершение жизни! Женщина должна иметь самые высокие
устремления. Не может же он пренебречь нашей дочерью только потому, что отец ее
- жалкий провинциал?

Дочь Вступившего на Путь нельзя было назвать необыкновенной красавицей, но
черты ее были нежны и благородны, к тому же она обладала чувствительным сердцем,
а изяществом манер вряд ли уступила бы особе самого безупречного происхождения.
Прекрасно сознавая, сколь незначительно ее нынешнее положение, девушка думала:
"Человек благородный никогда не обратит на меня внимания. Так что вряд ли мне
суждено найти достойного супруга. Если жизнь моя окажется долгой и доведется
мне пережить своих близких, я стану монахиней или брошусь в волны морские".

Вступивший на Путь нежно заботился о дочери и два раза в год отправлял ее на
поклонение в Сумиёси 22 в тайной надежде на то, что боги помогут ей.

Тем временем в Сума год сменился новым, долгие дни тянулись в томительной
праздности, скоро появились первые цветы на посаженной в саду молоденькой вишне.
.. Небо было безоблачным, и Гэндзи, возвращаясь мыслями к прошлому, часто
плакал.

Год назад, в двадцатые дни Второй луны, он покинул столицу, расставшись с
любезными его сердцу людьми. О, если б мог он увидеть их теперь! Наверное, у
Южного дворца уже расцвели вишни... Он вспоминал тот давний праздник цветов,
отца, которого не было больше в этом мире... Перед его глазами вставала изящная
фигура Государя, изволившего прочесть вслух сложенные им, Гэндзи, стихи...

Я и раньше с тоской
Вспоминал изящных придворных,
Так могу ль не вздыхать
В этот день, когда люди в столице
Украшают себя цветами? (127)

В один из самых унылых дней появился Самми-но тюдзё из дома Левого министра.
Теперь он носил звание сайсё.

Обладая немалыми достоинствами, господин Сайсё сумел снискать благосклонность
двора, но ничто в мире его не радовало. С тоской вспоминал он Гэндзи и в конце
концов, решив пренебречь наказанием, которое непременно ждало его в случае

огласки, отправился в Сума. Увидел он друга, и слезы радости - или "слезы
печали"? (128) - заструились по его щекам. Дом, в котором жил теперь Гэндзи,
поразил Сайсё своей необычностью. Что-то китайское почудилось ему в нем. И в
самом деле: бамбуковый плетень, каменные ступени, сосновые столбы...23 Как
часто приходилось ему видеть нечто подобное на картинах! Просто и вместе с тем
необычайно изысканно.

Сам Гэндзи тоже стал похож на жителя гор: поверх желтоватого нижнего одеяния
дозволенного оттенка он носил зеленовато-серое охотничье платье и такие же
шаровары - наряд более чем скромный. Судя по всему, Гэндзи намеренно старался
походить на провинциала, однако же он и теперь был так хорош собой, что, глядя
на него, невозможно было удержаться от улыбки. В его доме имелась лишь самая
необходимая утварь, покои просматривались насквозь.

Доски для игры в "го" и "сугороку"24, принадлежности для "танги"25 явно были
изготовлены местными мастерами, утварь для молитвенных обрядов имела такой вид,
будто хозяин только что отложил ее. Поданные яства были приготовлены особенно,
по-местному, и пришлись Сайсё по вкусу. Потом Гэндзи велел позвать рыбаков,
которые принесли рыбу и раковины, и друзья разглядывали их, расспрашивая о том,
как влачат они свои дни здесь, у моря, рыбаки же выкладывали им свои горести и
тревоги. "Право, эти люди, щебечущие что-то невразумительное, страдают так же,
как и мы",- думал гость, с сочувствием глядя на рыбаков. А те, получив новые
платья и другие дары, возрадовались: "Не так уж и плоха, видно, жизнь". Сайсё
не мог сдержать изумления, наблюдая, как слуги, извлекая рисовую солому из
видневшегося напротив строения, напоминающего амбар, задавали корм стоящим
неподалеку лошадям.

Он запел "Колодцы Асука"26, потом, то плача, то смеясь, друзья принялись
делиться воспоминаниями о том, что произошло в жизни каждого со дня их
последней встречи.

- Министр целыми днями вздыхает, тревожась за судьбу любимого внука, который
тем временем беззаботно резвится, не обременяя себя мыслями о житейских
сложностях,- сказал Сайсё, и сердце Гэндзи сжалось от тоски.

Невозможно записать весь их разговор полностью, так стоит ли вообще на нем
останавливаться?

Всю ночь они бодрствовали и встретили рассвет, слагая стихи. Но Сайсё все-таки
боялся огласки, а потому торопился обратно. Право, лучше бы он не приезжал...

Вот, подняв на прощание простые глиняные чаши, оба, и гость и хозяин,
произносят:

- "Опьяненье печалит, слезы льются в весенние чаши..."27

И все присутствующие, глядя на них, роняют слезы. Увы, слишком короткой была
эта встреча, и можно ли не сожалеть о разлуке? По рассветному небу тянутся
вереницы гусей...

- Когда же придет
Та весна, когда я вернусь
В родную столицу?
Вижу: гуси спешат обратно,
И зависть рождается в сердце...-

говорит хозяин, а гость все медлит, не в силах расстаться с ним:

- Гуси грустят,
Покидая тот край, где на время
Приют обрели...
Как, ослепнув от слез, найду я
Дорогу в столицу цветов?

Сайсё преподносит Гэндзи превосходные дары, привезенные нарочно для него из
столицы, а тот, не зная, как отблагодарить друга, выводит вороного жеребца.

Многие считают, что дары опального изгнанника могут принести счастье, но ведь
"подует северный ветер, и он заржет..."28. Конь же - красоты редкостной.

- А вот и тебе на память,- говорит Сайсё, протягивая Гэндзи свою прекрасную,
прославленную флейту.

Большего они не могут себе позволить, ведь люди готовы перетолковать в дурную
сторону все, что видят и слышат...

Солнце стоит высоко, медлить больше нельзя, и Сайсё выходит, то и дело
оглядываясь, а Гэндзи грустно глядит ему вслед.

- Когда теперь суждено нам встретиться? Но все равно, ведь невозможно себе
представить, чтобы... - говорит Сайсё, а Гэндзи произносит:

- Высоко, журавль,
Ты летаешь, с тучами рядом,
Оттуда с небес
Ты взгляни и увидишь - чист я,
Как этот весенний день...

Разумеется, надежда не оставляет меня, но, увы, даже мудрым мужам былых времен,
оказавшимся в подобном положении, нелегко было вернуться потом в мир, потому
мне и не верится, что когда-нибудь я снова увижу столичные пределы...

- В обители туч
Одинокий журавль рыдает,
Вспоминая с тоской
О друге любимом, с которым
Летел рядом, крылом к крылу...

Мы всегда были близки, хотя, возможно, я этого и не заслуживал, и теперь мне
так тоскливо. Видно, и в самом деле не зря говорят: "не спеши привыкать..."
(33)

Так и не успев открыть друг другу всех мыслей своих и чувств, они расстались, и
после отъезда Сайсё жизнь Гэндзи стала еще печальнее, еще тягостнее.

В том году Третья луна начиналась со дня Змеи29.

- Сегодня все, у кого есть какая-то тревога на сердце, должны подвергнуться
очищению,- сказал со знающим видом кто-то из приближенных Гэндзи, а как тот и
сам не прочь был полюбоваться морем, тотчас же отправились на берег и,
загородив Гэндзи простой занавеской, призвали странствующего гадальщика и
велели ему немедленно приступить к обряду.

Глядя, как волны уносят ладью с сидящей в ней большой куклой, Гэндзи невольно
сравнил ее судьбу со своей:

- Точно так же и я
Волной унесен в неведомые
Морские просторы
И не знаю, о чьей судьбе
Сетовать мне теперь?

Его ярко освещенная фигура казалась прекраснее, чем когда-либо. Сияющая морская
гладь расстилалась перед ним, и не было ей конца. Продолжая размышлять о
прошедшем и о грядущем, Гэндзи сказал:

- Никаких преступлений
За собой я не знаю, невинный
В немилость попал.
Сжальтесь хоть вы надо мною,
Восемьсот мириад богов...

Неожиданно подул ветер, и небо потемнело. Так и не завершив всех обрядов, люди
засуетились, собираясь в обратный путь. Внезапно, так что никто и рукой не
успел прикрыться, хлынул ливень, и, испуганные, они заспешили к дому, даже не
послав за зонтами. Хотя ничто будто бы того не предвещало, неистовый вихрь
пронесся над побережьем, все сметая на своем пути. Устрашающе вздыбились волны,
и люди кинулись прочь, ног под собою не чуя. Море, засверкав, вспенилось,
словно покрывшись огромным покрывалом, загремел гром, засверкала молния,
казалось, она вот-вот настигнет бегущих. Едва не лишившись рассудка от страха,
люди добрались наконец до дома:

- Отроду ничего подобного не видывал!

- Обычно бурю можно предсказать заранее...

- В этом есть что-то странное, жуткое...

В тревоге метались они по дому, а гром грохотал не смолкая. Хлестал неистовый
дождь, готовый проникнуть сквозь все преграды.

- Неужели пришел конец миру?- вопрошали обезумевшие от страха люди, и только
Гэндзи спокойно читал сутру.

Когда стемнело, стихли раскаты грома, и только ветер неистовствовал всю ночь.
Похоже было, что помогли во множестве принятые обеты:

- Еще немного, и нас наверняка унесло бы в море.

- Я слышал, что в дни большого прилива люди и оглянуться не успевают, как их
смывает волной.

- Да, такого я еще не видывал,- переговаривались между собой приближенные
Гэндзи.

Под утро все заснули. Гэндзи тоже задремал и вот видит - появляется кто-то,
обликом непостижимый, и говорит:

- Тебя призывают во Дворец, отчего же ты медлишь? - и начинает ходить по дому,
явно разыскивая его.

Тут Гэндзи проснулся. "Уж не Повелитель ли это морских драконов? - подумал он,
и его охватил ужас.- Говорят, он любит все красивое, может быть, и я привлек
его внимание?" И он почувствовал, что не может больше оставаться в этом доме.

***
Примечания
----------

1 Сума - местность на побережье Внутреннего Японского моря в западной части
о-ва Хонсю (провинция Сэтцу, недалеко от границы с провинцией Харима).

2 ...служившее пристанищем для вполне достойных людей... - Предание говорит о
том, что в Сума когда-то жил в изгнании Аривара Юкихира (824-893), внук имп.
Хэйдзэй (774-824), старший брат известного поэта Аривара Нарихира, один из
поэтов "Кокинсю", занимавший высокий пост при дворе в начале эпохи Хэйан.
Интересно, что об изгнании Юкихира в Сума не сохранилось никаких литературных
свидетельств. В "Исэ-моногатари" о нем говорится в 114-м дане, но никаких
сведений об изгнании нет. Отголоски легенды об изгнании Юкихира сохранились в
сборнике новелл буддийского содержания "Сэнсюсё" (конец XII - начало XVI в.),
где сказано: "В старину Юкихира совершил поступок неблаговидный и сослан был в
бухту Сума. Жил там, бродил по берегу, наблюдая, как рыбаки выпаривают соль.
Оттуда прислал он песню: „Здесь о пустынный берег / Бьют, набегая, белые волны,
/ Так, надежный приют / не дано иметь рыбакам, / Век влачащим у самого моря"".
Это же стихотворение есть в антологии "Сёкукокинсю" (1265), где к нему дается
следующее пояснение: "Когда был в земле Цу, в месте, что зовется Сума, сложил...
" Других свидетельств об этом изгнании не сохранилось.

3 ...простое, без узоров, как и подобает человеку без звания. - Такое носи
обычно носили старики. Гэндзи, попав в немилость, лишился права носить обычное
для молодых аристократов носи из узорчатого шелка.

4 ...ларец с избранными произведениями китайского поэта... - Имеется в виду
собрание произведений Бо Цзюйи в 71-м томе ("Хакусимондзю"), весьма популярное
среди хэйанских аристократов времен Мурасаки.

5 Бог Тадасу - божество синтоистского культа, по преданию обитавшее в роще
Тадасу-но мори, возле Нижнего святилища Камо (недалеко от которого находилась
могила имп. Кирицубо). "Тадасу" - значит "исправлять", "выпрямлять", поэтому
именно к нему и обращается невинно осужденный Гэндзи.

6 ...садился он в ладью. - Гэндзи ехал из столицы до бухты Нанива (совр. Осака),
а оттуда морским путем до Сума. От столицы до Нанива добирались разными
способами - и по суше, и речным путем. Скорее всего "садился в ладью" Гэндзи на
реке Ёдо, по которой доплыл до Нанива, где пересел в другую ладью, доставившую
его по морю в Сума. (Правда, некоторые комментаторы считают, что Гэндзи
добирался до Нанива по суше и только в Нанива "сел в ладью".)

7 ...место, известное под названием Оэдоно... - В устье реки Ёдо был расположен
дворец Оэдоно (у залива Оэ, известного красотой своих сосен). Этот дворец
служил пристанищем для жрицы Исэ, когда она проходила обряд Священного омовения
перед возвращением в столицу. Очевидно, в Оэдоно Гэндзи отдыхал, дожидаясь,
пока для него приготовят новую ладью, чтобы плыть по морю в Сума.

8 Осталось в веках славное имя скитальца из китайской земли. - Принято считать,
что речь идет об известном китайском поэте Цюй Юане (ок. 340-278 гг. до н. э.),
который был изгнан в Цзянцзэ чуским князем Хуай-ваном, хотя не менее известны
были и другие поэты-изгнанники: Хань Юй (768-824), Бо Цзюйи, Су Ши (1037-1101).

9 ...словно они и вправду были уже "за три тысячи ли..." - намек на
стихотворение Бо Цзюйи "Зимой останавливаюсь на ночлег в Янмэйгуань":
"Одиннадцатой луны ночи бесконечно длинны. / Заброшен далеко путник - за три
тысячи ли. / Как ночевать тоскливо в обители Янмэйгуань! Холодное изголовье,
одинокое ложе, тело ноет-болит).

10 ...и в морских качаться волнах... - ср. с народной песней "Жители Исэ",
"Приложение", с. 99.

11 ...приподняв изголовье... - Ср. со стихотворением Бо Цзюйи "Повторная
надпись": "Солнце высоко, выспался я, и все же не хочется мне вставать. / В
тесной каморке, под двойным одеялом, холод совсем не страшен. / Слушаю колокол
храма Иай, изголовье чуть приподняв, / Смотрю на снег на вершине Сянлу, шторы
откинув край. / Славились в древности горы Лу, жил здесь в изгнанье Куан. /
Сыма - вполне подходящее званье, чтоб до старости с ним прожить. / Там, где мир
на душе и тело спокойно, там и есть родная обитель. / А родина? Почему же
должна ею быть одна лишь Чаньань?"

12 Тиэда и Цунэнори - известные японские живописцы середины X в.

13 ...начинает... читать сутру, прежде назвавшись... -- Чтение сутры положено
было начинать следующей формулой: "Я, ученик будды Шакья-Муни, такой-то, говорю
вам со слов Великого Будды..."

14 Сердце мое со старым другом... - Гэндзи цитирует стихотворение Бо Цзюйи "На
Пятнадцатую ночь Восьмой луны остаюсь один в покоях императора и, глядя на луну,
вспоминаю Юаня Девятого...": "Серебряные башни, золотые ворота тают-тают в
ночи. / Ночью один о тебе вспоминаю здесь в павильоне Ханьлинь. / В небо
Пятнадцатой ночи выплыв, ярко сияет луна. / Сердце мое со старым другом - за
две тысячи ли".

15 Государь мне пожаловал платье тогда... - цитируется написанное по-китайски
стихотворение Сугавара Митидзанэ (845-903) "Десятый день Десятой луны": "Год
назад этой ночью прислуживал во дворце Чистоты и Прохлады. / Осенние думы
сплетаю в стихи, от тоски разрывается сердце. / Государь мне пожаловал платье
тогда, оно и теперь со мной. / Поднимая, вдыхаю почтительно сохранившийся
аромат". Интересно, что в тексте "Повести" (см. гл. "Праздник Алых листьев")
ничего не говорится о том, что Государь подарил Гэндзи платье.

16 ...стихи, сложенные когда-то неким скитальцем... - Имеется в виду эпизод,
зафиксированный в исторической повести "Оокагами" (начало либо вторая половина
XI в.). Следуя в изгнание на Цукуси (совр. Кюсю), Сугавара Митидзанэ (845-903)
"также изволил пожаловать в Харима, и когда остановился на ночлег в местечке по
прозванию Акаси, то, увидев весьма унылый облик хозяина постоялого двора,
сложил стихи, и были они весьма трогательны: „Не пугайся, хозяин, меняются
времена. / Расцвет и паденье проходят чередой, совсем как вёсны и осени"".

17 ...который назвал когда-то оленя конем. - Намек на следующий эпизод из
"Исторических записок" Сыма Цяня: "...Чжао Гао решил поднять мятеж, но опасался,
что приближенные государя не поддержат его, и сначала устроил проверку. Он
привел оленя и поднес его Эр-ши, сказав: „Вот лошадь". Эр-ши рассмеялся и
ответил: „Вы, первый советник, не ошиблись? Назвали оленя лошадью". Когда Эр-ши
стал спрашивать у приближенных, некоторые из них промолчали, некоторые, желая
угодить Чжао Гао, ответили, что это лошадь, а некоторые сказали, что это олень..
." (т. 2, с. 94).

18 ...вспомнив женщину, некогда отданную гуннам... - Речь идет о наложнице имп.
династии Хань Юань-ди (правил в 48-32 гг. до н. э.) - красавице Ван Чжаоцзюнь,
которая отказалась дать взятку художнику, рисовавшему портреты императорских
наложниц, и он в отместку изобразил ее безобразной, из-за чего император решил
отдать ее правителю гуннов.

19 Прерывая сон ее зябкой ночью... - цитата из написанного по-китайски
стихотворения Оэ Асацуна (886-957) "Ван Чжаоцзюнь" (см. предыдущее примечание):
"Черные брови, румяные щеки, вся в парче и шелках, / Устремляется, плача, к
Заставе в песках, покидая родные края. / Ветер чужбины яростно рвет струны
осеннего сердца, / Воды Луншуй прибывают, сливаясь с ночными потоками слез. /
Гуннов рога трубят, прерывая сон ее зябкой ночью, / Ханьский дворец - за тысячи
ли, на луну глядеть нестерпимо. / Да, подкупила б тогда, Чжаоцзюнь, живописца
золотыми слитками, / До конца б своих дней оставалась прислуживать государю".

20...можно было видеть синее небо. - Цитируется стихотворение (на китайском
языке) Миёси Киёцура (? - 918) "В разрушенном доме": "На рассвете у края штор
капли белой росы. / Всю ночь до утра, не вставая с ложа, вижу синее небо".

21 Я просто все продвигаюсь на запад... - Гэндзи вспоминает написанное
по-китайски стихотворение Сугавара Митидзанэ "Отвечаю, глядя на луну...":
"Раскрывается дерево "мин", благоухает кассия, половинки сходятся в круг. / Три
тысячи разных миров небом объяты одним. / В движенье небес прозревается тайное,
тучи рассеятся вновь. / Я просто все продвигаюсь на запад, об опале и речи нет".


22 ...отправлял ее на поклонение в Сумиёси... - т. е. в храм, посвященный богу
Сумиёси, расположенный в южной части провинции Сэтцу, на берегу нынешнего
Осакского залива. Бог Сумиёси изначально считался защитником жителей прибрежных
областей, странников, путешествующих по морю. Позже стал почитаться также как
бог-покровитель поэзии.

23 ...бамбуковый плетень, каменные ступени, сосновые столбы... - ср. со
стихотворением Бо Цзюйи "Под вершиной Сянлу выбрал место для своего жилища и,
как только готова была моя тростниковая хижина, написал на восточной стене...":
"Крытая соломой новая хижина на пяти столбах в три комнаты. / Каменные ступени,
столбы из кассии, бамбуковый плетень. / С юга под стреху проникает солнце -
тепло зимой, / С севера двери впускают ветер, - прохладно летом. / Брызжет на
плиты летящий родник сверкающими каплями. / Стебли клоня, прижимаясь к окну,
бамбук еще не стоит рядами. / К весне я восточную пристройку тоже крышей покрою.
/ Оклею бумагой и, шторы повесив, свою Мэн Гуан поселю".

24 Сугороку - старинная японская игра типа нардов.

25 Танги - завезенная в Японию из Китая игра типа "блошек", играли в нее на
доске с приподнятой серединой, через которую "блошка" должна была перескочить
(правила игры не сохранились) .

26 "Колодцы Асука" - народная песня (см. "Приложение", с. 95).

27Опьяненье печалит... - цитата из стихотворения Бо Цзюйи "...послал Вэй Чжи
стихи в форме „фу": "Прошлые видятся смутно дела, все похоже на сон. / Былые
утехи поблекли, к истокам половина вернулась друзей. / Опьяненье печалит, слезы
льются в весенние чаши. / Песни горестны наши, сидим, приуныв, на рассвете при
свете свечи. [...] Ты вернулся в циньские земли, из жарких пределов уехав. Я ж
устремился к Чжунчжоу, в клубы жаркого дыма вступив. / Если жизнь продлится, с
тобою опять непременно увидимся мы. / Вот только где и в каком году - знаешь ли
ты о том?"

28 ...подует северный ветер... - намек на "Старые стихи" из "Вэньсюань"
("Собрание китайских стихов и прозы", ок. 530 г.): "Иду, иду и снова иду. / Мы
живыми с тобой разлучились. / И меж нами теперь десять тысяч ли. / Каждый из
нас в своем краю Поднебесной. / Наши дороги опасны и длинны. / Когда же с тобою
мы встретимся снова? Кони гуннов за северным ветром влекутся привычно, / А
птицы из Юэ гнездятся на южных ветвях. / Так, далек тот день, когда разошлись
мы, / И пояс на платье уже распустился..."

29 ...Третья луна начиналась со дня Змеи. - В первый день Змеи на Третью луну
полагалось совершать обряд Очищения. В этот день выходили на берег и после
ритуального омовения бросали в воду заранее подготовленных кукол (их делали из
дерева или соломы, позже - из бумаги). Куклы символизировали то нечистое
(болезни, пороки), что таится в человеке.

Акаси
-----

Персонажи
---------

Гэндзи, 27-28 лет

Госпожа из дома на Второй линии (Мурасаки) - супруга Гэндзи

Гэн-сёнагон (Ёсикиё) - приближенный Гэндзи

Вступивший на Путь из Акаси

Дочь Вступившего на Путь (госпожа Акаси), 18-19 лет

Государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-мать (Кокидэн) - мать имп. Судзаку

Супруга Вступившего на Путь (монахиня из Акаси)
***********************************************

Шли дни, но по-прежнему лил дождь и бушевал ветер, не смолкая гремел гром.
Гэндзи, совершенно пав духом, не мог более выносить своих несчастий, жизнь
сделалась для него тягостным бременем, безотрадным казалось прошлое, и не
оставалось надежд на будущее. "Что же делать? - думал он.- Вернуться в столицу?
Стечение столь чрезвычайных обстоятельств как будто является достаточным для
того основанием... Но если я вернусь, не получив прощения, то навлеку не себя
новые насмешки и оскорбления. О, как желал бы я найти себе пристанище
где-нибудь в горной глуши и затеряться там навсегда!.. Но тогда люди станут
говорить, что испугался, мол, волн и ветра, и в будущих веках закрепится за
мной слава человека малодушного". А в сновидениях Гэндзи неотвязно преследовало
то неведомое, обликом неуловимое существо.

Дни сменяли друг друга, а просвета в тучах все не было. В довершение всего
прервалась связь со столицей, и Гэндзи мучила неизвестность. "Неужели так и
суждено мне сгинуть здесь одному?" - в отчаянии думал он, но в такую непогоду и
носу из дома нельзя было высунуть, поэтому никто не приходил к нему.

Но вот до Сума добрался гонец из дома на Второй линии. Он вымок до нитки, и вид
у него был весьма неприглядный. Встреться Гэндзи этот несчастный в прежние дни,
он вряд ли разобрал бы, кто перед ним - человек или какое другое существо, да
столь ничтожного бедняка и не подпустили бы к нему близко. Теперь же Гэндзи
смотрел на него с теплым участием, как видно забыв о том, что не подобает
человеку столь благородного происхождения... Увы, несчастья успели сокрушить
его дух.

Госпожа писала:

"Этой ужасной непогоде не видно конца. Небо так плотно закрыто тучами, что я не
знаю, куда обращать свой взор.

Там, над заливом,
Ветер бушует, должно быть.
На мои рукава
Сегодня волны морские
Набегают одна за одной..."

Немало трогательного и печального было в ее письме, слезы затуманили взор
Гэндзи, лишь только он начал его читать, и "с каждым мигом вода поднималась
выше, выше..." (129, 115)

- В столице эту бурю тоже считают предвестником несчастий - я слышал, что во
Дворце служили молебен о благоденствии1. Вельможи, обычно посещающие высочайшие
покои, вынуждены оставаться дома, ибо дороги закрыты и вершение государственных
дел приостановлено,- рассказывал гонец.

Груба и невнятна была его речь, но поскольку приехал он с долгожданными
новостями из столицы, Гэндзи, охваченный нетерпением, призвал его в свои покои
и принялся сам расспрашивать.

- Дождь и у нас льет беспрерывно уже много дней кряду, а временами налетает
яростный ветер. Никогда такого не бывало. Все в ужасе. Но чтобы так, как здесь,
стучал град, словно пробивая землю насквозь, и гром грохотал не переставая, нет,
ничего подобного в столице не было.

Глядя на некрасивое лицо гонца, выражавшее неприкрытый ужас перед столь
исключительными обстоятельствами, приближенные Гэндзи с еще большей остротой
ощутили, сколь одиноки и беспомощны они здесь, в Сума.

Уж не конец ли пришел миру? На следующий день с самого утра подул неистовый
ветер, воды прилива поглотили берег, волны с оглушительным грохотом бились о
камни. Казалось, еще миг, и эти дикие скалы, горы исчезнут с лица земли.
Невозможно описать, как страшны были удары грома, как ослепительно сверкала
молния, готовая вот-вот поразить любого, и люди теряли рассудок от страха.

- Какое преступление мы совершили, что навлекли на себя такую беду?

- Видно, придется умереть, так и не свидевшись с отцом и матерью, так и не
взглянув на милые лица жены и детей,- сетовали приближенные Гэндзи. Сам же он
пытался успокоиться и обрести присутствие духа, думая:

"Право, разве есть за мной преступление, из-за которого моя жизнь может
пресечься на этом диком побережье?"

Видя, что спутники его совсем потерялись от страха, Гэндзи повелел поднести
многочисленные дары богу Сумиёси и воззвал к нему, моля о помощи:

- О бог Сумиёси, властитель этого края морского, коли истинно прислан ты в мир
Великим Буддой, спаси нас.

Множество обетов было принято им в тот день.

Разумеется, никому из спутников Гэндзи не хотелось расставаться с жизнью, но
могли ли они думать о себе, когда их господину грозила столь страшная участь -
быть поглощенным морской пучиной? Все, кому удалось сохранить присутствие духа
и не лишиться рассудка, громко молили будд и богов взять их собственные жизни,
если такой ценой можно спасти жизнь господину.

- Он вырос в роскоши дворцовых покоев, окруженный довольством и почестями, но
милосердие его осеняло пределы Восьми великих островов, и многим, погрузившимся
в пучину бедствий, помог он выбраться на поверхность. За какие же заблуждения
послана ему эта зловещая буря? О боги Неба и Земли, восстановите
справедливость!

- Обвиненный безвинно, лишенный чинов и званий, он покинул свой дом и удалился
за столичные пределы. Денно и нощно печалился он, ни на миг не обретая покоя, а
теперь - это новое несчастье, которое может стоить ему жизни. Что тяготеет над
ним - возмездие прошлых веков или прегрешения настоящей жизни? О боги и будды,
коли ведомо вам все в этом мире, облегчите его горести!

Так молились они, каждый на свой лад, обратившись лицом к святилищу.

Гэндзи тоже взывал к Повелителю драконов, в пучине морской обитающему, и ко
многим другим богам, но гром грохотал все сильнее. Вот молния ударила в галерею,
ведущую из покоев Гэндзи, тотчас вспыхнуло пламя, и от галереи не осталось и
следа. Люди заметались по дому, не помня себя от страха. Гэндзи перевели в
задние комнаты, в обычное время служившие, очевидно, кухней, туда же, рангов не
разбирая, набились и все остальные, громкие стенания почти заглушали громовые
раскаты. Скоро солнце зашло, и по небу словно растерли тушь.

Но через некоторое время дождь перестал идти, ветер стих, а на небе показались
звезды. Помещение, где устроили Гэндзи, было слишком непривычным для него, да и
не соответствовало его положению, поэтому решили перевести его обратно в
главные покои, однако та их часть, что уцелела от огня, имела крайне
неприглядный вид, к тому же рядом, на пожарище, шумели слуги, а все занавеси
были сорваны.

"Не лучше ли дождаться рассвета?" - растерявшись шептали приближенные Гэндзи,
сам же он сосредоточил мысли свои на молитвах, но ничто не приносило его душе
желанного успокоения. Скоро на небо выплыла луна, и, приоткрыв плетеную дверцу,
Гэндзи выглянул наружу. Совсем рядом с домом виднелся четкий след прилива, на
море еще и сейчас бушевали волны. В ближних пределах не было ни одного человека,
который, обладая умом, способным проникать в душу вещей и прозревать прошлое и
грядущее, мог бы открыть истинные причины происшедшего.

Бедные рыбаки собрались у дома "благородного господина из столицы" и подняли
невообразимый шум, щебеча что-то на своем совершенно недоступном для понимания
языке. Прежде этого не потерпели бы, но сегодня никто и не думал прогонять их.

- Будь эта страшная буря чуть более продолжительной, на берегу не осталось бы
ничего, все поглотил бы прилив. Видно, боги смиловались над нами! - доносится
до слуха Гэндзи.

Можно было бы сказать, что ему одиноко, тоскливо, но, право, достанет ли слов,
чтобы выразить всю глубину его отчаяния?

Когда бы не вы,
Боги-духи морских просторов,
Меня бы давно
Увлекли в бездонную бездну
Восемьсот быстрых течений...

Ни разу за все эти страшные дни, пока бушевала буря, мужество не покинуло
Гэндзи, но столь тяжкие испытания изнурили его силы, и он сам не заметил, как
задремал, прислонившись к какому-то столбу, ибо в этом бедном жилище не
приходилось рассчитывать на лучшее. И вот, стоило ему закрыть глаза, как словно
живой возник перед ним ушедший Государь.

- Зачем ты здесь, в этом ужасном месте? - спрашивает он и, взяв Гэндзи за руку,
принуждает его подняться.- Вручив судьбу свою богу Сумиёси, приготовь поскорее
ладью и покинь этот залив.

И Гэндзи отвечает, не скрывая своей радости:

- С тех пор как лишился я вашей милостивой защиты, много горестей пришлось мне
изведать. Признаюсь, я готов был уже броситься в волны морские.

- О нет, ты не должен даже думать об этом! Все эти бедствия посланы тебе в
наказание за какой-то незначительный проступок. До сих пор я не имел
возможности оглянуться на ваш мир, ибо, хотя и не совершил я за время своего
правления никаких тяжких преступлений, за мной числится немало случайных
прегрешений, какие обременяют душу каждого человека, и я должен был от них
освободиться. Но, узнав, в каком бедственном положении ты оказался, я потерял
покой и, погрузившись в море, поднялся на берег. Теперь же, как ни утомили меня
тяготы пути, я хочу воспользоваться случаем и навестить столицу, ибо есть у
меня дело к Государю.- Так молвив, он исчезает.

Обливаясь слезами, Гэндзи стремится за ним с мольбой: "О, возьми и меня с
собою!", обращает к небу свой взор, но, увы, никого уже нет, лишь лик луны
мерцает в вышине. Право, трудно поверить, что все это лишь пригрезилось ему!
Гэндзи казалось, что Государь еще где-то рядом, но лишь тучи печальной чередой
тянулись по небу...

Отец, по которому он так тосковал все эти годы и которого ни разу не видел даже
во сне, внезапно явился ему хоть и на краткий миг, но столь ощутимо живым, что
долго еще перед глазами Гэндзи стоял его образ.

"Когда я достиг предела своих несчастий и готов был проститься с жизнью, отец
поспешил мне на помощь,- с умилением думал он.- Так что мне следует благодарить
непогоду, а не сетовать на нее".

Увиденный сон вселил в сердце Гэндзи надежду, и радостны были его думы. Однако
тут же новая забота омрачила чело, и сердце стеснилось от горести. Забыв об
унылой яви своего нынешнего существования, он печалился лишь о том, что не смог
хотя бы во сне подольше поговорить с отцом. Надеясь увидеть его еще раз, он
снова старался заснуть, но, увы, сон не шел к нему, а тут наступил рассвет.

Небольшая ладья пристала к берегу, из нее вышли какие-то люди, двое или трое, и
направились к его временному пристанищу.

- Кто вы? - спросили их, и в ответ услыхали:

- Мы прибыли из бухты Акаси, прислал же нас бывший правитель Харима, недавно
вступивший на Путь. Коли есть среди прислуживающих в доме некий Гэн-сёнагон, то,
с ним встретившись, мы подробно изложим суть дела.

Ёсикиё не мог сдержать изумления.

- Вступившего на Путь знаю я по провинции Харима. Одно время мы были близки с
ним, но по личным причинам возникли меж нами некоторые обиды, и мы давно уже не
сообщаемся друг с другом. Что же побудило его пуститься в путь, пренебрегши
даже волнением на море?

А Гэндзи, сопоставив услышанное с увиденным во сне, сказал:

- Встретьтесь с ним немедленно.

И Ёсикиё вышел на берег, туда, где ждал его Вступивший на Путь. "Как же сумели
они спустить ладью? - недоумевал Ёсикиё.- Ведь все эти дни море бушевало не
стихая..."

- В начальный день прошлой луны ко мне явилось во сне какое-то странное
существо и произнесло нечто тоже весьма странное. Сначала я не решился поверить
услышанному, но существо появилось снова и сказало: "На Тринадцатый день тебе
будет дан ясно различимый знак. Готовь ладью и, как только перестанет лить
дождь и стихнет волнение на море, плыви в Сума". Я снарядил на всякий случай
ладью и принялся ждать. Тут разыгралась страшная буря: дул ветер, лил дождь,
сверкали молнии. Это привело меня к мысли, что сон мой был неслучаен, ведь и в
чужих землях известно немало примеров, когда пророческие сны спасали страну от
грозящих ей бедствий. Вот я и решил: точно в назначенный день отправлюсь в Сума
и сообщу вашему господину все, что мне было открыто, а там уж он сам рассудит,
как поступить умнее. Итак, я вывел ладью в море и, влекомый каким-то странным
легким ветерком, сам не заметил, как добрался до Сума. Ясно, что тут не
обошлось без вмешательства богов. Не происходило ли и здесь чего-нибудь
подобного? Как ни неловко мне обременять вашего господина, прошу вас передать
ему все, что я сказал.- Вот что сообщил Вступивший на Путь Ёсикиё, а тот
потихоньку передал его слова Гэндзи.

Гэндзи долго думал и передумывал, сопоставляя тревожные знаки, полученные во
сне и наяву, обращаясь мыслями к прошедшему и к грядущему, и вот как он
рассудил наконец: "Если, испугавшись людского злословия и осуждения потомков,
пренебрегу я этой помощью, быть может истинно богами ниспосланной, то не
исключено, что когда-нибудь со мной случится еще большее несчастье и пойдет обо
мне дурная слава. Опасно противиться даже воле обычных людей. Пусть я и сам
приобрел уже немалый жизненный опыт, все равно следует подчиняться воле старших
по возрасту или по чинам, всех, чье влияние в мире значительнее моего, и в
действиях своих руководствоваться их советами.

Мудрецы древности говорили: "Держась позади, избежишь наказания"2. Мне грозила
смертельная опасность, я изведал все самые страшные горести, какие только
выпадают на долю человеку, так чего же мне бояться? Стоит ли медлить теперь из
страха перед осуждением потомков? Да и вправе ли я предаваться сомнениям,
несмотря на столь определенное наставление, полученное во сне от отца?

Вот как. ответил Гэндзи Вступившему на Путь:

- В этом чужом краю я не знал ничего, кроме печалей, и ни один человек из
столицы не заехал меня навестить. Я влачил безотрадные дни, любуясь лишь светом
солнца и луны в бескрайнем небе и радуясь, что хоть эти старые друзья остались
со мной. Но вот счастливую весть принес мне челнок рыбака... (130) Есть ли в
вашей бухте тихий уголок, где мог бы я найти себе пристанище?

Возрадовавшись, Вступивший на Путь поспешил изъявить Гэндзи свою благодарность.

- Так или иначе, лучше не медлить с отплытием, ведь рассвет уже близок,-
заторопились приближенные Гэндзи, и он сел в ладью, сопутствуемый четырьмя или
пятью самыми близкими своими прислужниками.

Снова подул тот странный ветер, ладья словно летела по волнам, и скоро они были
в Акаси. Разумеется, сюда и в обычное время можно было добраться всего за
полстражи, ведь Акаси так близко от Сума, что, как говорится, и "доползти не
составит труда", но все равно ветер тот явно был непростой.

Побережье Акаси и в самом деле отличалось удивительной, своеобразной красотой.
Правда, Гэндзи предпочел бы поселиться в более уединенном месте... Вступивший
на Путь владел землей и на морском берегу, и в горной глуши. Он имел крытый
тростником дом на побережье, из которого в любое время года можно было
любоваться живописными видами. В горах же, на берегу реки, в месте, словно
самой природой предназначенном для молитв и размышлений о грядущем, он построил
великолепную молельню, где свершал различные обряды. Не забывал Вступивший на
Путь и о нуждах этого мира: в многочисленных принадлежащих ему амбарах хранился
собранный с осенних полей рис, которого вполне доставало на то, чтобы
обеспечить ему безбедное существование до конца его дней. Все строения были
возведены с учетом особенностей местоположения и давали возможность в полной
мере наслаждаться преимуществами того или иного времени года.

Страшась прилива, который в последние дни был особенно велик, Вступивший на
Путь отправил женщин в горы, и дом на побережье был в полном распоряжении
Гэндзи. Когда Гэндзи из ладьи пересаживался в карету, солнце стояло уже
довольно высоко, и Вступивший на Путь наконец увидел того, к кому давно уже
устремлял свои думы. Лицо его озарилось счастливой улыбкой, и он поспешил
склониться в благодарственном поклоне перед богом Сумиёси. Старику казалось,
будто он получил в свое владение сияние луны и солнца одновременно, так стоит
ли удивляться тому, что он окружил Гэндзи самыми нежными заботами?

И изящно убранный дом, и сад с его деревьями и камнями - все носило на себе
печать тонкого вкуса. Очарованию жилища в немалой степени способствовали и
живописные окрестности, и невыразимо прекрасная линия побережья. Право, только
самый искусный художник мог бы изобразить все это на картине. Здесь было
несравненно веселее и уютнее, чем в Сума. Убранство покоев поражало
великолепием. Вступивший на Путь и в самом деле жил ничуть не хуже, чем знатные
столичные вельможи. Пожалуй, сумел превзойти многих из них, ибо и в столице не
каждый может окружить себя такой сверкающей роскошью.

Когда к Гэндзи вернулось душевное равновесие, он написал письма в столицу.
Призвав того самого гонца, который до сей поры оставался в Сума и все сетовал:
"О я несчастный, сколько опасностей, сколько тягот встретилось мне на пути!",
Гэндзи щедро наградил его и отправил в столицу. Гонцу было поручено сообщить
близким дому Гэндзи монахам и прочим лицам, с ним связанным, обо всех
злоключениях, на его долю выпавших. Но только Вступившей на Путь Государыне
написал он, каким поистине чудесным образом была спасена его жизнь.

Гэндзи никак не мог написать ответ на то трогательное послание от госпожи со
Второй линии, то и дело откладывал он кисть и отирал слезы. Видно было, что к
ней он испытывает совершенно особые чувства.

"За время нашей разлуки не раз обрушивались на меня самые страшные несчастья,
какие только выпадают на долю человеку, и с каждым днем укреплялся я в
намерении отречься от этого мира, но в памяти моей неизменно жил Ваш образ и
звучали слова, Вами в тот день сказанные: "Я бы, в зеркало это глядя..." Могу
ли я уйти от мира, окончательно лишив себя надежды... Лишь мысль о Вас
поддерживает мое существование, заставляя забывать горести и печали...

Ты теперь далеко,
Но к тебе лишь стремятся думы,
Пусть волны меня
Из этой бухты чужой
Уносят все дальше, дальше...

У меня до сих пор такое чувство, будто все это не более чем сон. И пишу я, так
и не успев проснуться, поэтому письмо получается довольно нескладным..." В
самом деле, письмо было написано весьма небрежно и беспорядочно, однако тем,
кому удалось мельком увидеть его, оно показалось верхом совершенства, и каждый
невольно подумал о том, сколь велика любовь господина к супруге. Приближенные
Гэндзи, должно быть, тоже отправили в столицу послания с описанием своих
собственных горестей.

К тому времени небо, давно уже не светлевшее, расчистилось так, что и следа от
туч не осталось. Повеселели и рыбаки, вышедшие на свой промысел в море.

В отличие от унылого берега Сума, где редко встречались даже рыбачьи хижины, в
Акаси было довольно оживленно, и хотя Гэндзи бежал всякого шума и суеты, многое
здесь трогало его душу и отвлекало от мрачных мыслей.

Вступивший на Путь отдавал все время свое молитвам, и вид у него был весьма
просветленный. Единственной заботой, омрачавшей его душу, была неуверенность в
будущем любимой дочери, и разве не естественно, что иногда он делился своими
тревогами с Гэндзи?

Гэндзи от многих слышал, что дочь Вступившего на Путь весьма хороша собой, и у
него в голове не раз мелькала мысль о неслучайности их встречи, но он ничем не
выдавал своего любопытства. "Пока я живу здесь, схоронившись в глуши,- думал он,
- вряд ли стоит помышлять о чем-нибудь, кроме молитв. Да и вправе ли я нарушать
клятву, данную той, что осталась в столице?" Однако нельзя сказать, чтобы он
был совершенно равнодушен к девушке, тем более что имел уже немало свидетельств
незаурядности ее ума и дарований.

Сам Вступивший на Путь жил в хижине для слуг, стоявшей в стороне от основного
жилища. Стараясь не беспокоить гостя, он почти не заходил к нему, и его желание
видеть Гэндзи и днем и ночью оставалось, таким образом, неудовлетворенным,
поэтому он усердно молился буддам и богам, прося их помочь ему в осуществлении
его мечты. Лет Вступившему на Путь было около шестидесяти, но черты его
отличались благородным изяществом, а усердие в молитвах придало фигуре приятную
худощавость. Кроме того - и не происхождение ли тому причиной? - несмотря на
все его причуды и старческую рассеянность, он оказался прекрасно осведомленным
в делах древности, речь его и манеры выдавали прекрасное воспитание и были
совершенно лишены грубости. Поэтому Гэндзи нередко призывал его к себе, и
рассказы Вступившего на Путь о давних временах помогали ему рассеять тоску.

Прежде у Гэндзи, обремененного многочисленными делами, как личными, так и
государственными, никогда не оставалось досуга, достаточного для того, чтобы
слушать те старинные истории, которые теперь неторопливо рассказывал ему
Вступивший на Путь. Иногда среди них попадались такие занятные, что Гэндзи
невольно думал: "Как много я потерял бы, когда б не попал сюда и не встретился
с этим человеком!"

Коротая в беседах дни, гость и хозяин постепенно привыкали друг к другу, но
поразительное благородство и красота Гэндзи по-прежнему приводили старика в
смущение, и решимость его значительно поколебалась, даром что прежде он говорил
обо всем так уверенно. Он не смел открыться Гэндзи и только жаловался матери
девушки, поверяя ей нетерпение свое и досаду.

Сама же девушка, увидав Гэндзи, была поражена. "Неужели в мире существуют и
такие люди?" - подумала она. Увы, здесь, в глуши, даже среди самых влиятельных
сановников не было ни одного, достойного ее внимания. Вместе с тем, понимая,
сколь незначительно ее собственное положение, она не позволяла себе и помыслить.
.. Узнав же о том, какие надежды возлагают на нее родители, сочла их намерения
нелепыми и стала еще печальнее.

Настала Четвертая луна, а вместе с ней пришел и день Смены одежд. Хозяин лично
позаботился о том, чтобы в покоях Гэндзи сменили убранство и повесили новые,
красивые занавеси. Суетливая услужливость Вступившего на Путь растрогала Гэндзи,
хотя и показалась ему несколько чрезмерной. Однако он не сказал ни слова, зная,
как горд этот благородный старик.

Из столицы один за другим приходили гонцы с посланиями от лиц, желающих
засвидетельствовать изгнаннику свое почтение.

Однажды тихой лунной ночью, когда над морем в небе не было ни облачка, Гэндзи
вдруг показалось, что он смотрит на пруд у своего родного дома, и невыразимая
тоска сжала его сердце. Он ощутил себя одиноким путником, бредущим неведомо
куда и не знающим, что его ждет впереди. В томительном порыве устремилась в
столицу душа, но, увы, перед взором виднелся лишь остров Авадзи.-

"Над далеким Авадзи..." (131) - вырвалось у него невольно.

Кипенно-белой
Пеной вскипает меж волн
Остров Авадзи.
В чистом сиянье луны
Этой ночью он виден так ясно...

Вынув из чехла китайское кото, к которому давно уже не притрагивался, Гэндзи
тихонько пробежался пальцами по струнам, и приближенные, на него глядя, не
сумели справиться с волнением. Растроганные до слез, они обменивались
печальными взглядами.

Вкладывая в исполнение все свое мастерство, Гэндзи заиграл пьесу под названием
"Большой курган"3. Сплетаясь с шумом сосен, плеском волн, звуки струн долетели
до дома на холме, и чувствительные молодые прислужницы замерли, восхищенные.

Ничтожные рыбаки, живущие где-то там, у моря, и скорее всего неспособные даже
понять, что именно играет Гэндзи, и те, дрожа от холода, вышли на берег,
совершенно забыв о грозящей им простуде. Не мог устоять перед таким искушением
и Вступивший на Путь. Прервав молитвы, он поспешил к Гэндзи.

- Звуки вашего кото, пробудив в моей душе воспоминания, казалось бы уже
изгладившиеся из памяти, словно возвратили меня в мир, от которого я давно
отвратился. Мне невольно подумалось, что в грядущей земле наших упований мы
будем чувствовать себя именно так, как этой ночью,- восторгался он, роняя слезы.


А Гэндзи вспомнились дворцовые увеселения, он представлял себе, как тот или
иной придворный играл на кото или на флейте, как пел, в его ушах звучали
обращенные к нему самому похвалы, перед глазами вставали ласковые, восхищенные
лица окружающих, и в первую очередь самого Государя.

Он размышлял о судьбах других людей, о своей собственной, и постепенно у него
возникало ощущение, будто все, с ним происходящее,- лишь случайный сон, и
что-то жутковатое почудилось ему в звуках, рождающихся под его пальцами. Старик,
все еще плача, послал в дом на холме за бива и кото "со" и, словно
превратившись на время в странствующего сказителя, исполнил одну или две
прекрасные редкие мелодии. Кото "со" он передал Гэндзи, и тот заиграл на нем,
поражая хозяина многогранностью своего дарования. Даже не столь трогательная
музыка может радовать слух, ежели обстоятельства тому благоприятствуют. Перед
ними же раскинулась бескрайняя, необозримая морская гладь, рядом с домом
скромно зеленели купы деревьев, едва ли не более прекрасные, чем в дни
весеннего расцвета или в пору багряных листьев. Где-то стучали клювами
пастушки-куина4- "видно, кто-то запер ворота..." (132). Все это не могло не
найти отклика в чувствительной душе.

Восхищенный удивительным мастерством Вступившего на Путь и превосходным
звучанием инструментов, Гэндзи говорит как бы между прочим:

- Мне кажется, что на кото "со" лучше играют женщины. В их руках оно звучит
особенно выразительно и нежно.

- Может ли чья-нибудь игра быть выразительнее вашей? - возражает Вступивший на
Путь, простодушно улыбаясь.- Должен вам сказать, что ваш покорный слуга
является учеником государя Энги5 в третьем поколении. Оказавшись неудачником, я
решил предать забвению все мирское и теперь беру в руки кото лишь в
исключительных случаях - когда тоска становится нестерпимой. Однако есть особа,
которой удалось с удивительной точностью перенять мои приемы, и она играет
совершенно в той же манере, в какой играл государь Энги. Впрочем, может быть,
тому причиной испорченный слух монаха, привыкшего внимать лишь шуму ветра в
соснах? (133) Во всяком случае, мне хотелось бы, чтобы вы как-нибудь тайком
послушали ее.

Голос его дрожит, и слезы вот-вот потекут по щекам.

- И я дерзнул играть в доме, где жалкие звуки моего кото вряд ли вообще могут
почитаться музыкой? Какой позор! - говорит Гэндзи, отодвигая от себя кото.- Как
ни странно,- замечает он,- почему-то всегда именно женщины преуспевали в игре
на кото "со". К примеру, Пятая принцесса, посвященная в тайны этого искусства
государем Сага, сумела достичь невиданного в мире совершенства, но, к сожалению,
в ее роду не оказалось человека, которому она могла бы передать свое
мастерство. Все эти хваленые музыканты наших дней - не более чем пустые
самозванцы, которые скользят по поверхности, не проникая в глубины. Можно ли не
порадоваться тому, что здесь у вас скрывается преемница подлинного искусства? Я
почту за особое счастье, если мне будет позволено послушать ее.

- Думаю, что устроить это нетрудно. Вам достаточно послать за ней. Ведь прежде
даже среди торговок6 находились искусницы, которые знанием старинных приемов
игры приводили в восторг тонких ценителей. Правда, если говорить о бива, то и в
старину редко кому удавалось в полной мере овладеть этим инструментом. Но особа,
о которой я вам говорил, играет довольно уверенно, в несколько необычной
манере, сообщающей ее игре чарующую выразительность. Я не знаю, когда она
успела всему этому научиться, но звуки ее бива - единственное, что скрашивает
мое унылое существование, и как ни досадно, что ей вторит лишь грубый плеск
волн...- рассуждает Вступивший на Путь с видом человека, понимающего толк в
изящных развлечениях, и Гэндзи, подстрекаемый любопытством, протягивает ему
бива.

В самом деле, старик играет превосходно, применяя приемы, ныне уже неизвестные,
в постановке его рук чувствуется влияние китайских мастеров, а "дрожащие" звуки
удивительно ярки и чисты. Хотя Исэ отсюда далеко, Гэндзи, призвав одного из
приближенных своих, славящегося красивым голосом, просит его спеть "У синего
моря ракушек наберем..."7, а сам подпевает, отбивая такт, и Вступивший на Путь
то и дело прерывает игру, чтобы высказать ему свое восхищение. Скоро подают
весьма изысканные яства. Хозяин усердно потчует гостя вином; право, в такую
ночь невольно забываются все печали.

Постепенно становится темнее, ветер в соснах веет прохладой, луна, готовая
скрыться за горными вершинами, сияет особенно чистым светом, вокруг царит
тишина. Воодушевленный воспоминаниями, старик подробно Рассказывает Гэндзи о
своей жизни, о заботах, с которыми сопряжены были первые его дни и луны в этой
бухте, о будущих упованиях. Как бы между прочим рассказывает он и о дочери,
хотя Гэндзи и не спрашивал о ней. Гэндзи внимательно слушает старика, и многое
трогает его сердце.

- Нелегко говорить об этом, но все же скажу. Мне кажется, что не случайно вы
занесены судьбой в столь чуждое вам место. Нет, в вашем появлении здесь видится
мне знак милостивого вмешательства богов и будд, к которым старый монах в
течение долгих лет неустанно взывал о помощи. Так, из жалости к нему они и
подвергли вас столь тяжким испытаниям. Ведь вот уже восемнадцать лет живу я, во
всем полагаясь на милость бога Сумиёси. На дочь мою с самого малолетства я
возлагал большие надежды и год за годом весной и осенью непременно возил ее в
святилище. Во время каждой из шести дневных и ночных служб я, пренебрегая
молитвами о собственном возрождении в лотосе, молюсь о том, чтобы осуществилась
моя мечта о ее возвышении. Видно, моя прошлая жизнь сложилась неблагоприятно,
почему я и стал жалким бедняком. Мой отец имел звание министра, а я стал
простым деревенским жителем. А поскольку естественно предположить, что
следующие поколения будут еще хуже, я не мог не тревожиться, размышляя о
будущем нашего рода. И как только она родилась, на нее обратились все мои
чаяния. Возымел я твердое намерение так или иначе добиться для нее места в доме
какого-нибудь знатного столичного вельможи, и, хотя сделался из-за этого
предметом насмешек и оскорблений, решимость моя не поколебалась. Разумеется,
рукава моего платья слишком узки, но, пока я жив, дочь моя будет окружена
довольством. Если же мне придется покинуть ее прежде, чем определится ее участь,
пусть погребет себя живой в морской пучине - таков мой наказ.

Это и многое другое поведал он Гэндзи, обливаясь слезами, но совершенно
невозможно передать его рассказ во всех подробностях.

Слушая его, Гэндзи тоже плакал - в последние дни все располагало его к
безотчетной грусти.

- Я не понимал, за какое прегрешение наказывает меня судьба, для чего,
обвиненный безвинно, вынужден я скитаться в чужих пределах, но, выслушав
сегодня ваш рассказ, проникся глубоким убеждением, что все случившееся со мной
обусловлено предопределением, соединившим наши судьбы еще в прошлой жизни. Но
для чего вы до сих пор не сообщали мне о том, что открылось вам с такой
бесспорной ясностью? С того самого дня, как покинул столицу, я не уставал
сетовать на непостоянство этого мира, долгие луны и дни не помышлял ни о чем,
кроме молитв, и чувства мои притупились. Разумеется, краем уха я слышал о
существовании в вашем доме некоей особы, но не позволял себе питать никаких
надежд, ибо полагал, что такого изгоя, как я, она непременно отвергнет,
опасаясь несчастливых влияний. Не хотите ли вы сказать, что готовы стать моим
проводником? Могу ли я надеяться, что ваша дочь согласится стать утешением моих
печальных одиноких ночей? - говорит Гэндзи к безмерной радости старика.

- Изведал и ты
Горечь ночей одиноких
На морском берегу.
В томительной праздности дни
Текут чередою унылой.

Представьте себе, какая печаль царила в моей душе все эти годы и луны,- говорит
Вступивший на Путь. Держится он с большим достоинством, даром что его голос
старчески дрожит.

- Но человек, привыкший жить у моря...

С тех пор как надел
Платье странствий, тоскливо на сердце.
Ночами без сна
Лежу, томясь и вздыхая,
На ложе из диких трав...-

отвечает Гэндзи.

В его доверительной непринужденности таится какое-то особое очарование, но,
право, могут ли слова быть достойны его красоты?

Бесчисленное множество подробностей поведал Гэндзи Вступивший на Путь, но
слишком утомительно все это пересказывать. Боюсь, что я и без того допустила
немало неточностей, из-за которых Вступивший на Путь из Акаси может показаться
куда большим чудаком и упрямцем, чем это было на самом деле.

Итак, почувствовав, что его мечты начинают сбываться, Вступивший на Путь
вздохнул с облегчением, а Гэндзи уже на следующий день отправил письмо в дом на
холме. Зная по слухам, что дочь старика умна и хорошо воспитана, и вспомнив к
тому же, что именно в таких уголках нередко скрываются женщины истинно
прелестные, Гэндзи постарался придать своему посланию как можно более
изысканный вид. На корейской светло-коричневой бумаге он начертал, более
тщательно, чем обычно, выписывая знаки:

"Наскучило мне
Взор устремлять к далекой
Обители туч.
Не лучше ль наведаться в дом,
В чаще лесной мелькнувший?

"Забыл обо всем..."" (134)

Вступивший на Путь, сгорая от тайного нетерпения, ждал в доме на холме, когда
же обнаружилось, что ожидание его не было напрасным, он так напоил гонца вином,
что у того в глазах потемнело. Но девушка медлила с ответом. Отец сам прошел в
ее покои и велел поторопиться, но она не послушалась и его. Так поразило ее
своим изяществом письмо Гэндзи и такими неуклюжими казались знаки, возникающие
под ее собственной кистью, что она совершенно растерялась и, снова ощутив,
сколь непреодолима разделяющая их преграда, поспешила объявить себя нездоровой
и удалилась в опочивальню. Так и не сумев уговорить ее, старик ответил сам:

"Как видно, дочери моей показалось, что ее деревенский рукав не сможет вместить
всей радости... (135) Во всяком случае, она так смутилась, что не посмела даже
взглянуть на Ваше милостивое послание. И все же:

Взор ее устремлен
К той же самой обители туч,
И думы ее
Вполне созвучны, я знаю,
Высоким думам твоим...

О да, это так. Хотя и не пристало монаху..."

Письмо было написано на бумаге "митиноку" чрезвычайно старомодным, но не
лишенным изящества почерком. "Возможно, монаху и в самом деле не стоит..." -
подумал Гэндзи, с любопытством его разглядывая.

Гонцу он подарил необыкновенной красоты мо. На следующий день Гэндзи отправил в
дом на холме новое письмо:

"До сих пор мне не приходилось получать писем, писанных посредником...

В сердце - тоска,
Но даже вздохом не выдам
Страданий моих.
Здесь нет никого, кто спросил бы,
Что у меня на душе.

"Слово дали друг другу, но тебя еще не видал я..."" (136)

Это письмо, написанное на мягкой, тонкой бумаге, было еще прекраснее первого, и
только совсем уж неисправимая затворница могла остаться к нему равнодушной.
Разумеется, девушке льстило внимание Гэндзи, однако, помня о разнице в их
положении, она не позволяла себе предаваться надеждам. "Ах, лучше бы он не знал
о моем существовании",- подумала она и долго еще сидела неподвижно, молча
глотая слезы. Но в конце концов, вняв настояниям отца, взяла кисть и, умело
чередуя нажимы с ослаблениями, написала на пропитанной благовониями лиловой
бумаге:

"Говоришь ты: тоска...
Но есть ли средство проникнуть
В душу твою?
Разве можно страдать из-за той,
Которой не видел ни разу?"

Ее почерку могла позавидовать девица, получившая самое безупречное воспитание,
вряд ли кто-то из придворных дам высшего ранга написал бы лучше. Гэндзи долго
любовался письмом, невольно вспоминая свою прежнюю жизнь в столице.

Не желая подавать повод к молве, Гэндзи не решался слишком часто обмениваться с
девушкой письмами и писал ей раз в два или три дня, когда томительные вечерние
сумерки или печальный рассвет рождали в нем чувства, которые, как он надеялся,
должны были встретить отклик в ее сердце. Надобно ли сказывать, что девушка ни
разу не обманула его ожиданий?

Поняв, сколь тонкой и возвышенной душой она обладает, Гэндзи загорелся желанием
непременно встретиться с ней, но тут же не без некоторой досады вспомнил о
Ёсикиё, который всегда говорил о дочери Вступившего на Путь так, словно она
была его собственностью. Вправе ли Гэндзи разрушать его надежды? Он предпочел
подождать решительного шага со стороны девушки, полагая, что таким образом
может оправдать себя в глазах Ёсикиё, но она, едва ли не превосходившая
гордостью девиц из самых старинных столичных домов, не обнаруживала никакого
желания идти ему навстречу. Время шло, а они лишь старались не отстать друг от
друга в церемонности.

Теперь, когда и застава Сума была позади, Гэндзи еще больше тревожился о той,
что осталась в столице. Иногда такая тоска овладевала им, что ему и в самом
деле становилось "не до шуток" (137). "Не послать ли потихоньку за ней?" -
снова и снова мелькало в его голове, но, поразмыслив, он решил, что спешить не
стоит: кто знает, может быть, совсем недолго осталось ему жить здесь, так стоит
ли понапрасну подавать повод к сплетням?

Нынешний год в столице был тревожен и изобиловал различного рода
предзнаменованиями. На Тринадцатый день Третьей луны, ночью, когда грохотал
гром и сверкали молнии, шумел дождь и завывал ветер, Государю приснился
странный сон. Он увидел своего ушедшего из мира отца, который с лицом,
искаженным от гнева, стоял у дворцовой лестницы и пристально смотрел на него.
Государь почтительно склонился перед отцом, готовый выслушать его наставления.
Многое сказал Государю ушедший, и все им сказанное так или иначе было связано с
Гэндзи. Проснувшись, Государь долго не мог прийти в себя от страха и стыда.
Когда же он рассказал обо всем Государыне-матери, она возразила:

- В такие бурные, дождливые ночи всегда видишь во сне то, о чем думаешь. Не
стоит поддаваться страху.

Но с того самого дня - и как знать, не оттого ли, что упал на них гневный
взгляд ушедшего? - глаза Государя поразил какой-то неведомый недуг, причинявший
ему нестерпимые мучения. На всех обитателей Дворца и домочадцев
Государыни-матери было наложено строгое воздержание. А по прошествии некоторого
времени скончался Великий министр. Его смерть особенно никого не удивила, ибо
он был весьма стар, но скоро беды начали обрушиваться на другие столичные
семейства. В довершение всего сама Государыня-мать занемогла какой-то
неизвестной болезнью, и с каждым днем ей становилось все хуже - словом, причин
для беспокойства во Дворце было немало.

"Это расплата за то, что невинного отправили в изгнание,- думал Государь.- Я
должен немедленно вернуть ему прежнее звание". Он не раз говорил о том
Государыне, но она по-прежнему стояла на своем:

- Люди осудят вас за отсутствие твердости. Подумайте, какие пойдут толки, когда
станет известно, что человек, навлекший на себя немилость двора и покинувший
столицу, получил прощение, прежде чем прошли положенные три года?8

Государь медлил, не решаясь противиться ее воле, а время шло, и с каждым днем и
самому ему, и Государыне становилось все хуже.

В Акаси стояла осень, и, как всегда бывает в эту пору, с моря дул холодный,
сырой ветер. Еще тоскливее стали казаться Гэндзи одинокие ночи, и все чаще
жаловался он на то Вступившему на Путь.

- Нельзя ли как-нибудь привести ее ко мне потихоньку? - просил он, полагая
невозможным отправиться к девушке самому, но и ей, как видно, решиться было
непросто.

"Я знаю, что жалким провинциалкам трудно устоять перед непринужденным
обращением случайно попавших сюда столичных жителей,- думала она.- Я слишком
ничтожна и не вправе ждать от будущего ничего, кроме страданий. Если все
останется по-прежнему, то, пока я молода, родители мои, взлелеявшие в сердцах
своих столь несбыточную мечту, будут тешить себя пустыми надеждами, веря в мое
счастливое предопределение. Однако, если я решусь теперь изменить свою жизнь,
их ожидания скорее всего окажутся обманутыми, и я не уверена, сумеют ли они
когда-нибудь оправиться от этого удара. Обмениваться письмами с господином
Дайсё, пока он живет здесь, на побережье,- смею ли я желать большего? До сих
пор я знала о нем понаслышке и лишь мечтала, что когда-нибудь мне представится
случай мельком взглянуть на него. Разве можно было предугадать, что судьба
забросит его на этот дикий берег и я получу возможность пусть изредка, но
все-таки видеть его, слышать принесенные ветром звуки его несравненного кото? Я
хорошо представляю себе его повседневную жизнь, а он знает о моем существовании
- уже это великое счастье для ничтожной особы, принужденной влачить свои дни
среди бедных рыбаков". Так, она и в самом деле не помышляла о большем, полагая
незначительность своего положения непреодолимой преградой между собой и Гэндзи.
Вступивший же на Путь и супруга его, как ни радостно было им сознавать, что
наконец оказались услышанными молитвы всех этих долгих лет, не могли не
тревожиться, понимая, как горько будет их дочери, если, встретившись с ней,
разумеется не без их содействия, Гэндзи сочтет ее недостойной своего внимания.
Самые темные предчувствия терзали их сердца. "Как он ни хорош, а может принести
ей немало горя,- думали они.- Слишком уж большие надежды возлагали мы на
невидимых будд и богов, совершенно не принимая в расчет ни намерений господина
Дайсё, ни предопределения дочери".

А Гэндзи все не отставал:

- О, когда же услышу я пение струн, вторящее плеску волн? Без него, право,
бессмысленно…

Вступивший на Путь украдкой выбрал благоприятный день и, не слушая возражений
супруги, не сообщая ничего своим послушникам, сам позаботился о том, чтобы как
можно лучше украсить покои дочери. Когда же на небо во всем своем великолепии
выплыла луна Тринадцатой ночи, он отправил Гэндзи записку, в которой стояло
всего несколько слов: "Как не сетовать мне?" (138)

"Не слишком ли?" - подумал Гэндзи, но переоделся в носи и, когда стемнело,
вышел из дома. Для него была приготовлена великолепно украшенная карета, но,
рассудив, что она менее всего подходит для данного случая, он отправился верхом,
взяв с собой одного Корэмицу. Ехать пришлось довольно далеко.

По дороге, глядя, как мерцает на бескрайней глади залива свет луны, которой
любуются обычно вместе "с другом сердечным" (139), он невольно вспомнил ту, что
осталась в столице, и велико было искушение тут же, натянув поводья,
отправиться к ней.

- Ночью осенней,
Лунный конь9, светом лунным влекомый,
Меня унеси
В приют облаков. Хоть на миг
Дай увидеться мне с любимой,-

сорвалось словно невзначай с его губ.

Дом на холме со всех сторон окружали деревья. Это было прекрасное здание,
построенное с еще большим вкусом, чем дом на побережье. Тот поражал своей
величественной красотой, а глядя на этот, словно нарочно предназначенный для
тихой, уединенной жизни, Гэндзи с невольным умилением подумал, что человеку, в
нем живущему, должны быть открыты все горести мира.

Совсем рядом с домом находилась молельня, звон колокола, соединяясь с шумом
ветра в кронах сосен, печалью отзывался в душе, и даже корни растущих на скалах
деревьев казались отмеченными особой значительностью. В саду неумолчно звенели
насекомые.

Гэндзи осмотрелся: покои, где жила молодая госпожа, были убраны с изысканнейшей
роскошью, а кипарисовая дверца, сквозь которую в дом проникал лунный свет,
оказалась приоткрытой...

Справившись с волнением, Гэндзи попытался заговорить с девушкой, но она вела
себя крайне церемонно, решив, как видно, держаться в отдалении. Чем не знатная
дама? Гэндзи не привык к сопротивлению, сердца куда более высоких особ
смягчались, стоило ему заговорить с ними. Быть может, она не хочет иметь дело с
опальным изгнанником? Почувствовав себя глубоко уязвленным, он медлил в
нерешительности. "Не стану же я насильно навязывать себя ей? Этим можно все
испортить. Но уйти, признав свое поражение, тоже нелепо". Гэндзи молчал,
обиженно вздыхая. Как жаль, что никто из настоящих ценителей не видел его в тот
миг!

Шнурок от занавеса задел струны кото, и они зазвенели. Гэндзи сразу же
представил себе, как девушка в одиночестве сидела здесь вечером, тихонько
перебирая струны, и, воодушевившись, снова попытался заговорить с ней,
подступая то с одной стороны, то с другой.

- Я так много слышал о вашем мастерстве, неужели вы не позволите...

Когда бы я мог
Кому-то открыть свои чувства,
Душу свою,
Рассеялся бы вполовину
Тягостный сон этих дней.

- Не светлеет никак
Эта ночь, и душа бесконечно
Блуждает во мраке.
Право, под силу ли ей
Отличить сновиденье от яви? -

Ее тихий голос невольно пробудил в его сердце воспоминание о миясудокоро,
живущей теперь в далеком Исэ.

Гэндзи появился слишком неожиданно, у девушки и мысли не было, что кто-то может
нарушить ее уединение. Заметив его, она поспешно скрылась в соседнем покое и
каким-то образом сумела запереться там. Запоры были крепкие, да Гэндзи и не
хотел входить против ее воли. Но мог ли он признать себя побежденным?..

Девушка оказалась изящной и стройной - словом, превзошла все его ожидания.
Гэндзи с умилением думал о том, что их союз, заключенный почти независимо от их
собственных желаний, далеко не случаен. Право, невозможно было предположить,
что ей удастся так быстро покорить его сердце.

Даже осенняя ночь, на бесконечность которой Гэндзи не упустил бы посетовать
прежде, показалась ему слишком короткой. Не желая никому попадаться на глаза,
он поспешил уйти, еще раз заверив девушку в искренности своих чувств.

В тот же день, чуть позже, Гэндзи украдкой отправил к ней письмо. Похоже было,
что его мучили угрызения совести; во всяком случае, он позаботился о том, чтобы
никто ничего не узнал. К величайшему огорчению Вступившего на Путь, гонца
Гэндзи приняли без всякой полагающейся в таких обстоятельствах пышности, ибо в
доме на холме тоже не желали преждевременной огласки.

С того дня Гэндзи время от времени навещал молодую госпожу. Иногда его
удерживал страх перед всегда готовыми позлословить рыбаками, которые могли
встретиться ему по дороге к ее дому, отнюдь не близкой, и тогда она печалилась
и вздыхала: "Ах, ведь знала же я...", а Вступивший на Путь, терзаясь сомнениями
- "И в самом деле, мало ли что может случиться",- забывал о Земле Вечного
Блаженства и целыми днями только и делал, что ждал Гэндзи. Мысли его были
расстроены, чувства в смятении. Право, всякий посочувствовал бы ему.

Гэндзи больше всего боялся, как бы ветер не донес слух о перемене, происшедшей
в его жизни, до дома на Второй линии. Мысль о том, что госпожа хотя бы в шутку
может рассердиться на него за эту измену, повергала его в отчаяние. Его мучил
стыд, сердце разрывалось от жалости к ней, право, ни с одной женщиной не
связывали его столь глубокие чувства. "О, для чего ради удовлетворения пустых
прихотей своих я так часто нарушал ее покой, заставляя страдать и мучиться
ревностью?" - думал Гэндзи, страстно желая, чтобы вернулось прошлое. Даже
дочери Вступившего на Путь не удавалось утешить его, все больше и больше
тосковал он по оставшейся в столице госпоже. Как-то раз он написал ей письмо,
более длинное и нежное, чем обыкновенно:

"Поверьте, даже теперь не могу я без боли вспоминать, как уязвлял Ваше сердце
своими невольными изменами. Но, увы, и здесь привиделся мне какой-то странный
сон, которому, впрочем, я не склонен придавать большого значения. Это
непрошеное признание должно убедить Вас в моей искренности. О да, я поклялся,
но если ту клятву..." (140).

А вот что еще там было написано:

"Что бы я ни делал,

Из глаз моих слезы
Текут бесконечным потоком.
Напрасно рыбак
Обрести утешенье пытался,
Мимоходом сорвав встреч-траву".

Она ответила очень мило, так, словно его сообщение ничуть не взволновало ее.
Письмо заканчивалось следующими словами:

"Ваше чистосердечное признание пробудило в моей душе множество воспоминаний...

Ты поклялся, и я
Ждала, простодушно надеясь,
Что и вправду волне
Никогда захлестнуть не удастся
Сосну на вершине горы..." (141)

Этот единственный, еле уловимый намек на ее подлинные чувства настолько
растрогал Гэндзи, что он долго не мог расстаться с ее посланием я перестал
искать утешения в доме на холме. Молодая госпожа, видя, что сбываются ее худшие
опасения, готова была вспомнить о своем давнем намерении броситься в море.

"Единственной моей поддержкой в жизни были престарелые родители. Не смея и
мечтать о том, что когда-нибудь мне удастся занять достойное положение в мире,
я кое-как влачила дни и луны, и разве были у меня причины страдать? А теперь -
что ждет меня, кроме печалей?" - думала она. И в самом деле, печалиться ей
приходилось даже чаще, чем она предполагала, но, неизменно подавляя жалобы,
женщина притворялась спокойной и беззаботной, во всяком случае Гэндзи ни разу
не слышал от нее ни слова упрека.

С каждым днем, с каждой луной он все больше привязывался к дочери Вступившего
на Путь, и если б в столице не ждала его другая, еще более любезная его сердцу
особа... Мог ли он не знать, как тоскует и тревожится госпожа в разлуке с ним,
какое жестокое недоумение терзает ее душу? Жалея ее, он часто проводил ночи
один.

Гэндзи много рисовал в те дни, тут же, рядом с рисунком, записывая мысли свои и
чувства - все, чем хотелось ему поделиться с госпожой. И так хороши были эти
рисунки, что, несомненно, восхитили бы каждого.

Но вот что странно - право, уж не души ли их сообщались, блуждая в небе? -
госпожа со Второй линии, когда становилось ей особенно тоскливо, тоже бралась
за кисть и, словно ведя дневник, рисовала и записывала все, что происходило в
ее жизни.

Кто знает, что ждет их впереди?

Скоро и этот год сменился новым. Здоровье Государя так и не поправилось, и в
столице царило беспокойство. У Государя был только один сын, рожденный дочерью

Правого министра, нёго Дзёкёдэн, но в нынешнем году ему исполнилось всего два
года. Поэтому престол должен был перейти к принцу Весенних покоев. Когда же
Государь стал подыскивать человека, который мог бы, взяв на себя попечение о
преемнике, одновременно вершить дела правления, он подумал, что досадно, просто
непозволительно оставлять такого человека, как Гэндзи, влачить дни в
безвестности и, не обращая больше внимания на возражения Государыни-матери,
издал указ о его помиловании.

А надо сказать, что тот год был ознаменован всяческими бедствиями.
Государыню-мать давно уже преследовали злые духи, и состояние ее оставляло
желать лучшего. В столице постоянно наблюдались явления, рождавшие во многих
сердцах самые мрачные предчувствия. Я уже не говорю о том, что у Государя снова
разболелись глаза, хотя в последнее время, возможно благодаря разного рода
воздержаниям, здоровье его приметно укрепилось.

Все эти несчастья вовлекли Государя в глубокое уныние и побудили его по
прошествии Двадцатого дня Седьмой луны издать указ, повелевающий Гэндзи
вернуться в столицу.

Надежда на прощение никогда не оставляла Гэндзи, но может ли кто-нибудь быть
уверенным в своем будущем, зная, сколь превратен мир? Разумеется, внезапное
известие обрадовало его, но к радости этой примешивалась и грусть: увы, не
так-то легко было расстаться теперь с этим диким побережьем...

"Что ж, этого и следовало ожидать..." - подумал Вступивший на Путь, узнав о
высочайшем указе, но нетрудно себе представить, как тяжело было у него на
сердце. Его утешала лишь мысль о том, что возвращение Гэндзи в столицу как
нельзя лучше отвечает его собственным желаниям.

Последнее время Гэндзи почти каждую ночь проводил в покоях молодой госпожи.
Примерно с Шестой луны она почувствовала некоторое недомогание, причины
которого по всем признакам были таковы, что Гэндзи не мог не принимать в ней
участия. Необходимость расстаться с ней именно теперь приводила его в отчаяние,
и, возможно поэтому он испытывал к ней куда большую нежность, чем прежде.

"Как же все непостоянно в нашем мире! - думал он в смятении.- И нет конца
печалям".

Надобно ли говорить о том, в какое уныние погрузилась женщина? Ах, право, но
могло ли быть иначе?

Покидая когда-то столицу и с тоской вглядываясь в неведомое будущее, Гэндзи
утешал себя надеждой на возвращение, а теперь... Как ни радостен был лежавший
перед ним путь, он знал, что вряд ли когда-нибудь снова увидит этот дикий берег,
и нестерпимая печаль сжимала его сердце. Приближенные Гэндзи каждый на свой
лад благодарили судьбу. Скоро из столицы прибыла присланная за Гэндзи свита,
веселое оживление воцарилось в доме, и только у хозяина на глазах то и дело
навертывались слезы. Так прошла еще одна луна.

Даже небо в ту пору было особенно печальным, и Гэндзи целыми днями пребывал в
глубокой задумчивости. "Для чего я всегда сам ради удовлетворения какой-нибудь
мимолетной прихоти обрекаю себя на страдания?" - вздыхал он. А приближенные,
хорошо знавшие, в чем дело, недовольно ворчали, на него глядя: "Новая забота!
Что ж, видно, его уже не изменить!"

- До сих пор он делал вид, будто ничего не происходит, и, тайком навещая ее,
оставался спокойным и невозмутимым. И вот его словно подменили, а ведь ей-то
теперь будет еще тяжелее расставаться с ним,- украдкой, прячась по углам,
судачили они.

А Ёсикиё пережил немало неприятных мгновений, слушая, как они шептались, что,
мол, если бы не он...

Дня за два до отъезда Гэндзи приехал в дом на холме немного раньше обычного, а
потому - едва ли не впервые - получил возможность увидеть женщину при свете и в
полной мере оценить благородство ее манер, тонкую прелесть лица. Она была
необыкновенно хороша собой, и Гэндзи почувствовал, что вряд ли когда-нибудь
сумеет ее забыть. Сердце его больно сжалось при мысли о скорой разлуке.
"Подготовлю все необходимое и перевезу ее в столицу",- решил он и ей о том
сообщил, пытаясь ее утешить. Надобно ли снова говорить о том, как прекрасен был
он сам? За время, проведенное в постоянном служении Будде, Гэндзи немного
похудел, и черты его приобрели какое-то удивительно трогательное выражение.
Захлебываясь от рыданий, он клялся молодой госпоже в верности, и вряд ли кто-то
остался бы равнодушным, на него глядя. Право, разве мало было ей этого счастья?
Смела ли она рассчитывать на большее? Поразительная красота Гэндзи снова и
снова заставляла ее сожалеть о собственной ничтожности, и тяжкие вздохи теснили
ей грудь. Волны, осенний ветер, даже они шумели сегодня иначе. По берегу
стлался дымок от костров - рыбаки добывали соль (108), и все это, вместе взятое,
сообщало местности особое очарование...

- Настала пора
Нам с тобою надолго расстаться,
Но взгляни: этот дым
От костров, горящих у моря,
Устремляется вслед за мной...-

говорит Гэндзи, а она отвечает:

- Лежат у костров
Грудами травы морские,
Думы мои
Спутались. Все теперь тщетно.
И не стану тебя корить.

Молодая госпожа почти не могла говорить, только плакала, да так горько, что
сердце Гэндзи разрывалось от жалости. В ответе ее не было ничего
необыкновенного, но Гэндзи он показался весьма значительным. Он принялся пенять
ей за то, что, несмотря на все его просьбы, она так ни разу и не сыграла ему на
кото.

- Сыграйте хоть что-нибудь на прощание, чтобы было о чем вспоминать,- просит он,
затем, велев принести привезенное из столицы китайское кото, начинает тихонько
перебирать струны. В глубокой ночной тишине плывут чистые, светлые звуки.
Вступивший на Путь, не выдержав, подсовывает под занавеси кото "со".
Растроганная до слез игрой Гэндзи и одновременно воодушевленная ею, молодая
госпожа начинает подыгрывать ему, и кото в ее руках звучит удивительно
благородно.

Гэндзи всегда считал, что в игре на кото "со" не имеет себе равных бывшая
Государыня-супруга. Она играла в современном стиле, и ценители неизменно
восхищались необыкновенно ярким, выразительным звучанием ее кото. Ее игра было
столь совершенна, что перед взором слушающего невольно возникал прелестный
образ самой исполнительницы.

Дочь Вступившего на Путь играла уверенно и чисто. Нежные, стройные звуки,
возникавшие под ее пальцами, казалось, проникали до самой глубины души. Право,
трудно было не позавидовать ее мастерству. Изумленный, Гэндзи с упоением слушал
совершенно ему незнакомые прелестные, трогательные мелодии. Ему хотелось
слушать еще и еще, но, к его величайшей досаде, молодая госпожа очень скоро
отложила кото, пробудив в его душе запоздалое сожаление: "О, зачем я не
принуждал ее играть для меня прежде?" Ему оставалось лишь поклясться ей в
вечной верности, что он и сделал со всей пылкостью, на какую был способен.

- Пусть это китайское кото будет залогом того, что когда-нибудь мы еще сыграем
вместе,- говорит он, а женщина отвечает чуть слышно:

- В утешение мне
Оставляешь слова мимолетные.
Пению струн
Рыданьями вторя, отныне
Вспоминать я стану тебя...

- Это кото тебе
Оставляю в залог нашей встречи,
Пусть струны его
Не ослабнут за время разлуки
И нынешний строй сохранят,-


говорит Гэндзи.

- Мы непременно увидимся, прежде чем разладится это кото,- обещает он ей. Но
она рыдает, думая лишь о близкой разлуке. И кто решился бы осудить ее?

Настало утро отъезда. Гэндзи покинул дом на холме глубокой ночью. Приехавшие за
ним люди шумели и суетились, да и сам он пребывал в крайней растерянности, но
все же, улучив миг, когда рядом никого не было, отправил молодой госпоже
письмо:

"С какою тоской
Покидает волна этот берег,
Чтобы исчезнуть вдали.
Неизбывна тревога за тех,
Кто остается у моря".

Вот что она ответила:

"Скоро бедный приют,
Где я долгие годы влачила,
В запустенье придет.
Не лучше ли броситься в волны,
Тебя уносящие вдаль?"

Прочитав это весьма откровенное послание, Гэндзи, как ни старался, не мог
удержаться от слез. Люди, не знавшие, в чем дело, смотрели на него с
сочувствием: "Видно, и к такому жилищу можно привыкнуть, если долго прожить в
нем. Вот он и печалится, с ним расставаясь".

Ёсикиё же и прочие испытывали некоторую досаду, видя, что чувство Гэндзи
оказалось куда сильнее, чем им представлялось. Как ни радовало всех возвращение
в столицу, мысль о том, что сегодня они навсегда расстаются с этим побережьем,
не могла не печалить, многие вздыхали, сетуя на разлуку, и немало было пролито
слез. Впрочем, стоит ли все это описывать?

Вступивший на Путь лично позаботился о том, чтобы церемония прощания прошла с
необыкновенной пышностью. Все приближенные Гэндзи, даже слуги самых низших
разрядов, получили прекрасные дорожные одежды. И когда только он успел их
подготовить? Надобно ли говорить о том, какое количество даров получил сам
Гэндзи? Слуги несли за ним великое множество ларцов, наполненных превосходными
изделиями местных мастеров, которые вполне заслуживали чести быть
преподнесенными в дар столичному жителю. Все до мелочей было подготовлено с
величайшей заботливостью и отменным вкусом. К охотничьему платью, которое
Гэндзи предстояло сегодня надеть, была прикреплена записка:

"Набежала волна,
И промокло сшитое мною
Дорожное платье.
Боюсь, что, от соли поблекнув,
Оно будет тебе не по вкусу..."

Как ни занят был Гэндзи, не ответить он не мог:

"Хочу и тебе
На память платье оставить,
Ведь нам суждено
Провести вдали друг от друга
Немало дней и ночей..."

Надев присланное госпожой платье - ведь она сшила его нарочно для этого случая,
- он послал ей свое. Но сколько мучительных воспоминаний должен был пробудить в
ее сердце этот прощальный дар! Великолепный наряд еще хранил аромат его тела, и
могла ли она спокойно смотреть на него?

- Давно уже отказался я от всего мирского, но не иметь возможности даже
проводить вас сегодня...- сетовал Вступивший на Путь, и лицо его искажалось от
сдерживаемых рыданий. Нетрудно себе представить, что при всем несомненном к
нему сочувствии кое-кто из молодых прислужниц не устоял перед искушением
посмеяться над ним.

- Отвратившись от мира,
Соленым морским ветрам
Отдался на волю,
Но, увы, до сих пор не могу
С этим берегом я расстаться...

Мрак, царящий в моей душе, будет лишь сгущаться отныне (3). Позвольте же
проводить вас хотя бы до заставы...- говорил он.- Может быть, слишком дерзко с
моей стороны просить об этом, но если вдруг вспомните вы о ней...

Гэндзи был растроган до слез, и что на свете могло быть прекраснее его
раскрасневшегося лица?

- Есть одно обстоятельство, которое не позволит мне забыть ее, и очень скоро вы
увидите, каковы мои истинные намерения. О, как тяжело расставаться с этим
жилищем! Увы, я в полном смятении...

Когда-то весной
Покидал я столицу, но, право,
Даже тогда
Так не сжималось сердце,
Как в этот осенний день,-

ответил он, отирая слезы, и несчастный старик пришел в такое отчаяние, что едва
не лишился чувств. Удивительно, как он вообще еще держался на ногах.

Но с чем сравнить горе его дочери? "Да не увидит никто моей тоски",- думала она,
пытаясь взять себя в руки. Разве не знала она с самого начала, что разлука
неизбежна? Увы, ее положение было слишком ничтожным, чтобы могла она питать
надежды на будущее... Но образ Гэндзи постоянно стоял перед ее мысленным взором,
и сил у нее доставало лишь на то, чтобы тосковать и плакать с утра до вечера.
Не умея утешить ее, мать пеняла супругу:

- Когда б не ваше сумасбродство... Зачем надо было обременять свою жизнь такими
горестями? Увы, мне следовало быть осторожнее.

- Ах, замолчите! Неужели вы не понимаете, что теперь господину Дайсё невозможно
будет пренебречь ею и так или иначе он о ней позаботится.- А вы утешьтесь
наконец, выпейте целебного отвара. Не к добру эти слезы,- говорил Вступивший на
Путь дочери, а сам грустил, целыми днями сидя где-нибудь в углу.

Кормилица и мать, сетуя на неисправимо причудливый нрав старика, вздыхали:

- Столько лет тешили себя надеждой, что в конце концов осуществится наше
желание и она займет достойное место в мире. И вот дождались... Но могли ли мы
предполагать, что столь тяжкие испытания выпадут на ее долю?

Слушая их перешептывания и изнемогая от жалости к дочери, Вступивший на Путь
словно совсем лишился рассудка. Днем он спал, зато ночами бодрствовал. "Где же
мои четки, где они?" - бормотал он и, обращая взор к небу, молитвенно складывал
руки. Послушники посмеивались, глядя, как в лунные ночи он бродит по саду,
будто бы совершая ритуальное шествие. Кончились эти ночные прогулки тем, что
несчастный упал в ручей. Ударившись о выступ одного из красивейших камней, он
повредил себе поясницу и долгое время был прикован к постели. Впрочем, болезнь
помогла ему отвлечься от мрачных мыслей...

Достигнув бухты Нанива, Гэндзи совершил обряд очищения и отправил гонца в
Сумиёси с изъявлениями благодарности за благополучное возвращение и с
сообщением, что по прошествии некоторого времени он сам посетит святилище, дабы
лично отслужить благодарственный молебен. На этот раз Гэндзи спешил, да и свита
его была слишком велика, поэтому, никуда не заезжая, он устремился прямо в
столицу.

Когда добрались они до дома на Второй линии, у всех - и у оставшихся в столице,
и у вернувшихся - было такое чувство, словно все это происходит во сне. Люди
плакали от радости, и шум в доме стоял невообразимый. Госпожа возблагодарила
судьбу за то, что ее жизнь, которую она когда-то готова была "отдать без
сожалений", все-таки продлилась. Она повзрослела и стала еще миловиднее. Ее
густые волосы немного поредели за годы, полные тревог и тоски, но от этого ее
красота только выиграла.

"Отныне мы всегда будем вместе",- с удовлетворением подумал Гэндзи, на нее
глядя, но тут же перед ним возник печальный образ той, с которой ему пришлось
так поспешно расстаться, и сердце его мучительно сжалось. Так, похоже, что
никогда не удастся ему обрести душевного покоя!

Гэндзи рассказал госпоже о дочери Вступившего на Путь. В тоне, каким он говорил
о ней, сквозило глубокое волнение, и госпожа поняла, что речь идет отнюдь не о
случайной прихоти его непостоянного сердца. Печально вздохнув, она тихонько,
словно про себя, прошептала: "Нет, не думаю я..." (142), отчего показалась ему
еще прекраснее и милее. Право, сколько ни гляди на нее, не наглядишься... "И
как только я жил без нее все эти годы?" - недоумевал Гэндзи. Возвращаясь
мыслями к прошлому, он снова и снова сетовал на изменчивость мира.

Вскоре после возвращения в столицу Гэндзи был восстановлен в прежнем чине, а
кроме того, ему присвоили звание гон-дайнагона.

Все, кто служил под его началом и имел на то основания, вернулись на прежние
должности и заняли соответствующее их заслугам и достоинствам положение в мире,
подобно тому как засохшие деревья расцветают, дождавшись весны.

По приказанию Государя Гэндзи явился во Дворец. Когда вошел он в высочайшие
покои, все присутствующие невольно отметили, что за годы, проведенные в
изгнании, он стал еще прекраснее. "Хотелось бы знать, как жилось ему в столь
диком месте?" - думали придворные, на него глядя. А преклонных лет дамы,
которые служили во Дворце еще во времена ушедшего Государя, плакали от умиления,
громко восхваляя его красоту.

Государь и тот с трудом скрывал волнение. Видно было, что сегодня он уделил
исключительное внимание своему наряду. Он очень похудел за последнее время,
изнуренный постоянным недомоганием, но со вчерашнего дня ему было немного лучше.
Увлеченные неторопливой беседой, они не заметили, как стемнело. Вот на небо
выплывает светлая луна Пятнадцатой ночи, вокруг царит тишина. Государю с
необыкновенной ясностью вспоминается прошлое, и увлажняются рукава его платья.
Беспричинная тоска овладевает душой...

- Немало лун и лет прошло с тех пор, как во Дворце в последний раз звучала
музыка. Увы, старые мелодии давно уже не радовали моего слуха,- сетует Государь.


- Я был брошен судьбой
В бурные волны морские
И провел среди них
Те три года, в какие бог-пьявка
На ноги подняться не мог10... (143) -

говорит Гэндзи, а Государь, растроганный и смущенный, отвечает:

- Совершив оборот
Вкруг столба11, ныне встретились снова.
И не стоит теперь
Вспоминать с горечью в сердце
Весну, когда расставались.

Нельзя было не залюбоваться его нежной красотой.

Прежде всего Гэндзи занялся подготовкой Восьмичастных чтений в память об
ушедшем Государе. Навестил он и принца Весенних покоев, которого нашел
повзрослевшим и похорошевшим. Принц так искренне обрадовался встрече, что
Гэндзи едва не заплакал от умиления.

Принц Весенних покоев многих превосходил умом и дарованиями, поэтому вряд ли
что-то могло помешать ему стать в будущем властителем мира.

После того как улеглось волнение, владевшее душой Гэндзи в первые дни после
возвращения в столицу, он навестил Вступившую на Путь Государыню, и нетрудно
предположить, что в их встрече было немало трогательного.

Да, вот еще что: в Акаси с "возвращающейся туда волною" Гэндзи отправил письмо.
Написанное тайком от посторонних глаз, оно было очень нежным:

"Волны плещут... Каждую ночь... (144)

Ночами без сна
Ты лежишь, печально вздыхая.
Над бухтой Акаси
Встает ли туман по утрам?
К тебе устремляются думы" (145, 146)

А дочь Дадзай-но дайни, госпожа Госэти, тайно питавшая к Гэндзи нежные чувства,
была даже несколько огорчена, узнав о его возвращении в столицу, и, как видно
предупредив гонца, чтобы сохранил ее имя в тайне, отправила ему такое письмо:

"Помнишь - ладью
Едва не прибило волною
К берегу Сума?
Жаль, что не видишь моих рукавов -
Они до сих пор влажны..."

Узнав ее почерк, который за это время стал еще совершеннее, Гэндзи написал:

"Скорее уж я
Попенять тебе должен за прошлое:
С того самого дня,
Как волна, набежав, отхлынула,
Не просохнут никак рукава..."

Когда-то он находил эту женщину чрезвычайно привлекательной, и письмо пробудило
в нем приятные воспоминания, но теперь Гэндзи вел себя более сдержанно, чем
прежде. Даже с обитательницами Сада, где опадают цветы, он сообщался лишь
письменно, и потому теперь у них было еще больше причин для досады, хотя,
казалось бы...

***


Примечания
----------

1 Молебен о благоденствии (Нииноэ) - торжественное чтение во Дворце сутры
Ниннокё, имеющее целью защитить страну от несчастий. Обычай этот восходит к
середине VII в., а с начала VIII в. такие молебны стали служить обязательно
один раз в правление, причем дополнительно проводились "чрезвычайные молебны" о
благоденствии (весной и осенью, а в исключительных случаях и чаще). Сутра
Ниннокё (Сутра о добродетельных государях) содержит проповедь Будды, обращенную
к шестнадцати великим государям, открывающую им, каким образом следует защищать
страну и обеспечивать ее процветание. Считалось, что чтение этой сутры способно
предотвращать грозящие стране несчастья.

2 Держась позади, избежишь наказания... - В некоторых древних японских
комментариях "Повести о Гэндзи" эта фраза толкуется как искаженная цитата из
Лаоцзы, хотя в текстах Лаоцзы, дошедших до наших дней, она отсутствует.

3 "Большой курган" ("Коре") - китайская пьеса для циня, до наших дней не дошла.
Согласно преданию, была передана богами Цзи Кану (китайский литератор и
музыкант, 224-263). Однажды вечером, когда Цзи Кан играл на цине, пришел гость,
назвавшийся человеком древности, и стал беседовать с ним о ритмах. Потом он
взял цинь и заиграл мелодию, которую назвал "Большой курган" и повелел передать
людям. Имени своего гость не назвал.

4 Пастушок (куина) - болотная птица с большим клювом, которым она издает
громкие, похожие на стук звуки.

5 Энги - символ годов правления имп. Дайго (901-923).

6 Ведь прежде даже среди торговок... - Намек на поэму Бо Цзюйи "Пипа", героиня
которой была женой торговца.

7 У синего моря ракушек наберем... - см. народную песню "Море Исэ"
("Приложение", с. 99).

8 ...прежде чем прошли положенные три года. - Лицам, высланным из столицы,
разрешалось снова занимать государственные должности через шесть лет. Опальным
же, таким, как Гэндзи, позволялось возвращаться на государственную службу через
три года.

9 Лунный конь - конь так называемой "лунной" масти, рыже-чалый.

10 ...те три года, в какие бог-пьявка... - Имеется в виду Эбису, бог богатства
и торговли, сын Идзанами и Идзанаги, который, согласно легенде, в течение трех
лет со дня рождения не вставал на ноги, поэтому его посадили в ладью и
отправили скитаться по морю.

11 Совершив оборот вкруг столба... - намек на известный эпизод из древних
японских мифов (зафиксированный, в частности, в "Нихонги" - "Анналы Японии",
первая четверть VIII в.).

У прибрежных буйков (Миоцукуси)
--------------------------------

Персонажи
---------

Дайнагон, министр Двора (Гэндзи), 28-29 лет

Государь (имп. Судзаку) - сын имп. Кирицубо и Кокидэн

Государыня-мать (Кокидэн) - мать имп. Судзаку

Найси-но ками (Обородзукиё) - придворная дама имп. Судзаку, тайная возлюбленная
Гэндзи

Принц Весенних покоев (будущий имп. Рэйдзэй), 10-11 лет,- сын Фудзицубо

Вступившая на Путь Государыня (Фудзицубо), 33-34 года,- супруга имп. Кирицубо,
мать имп. Рэйдзэй

Великий министр, Высочайший попечитель, бывший Вышедший в отставку министр
(Левый министр), 62-63 года,- бывший тесть Гэндзи

Сайсё но тюдзё, Гон-тюнагон (То-но тюдзё) - брат Аои, первой жены Гэндзи

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 20-21 год,- супруга Гэндзи

Госпожа Акаси, 19-20 лет,- дочь Вступившего на Путь из Акаси, возлюбленная
Гэндзи

Особа из Сада, где опадают цветы (Ханатирусато),- возлюбленная Гэндзи, сестра
нёго Рэйкэйдэн

Принц Хёбукё (Сикибукё) - отец Мурасаки

Носитель колчана, Югэи (Укон-но дзо-но куродо) - приближенный Гэндзи, сын Иё-но
сукэ

Ёсикиё - приближенный Гэндзи

Корэмицу - приближенный Гэндзи
******************************

После того как Гэндзи столь ясно увидел во сне ушедшего Государя, беспокойство
не покидало его, он помышлял лишь о том, как облегчить бремя, отягощающее душу
отца. А потому, вернувшись в столицу, незамедлительно приступил к подготовке
Восьмичастных чтений. Решено было провести их на Десятую луну.

Теперь люди склонялись перед Гэндзи совершенно так же, как в прежние времена.
Лишь Государыня-мать, страдавшая от тяжкой болезни была неутомима в своем
недоброжелательстве. "Жаль, что не удалось от него избавиться",- думала она, но
Государь оставался верным завету отца. Все эти годы не оставляла его мысль о
возмездии, и, только восстановив Гэндзи в правах, он почувствовал некоторое
облегчение. Глазная болезнь, которая прежде доставляла ему столько мучений,
тоже не возобновлялась, но, терзаемый мрачными предчувствиями, он думал лишь о
том, что жизненный срок его близится к концу и недолго осталось ему быть
государем. Он часто призывал Гэндзи и доверительно беседовал с ним о делах
этого мира, а поскольку вершились они теперь в полном соответствии с его
желаниями, люди безмерно радовались и восхваляли его.

Близился день, намеченный Государем для отречения, и, глядя на Найси-но ками,
которая целыми днями предавалась унылым размышлениям о будущем, он чувствовал,
как от мучительной тревоги сжимается его сердце.

- Ваш отец покинул уже этот мир. Состояние великой Государыни день ото дня
становится все безнадежнее, да и мне, наверное, совсем недолго осталось жить.
Как это ни прискорбно, но скорее всего в вашей, жизни произойдут весьма
значительные перемены. Я знаю, что вы всегда предпочитали мне другого, но мое
сердце принадлежало вам одной, и единственное, что меня теперь беспокоит,- это
ваша судьба. Легко может статься, что ваше давнее желание будет наконец
удовлетворено и этот столь превосходящий меня человек станет заботиться о вас.
Но даже если это произойдет, я не верю, что он когда-нибудь будет любить вас
так же сильно, как я. О, если б вы знали, как больно мне думать об этом! -
как-то сказал он ей и заплакал.

Лицо Найси-но ками залилось ярким румянцем, на глазах выступили слезы. Так
хороша была она в тот миг, что Государь не мог оторвать от нее умиленного
взгляда. И, разумеется, все прегрешения ее были забыты.

- Как жаль, что у вас нет детей! Досадно, если они появятся позже, как
свидетельство вашей связанности с тем человеком. Его возможности ограниченны, и
дети его будут простыми подданными,- говорил Государь, простирая свои заботы о
ней в далекое будущее, что и смущало и трогало Найси-но ками.

Государь был чрезвычайно хорош собой, к тому же за эти годы она успела
удостовериться в его беспредельной любви к ней, а Гэндзи, как ни велики были
его достоинства, все-таки никогда не испытывал к ней глубокого чувства.
Постепенно начиная это понимать, она мучилась запоздалым раскаянием. "О, для
чего, потворствуя желаниям своего юного, неопытного сердца, я позволила себе
стать причиной всех этих волнений? Ведь пострадало не только мое доброе имя, но
и он..." И в самом деле, разве не печальна ее участь?

На Вторую луну следующего года принцу Весенних покоев "покрыли главу". Ему
исполнилось одиннадцать, но, не по годам рослый, он казался старше, был очень
хорош собой и как две капли воды походил лицом на Гэндзи-дайнагона.
Ослепительный свет их красоты озарял мир, вызывающее восхищение, и только мать
принца с тревогой прислушивалась к расточаемым им похвалам, напрасно терзая
свое сердце.

Отдавая справедливую дань необычайным достоинствам принца, Государь в одной из
доверительных бесед сообщил ему о намерении передать мир в его руки. По
прошествии Двадцатого дня той же луны он, к великой досаде Государыни-матери,
объявил о своем отречении.

- Разумеется, мое положение будет теперь незначительным, но зато я смогу
видеться с вами столько, сколько захочу,- говорил он, утешая ее.

Наследным принцем был назначен сын нёго из дворца Дзёкёдэн.

Пришли новые времена, и жизнь снова стала ярче и радостнее.

Гэндзи-дайнагон получил звание министра Двора. Было решено ввести его в
Государственный совет именно таким образом, ибо при строго установленном числе
министров в составе совета все места уже оказались занятыми. В этом качестве
должен был он вершить дела правления, но, заявив: "Я вряд ли сумею справиться",
стал просить Вышедшего в отставку министра принять на себя обязанности
Высочайшего попечителя.

- Я отказался от своего звания по причине болезни. Да и дряхлею с каждым годом
все больше, поэтому вряд ли смогу оказаться полезным,- возразил министр, не
решаясь принять предложение Гэндзи.

Однако, учитывая то обстоятельство, что и в чужих землях истинными мудрецами
почитались те люди, которые в годы смут и неустройства скрывались в горной
глуши, а как только в Поднебесной воцарялся порядок, возвращались в столицу1 и,
не стыдясь седин своих, служили стране, все единодушно сошлись на том, что
теперь, когда в мире произошли столь благоприятные перемены, ничто не может
помешать вернуться к своим обязанностям человеку, который ранее отказался от
них по причине нездоровья. Поскольку история знала немало подобных примеров,
министр, не настаивая более на своем отказе, встал во главе Государственного
совета. А было ему уже шестьдесят три года. В свое время он удалился от дел
отчасти из-за болезни, но главным образом потому, что был недоволен
происшедшими в мире переменами. Теперь же возродилось его прежнее влияние, и
его сыновья, погрузившиеся было в пучину безвестности, снова всплыли на
поверхность.

Особых отличий удостоился Сайсё-но тюдзё, ставший гон-тюнагоном. Его дочь,
рожденная четвертой дочерью Правого министра, достигла двенадцати лет, и он,
намереваясь отдать девочку во Дворец, уделял особое внимание ее воспитанию. На
того отрока, что пел когда-то "Высокие Дюны", тоже надели шапку придворного, и
он вполне оправдывал возлагавшиеся на него ожидания. У Сайсё-но тюдзё было
много детей от разных жен, в его доме всегда было шумно, и министр Гэндзи
завидовал ему.

Сын ушедшей дочери Великого министра, многих превосходя миловидностью,
прислуживал Государю и принцу Весенних покоев2. Глядя на внука, министр и
супруга его снова и снова оплакивали свою утрату. Вместе с тем вряд ли
когда-нибудь судьба была благосклоннее к этому достойному семейству. Гэндзи и
теперь осенял его своим покровительством, и ничто не напоминало домочадцам
министра о прежних невзгодах.

Доверенность Гэндзи к бывшему тестю не умалилась, он часто бывал в его доме и
пользовался любой возможностью, дабы выразить свою признательность кормилицам
юного господина и прочим прислужницам, которые все эти годы оставались
преданными семейству министра. Должно быть многие из них имели основания
чувствовать себя счастливыми. Точно так же он вел себя по отношению к
обитательницам дома на Второй линии. Особо выделяя вниманием Тюдзё, Накацукаса
и прочих дам, сумевших дождаться его возвращения, он старался вознаградить их
за долгие годы уныния и разными средствами изъявлял им свое благоволение.
Досуга у него почти не оставалось, и больше он никуда не выезжал.

По распоряжению Гэндзи была великолепно перестроена доставшаяся ему по
наследству от ушедшего Государя небольшая усадьба к востоку от дома на Второй
линии. Она предназначалась для его бывших возлюбленных на случай, если
кто-нибудь из них, вроде той особы из Сада, где опадают цветы, окажется вдруг в
бедственном положении.

Да, вот еще что: все это время Гэндзи ни на миг не забывал той, что осталась в
Акаси. Состояние ее не могло не тревожить его, однако, поглощенный
разнообразными делами, и государственными и личными, он не успел снестись с ней
так быстро, как предполагал. С начала Третьей луны, рассчитав, что подошел срок,
он не находил себе места от беспокойства и наконец отправил в Акаси гонца.
Вернувшись довольно быстро, гонец доложил:

- На Шестнадцатый день госпожа благополучно разрешилась от бремени младенцем
женского пола.

Дочерей у Гэндзи не было, и эта весть радостно взволновала его. "О, для чего я
не перевез ее в столицу, ведь девочка могла родиться и здесь!" - досадовал он.

Таким образом, сбывалось давнее предсказание гадальщиков, гласившее: "У вас
будет трое детей. Вслед за Государем родится Государыня. Одному из ваших
сыновей уготовано звание Великого министра - низшее по сравнению с другими
детьми, но высшее из тех, на какие может рассчитывать простой подданный.
Младенца женского пола родит женщина самого низкого ранга".

Многие мудрые прорицатели-физиономисты предрекали когда-то, что Гэндзи
поднимется на высоту, выше которой никому не дано подняться, и станет вершить
дела правления. С тех пор прошло немало лет, тяжкие испытания выпали на долю
Гэндзи, и предсказания эти успели изгладиться из его памяти. Только теперь,
когда власть над миром перешла в руки принца Весенних покоев, он вспомнил о них
и обрадовался, увидев, что начинают сбываться самые сокровенные его желания.

Гэндзи всегда знал, что не вправе рассчитывать на высочайшее положение. "Я был
любимым сыном Государя, и тем не менее он сделал меня простым подданным. Это
определило мою судьбу, заранее ограничив пределы моих притязаний. Но назначение
нового Государя - свидетельство того. что гадальщики не ошиблись, хотя никому и
не дано узнать..." - думал он, храня эти мысли глубоко в сердце. Размышляя о
будущем, Гэндзи впервые понял, сколь многим обязан богу Сумиёси. "Женщине из
Акаси и в самом деле предназначена непростая судьба. Недаром ее чудак-отец
предавался несбыточным на первый взгляд мечтаниям. Но если это действительно
так, можно ли было допускать, чтобы девочка, которой уготована столь высокая
участь, родилась в такой глуши? Необходимо как можно быстрее перевезти ее в
столицу". И он распорядился, чтобы поспешили с постройкой Восточной усадьбы.

Гэндзи был весьма обеспокоен, понимая, что в Акаси нелегко найти надежную
кормилицу, но вовремя вспомнил о горестной судьбе дочери Сэндзи3. Сама Сэндзи
служила еще при покойном Государе, а отцом девушки был человек, скончавшийся в
звании кунайкё-но сайсё. Не так давно она лишилась матери и с той поры влачила
жалкое существование, к тому же после случайной и непродолжительной связи с
кем-то у нее родился ребенок. Призвав к себе человека, от которого он и узнал
обо всех этих обстоятельствах, Гэндзи объяснил ему, в чем дело, и они
сговорились.

Дочь Сэндзи, женщина совсем еще молодая и простодушная, жила одна в заброшенном,
всеми забытом доме и изнывала от тоски, а потому, не долго думая, согласилась
на предложение Гэндзи, почтя за великую удачу приблизиться к нему. И как ни
жаль было Гэндзи эту юную особу, он решил отправить ее в Акаси.

Однажды, воспользовавшись случаем, он тайно навестил ее, и если раньше,
несмотря на данное уже согласие, она колебалась, страшась неведомого будущего,
то знак столь исключительного благоволения с его стороны окончательно рассеял
все ее сомнения.

- Я всецело к вашим услугам,- заверила она Гэндзи.

А поскольку день выдался как раз благоприятный, он велел ей готовиться в путь.

- Вероятно моя просьба покажется вам чрезмерной, но, поверьте, у меня есть
особые основания... Постарайтесь примириться с мыслью, что вам придется прожить
некоторое время в столь непривычном окружении. Думайте о том, что и я в течение
долгих лун и лет изнывал там от тоски. Может быть, это послужит вам утешением,-
сказал Гэндзи и разъяснил женщине ее новые обязанности.

Ему и раньше случалось видеть дочь Сэндзи во Дворце, ибо она часто прислуживала
в высочайших покоях, поэтому он не мог не заметить, как сильно она исхудала за
последнее время.

В доме же ее царило поистине неописуемое запустение. Он был довольно велик, и
разросшиеся купы деревьев придавали ему угрюмый вид. Неподходящее жилище для
молодой женщины! К тому же она оказалась такой прелестной, что Гэндзи долго не
мог оторвать от нее глаз.

- Боюсь, что я готов передумать. Как вы к этому отнесетесь? - шутит он.

А она глядит на него, думая: "Если уж идти к кому-то в услужение, то я
предпочла бы прислуживать ему самому. Думаю, что тогда бы мне удалось очень
быстро забыть свои горести".

- Знаю, я никогда
Неразрывными узами не был
Связан с тобой.
Но мысль о скорой разлуке
В сердце рождает тоску.

А что, если я последую за вами? - спрашивает Гэндзи, и женщина, улыбнувшись,
привычно отвечает:

- Так тяжела
Мысль о внезапной разлуке
Не потому ли,
Что сердце твое стремится
В те края, куда путь мой лежит?

"Неплохо!" - думает он.

Дочь Сэндзи выехала из столицы в карете. Гэндзи поручил самым верным своим
приближенным сопровождать ее, потребовав от них соблюдения строжайшей тайны. Он
послал с ними охранительный меч, великое множество других приличествующих
случаю даров, и не было такой мелочи, о которой он не позаботился бы. Да и сама
кормилица окружена была поистине необыкновенным вниманием.

Гэндзи то улыбался, представляя себе, как нежно заботится о внучке Вступивший
на Путь, то вздыхал, охваченный смутной тревогой,- словом, девочка занимала все
его думы, и не потому ли, что уже теперь он неясно любил ее? Госпоже Акаси он
написал отдельное письмо, в котором настоятельно просил ее отнестись с должным
вниманием к воспитанию дочери, указав при этом на необходимость обращаться с
ней как с особой самого высокого происхождения.

"День настанет, тебя
Я своим рукавом укрою.
Да будет твой век
Так же долог, как век утеса,
На который спускается дева...4 (147)".

Кормилица и спутники ее весьма быстро добрались до Акаси. До провинции Сэтцу
они плыли в ладье, далее ехали на лошадях. Радость Вступившего на Путь, равно
как и признательность его, истинно не ведала пределов. Он низко поклонился,
оборотившись в сторону столицы, и, преисполненный благоговейного трепета,
обратил на внучку все свои попечения. Девочка же была так прелестна, что у
всякого, кто взглядывал на нее, невольно сжималось сердце.

"И в самом деле, не зря господин изволил побеспокоиться о ее воспитании",-
думала кормилица, глядя на свою питомицу, и сомнения, мучившие ее перед
отъездом из столицы, окончательно рассеялись. Тронутая прелестью и милым нравом
девочки, она окружила ее нежными заботами. Мать же, которая все эти луны
пребывала в глубоком унынии, казалось, утратила последний остаток сил, и не
было у нее желания жить долее. Однако же столь явный знак внимания со стороны
Гэндзи придал ей бодрости, и, впервые за долгое время оторвав голову от
изголовья, она сама позаботилась о том, чтобы гостям был оказан любезный прием.

- Мы должны немедленно отправляться обратно,- заявил гонец. Видно было, что
любое промедление для него мучительно, поэтому, написав совсем короткое письмо,
госпожа Акаси заключила его такой песней:

"Слишком узки
Мои рукава и не смогут
Защитою стать
Этим цветам, ожидающим,
Чтоб над ними прикрыли небо" (148).

Гэндзи беспрестанно помышлял о дочери, и желание увидеть ее росло с каждым днем.
Он долго не говорил ничего госпоже, но, опасаясь, что она узнает новость от
других...

- Вот так обстоят дела, - сказал он в заключение. - Непостижимы превратности
судьбы. Ну можно ли было ожидать, что именно там... Досадно, право. К тому же
это девочка... Конечно, я мог бы пренебречь ею, но, должен признаться, у меня
недостает сил... Я хотел бы привезти ее сюда и показать вам. Надеюсь, вы не
станете мучиться ревностью?

Вспыхнув, госпожа ответила сердито:

- Можно подумать, что у меня на редкость дурной нрав. Вы так часто напоминаете
мне об этом, что я и сама начинаю относиться к себе с неприязнью. Помилуйте, да
разве есть у меня причины для ревности?

Гэндзи добродушно улыбнулся:

- Разумеется, нет, здесь вы совершенно правы. Меня удивляет ваше поведение. Вы
подозреваете меня в том, чего у меня и в мыслях не было, и сердитесь. Ну не
печально ли? - И на глазах его показались слезы.

Вспомнив, как стремились сердца их друг к другу все эти годы, какими нежными
письмами они обменивались, госпожа подумала, что все его увлечения - мимолетные
прихоти - не более, и успокоилась.

- Поверьте, у меня есть особые причины заботиться о той женщине и часто
сообщаться с ней. Но сейчас рано о том говорить, боюсь, что вы снова истолкуете
мои слова в дурную сторону. Возможно, в другом месте она и не привлекла бы
моего внимания, но там, среди диких скал...

И Гэндзи рассказал ей обо всем, что сохранилось в его памяти: о том печальном
вечере, когда стлался по берегу дымок от костров, о словах, сказанных госпожой
Акаси, о ночи, когда он впервые увидел ее лицо, и, разумеется, о том, как
чудесно звучало в ее руках кото... А госпожа, слушая его, думала: "Пока я
изнывала здесь от тоски, он дарил свою нежность другой, и пусть это только
случайная прихоть, но все же..." Горькая обида пронзила ее сердце, и она
отвернулась, постаравшись принять самый независимый вид.

- А ведь все так прекрасно начиналось, - прошептала она, ни к кому не обращаясь,
и вздохнула.

- Я хотела бы первой
Струйкой дыма подняться к небу,
Пусть даже тот дым
Устремится совсем не туда,
Куда думы влюбленных стремятся... (108)

- О, не говорите так, это слишком жестоко...

Ради кого
Я терпел все невзгоды, скитаясь
По горам и морям?
Ради кого тонул я
В бесконечном потоке слез?

Сумею ли я убедить вас? Жизнь ведь не всегда бывает так длинна, как этого
хочется... Разве не ради вас старался я не навлекать на себя ничьей ненависти?

Придвинув к себе кото "со", Гэндзи настроил его и предложил госпоже сыграть, но
она даже не дотронулась до струн, очевидно недовольная тем что та особа из
Акаси оказалась искусней ее.

Госпожа обладала на редкость кротким, миролюбивым нравом, и такие внезапные
вспышки ревности отнюдь не умаляли ее привлекательности, скорее наоборот.

Гэндзи, подсчитав украдкой, что на Пятый день Пятой луны девочке должно
исполниться пятьдесят дней5, умилялся, представляя себе ее невинное личико. "Ах,
как жаль, что нельзя ее увидеть!" - вздыхал он, отправляя в Акаси гонца.

- Смотри не перепутай, ты должен появиться там именно на Пятый день, не позже и
не раньше,- предупредил Гэндзи, и гонец прибыл в Акаси точно к сроку.

Дары, приготовленные Гэндзи, поражали великолепием, к тому же со свойственной
ему предусмотрительностью он позаботился о самом насущном, без чего в Акаси не
обойтись.

"Никаких перемен
Не ведая, травы морские
Растут среди скал.
И вряд ли знают они
Об аире, расцветшем сегодня.

Вы не можете вообразить, какая тоска... Так жить дальше невозможно. Решайтесь
же. Обещаю, что Вам не о чем будет сожалеть",- писал Гэндзи.

Увидев его письмо, Вступивший на Путь по обыкновению своему заплакал от радости.
Но ради таких мгновений и стоит жить, так что никто не удивлялся, глядя на его
опухшее лицо.

Надобно ли говорить о том, что Вступивший на Путь превзошел самого себя,
готовясь к этому дню, и тем не менее он показался бы ему чернее ночи, когда б
не гонец из столицы.

Кормилица между тем успела привязаться к госпоже, найдя в ее лице вполне
достойную собеседницу, и это несколько скрашивало ее существование. Молодой
госпоже в основном прислуживали дамы, которых некогда, используя давние
семейные связи, подобрали для нее родители. По происхождению они не уступали
новой кормилице, ибо в большинстве своем это были дворцовые прислужницы,
обедневшие и уже немолодые, прибившиеся к дому Вступившего на Путь в надежде
обрести среди здешних утесов убежище от мирских печалей (109). Кормилица
отличалась от них весьма для себя выгодно: свежесть юности сочеталась в ней с
удивительным благородством. Она без конца рассказывала госпоже обо всем, что по
женскому ее разумению казалось ей достойным внимания,- о том, как живет
господин министр Двора, сколь велико его влияние в мире, как все его почитают,
и постепенно госпожа Акаси начала понимать, какая счастливая судьба выпала ей
на долю, ведь памятный дар, который оставил ей Гэндзи, никогда не позволит ему
пренебречь ею.

Письмо они тоже читали вместе, и кормилица все время вздыхала украдкой: "Ах,
как же повезло госпоже! А мне, несчастной, достались одни невзгоды..." Но
господин министр осведомлялся заботливо: "А как здоровье кормилицы?" - и эта
редкостная милость заставила ее забыть все свои горести. Вот какой ответ
написала госпожа Акаси:

"Юный журавль
Кричит, укрывшись под сенью
Неприметной скалы.
Даже сегодня никто
Проведать его не придет...

Право, вряд ли моя жизнь окажется продолжительной, слишком многое печалит меня,
а поддерживают лишь редкие вести от Вас. О, когда б Вы и в самом деле
позаботились о ней..."

Самые сокровенные свои мысли вложила она в это письмо, и Гэндзи долго читал его
и перечитывал. Потом, тяжело вздохнув, прошептал словно про себя:

- Ах, бедняжка!

А госпожа из Западного флигеля, искоса взглянув на него, проговорила тихонько,
тоже словно ни к кому не обращаясь:

- "Далеко уплывает ладья..." (149)

- Неужели вы до сих пор сомневаетесь во мне? Можно ли придавать столь
преувеличенное значение случайно сорвавшимся с губ словам? Трудно забыть
прошедшее, и я испытываю естественное волнение при любом напоминании о том
побережье. Вы же ловите каждый мой вздох,- попенял ей Гэндзи, показав только
обертку от письма.

Увидев, сколь благороден почерк госпожи Акаси - право, ему позавидовала бы
любая знатная дама,- госпожа Мурасаки невольно подумала: "Вот потому-то он и...
"

В последнее время, стараясь во всем угождать госпоже, Гэндзи почти никуда не
выезжал. Не бывал он и в Саду, где опадают цветы, ибо, как ни жаль ему было его
обитательницу, многочисленные обязанности, сопряженные с новым званием,
совершенно не оставляли ему досуга, не говоря уже о том, что теперь он был еще
менее свободен в своих передвижениях, чем прежде. Впрочем, никаких тревожных
вестей от нее не поступало, и Гэндзи был спокоен.

Но вот в какой-то из дней Пятой луны, когда шли нескончаемые, унылые дожди и в
делах, как государственных, так и личных, наступило некоторое затишье, он
неожиданно вспомнил о ней и решил ее навестить.

Держась в отдалении, Гэндзи тем не менее постоянно следил за тем, чтобы женщина
ни в чем не испытывала нужды, и она жила исключительно его милостями, а
поскольку у нее не было весьма распространенной среди нынешних жеманниц
привычки встречать его укоризненными взглядами исподлобья, он никогда не
тяготился встречами с ней.

За последние годы дом пришел в запустение, на всем лежал отпечаток уныния.
Сначала Гэндзи навестил госпожу нёго и долго беседовал с ней, а когда
опустилась ночь, сквозь боковую дверь прошел в западные покои.

Трудно представить себе что-нибудь более прекрасное, чем фигура Гэндзи,
освещенная проникавшим в дом тусклым лунным светом. Взволнованная его
появлением, женщина тем не менее не двинулась с места и осталась сидеть у
порога, откуда любовалась луной. Светлое спокойствие, дышавшее в ее чертах,
сообщало ей особую привлекательность. Где-то рядом застучали клювами
пастушки-куина, и вот, мило робея, она сказала:

- Когда б стуком своим
Этой ночью меня не поднял
Пастушок-куина,
Разве б успела в свой бедный дом

Лунный свет я впустить?

"Так, у каждой женщины - свои достоинства,- подумал Гэндзи.- К примеру, эта
мила уже потому, что от нее никогда не услышишь ни слова упрека".

- Если каждый раз
Станешь ты откликаться на стук
Пастушка-куина,
Слишком часто в твой дом проникать
Будет этот изменчивый свет.

Право же, вы поселили тревогу в моей душе... - попенял он ей, но, разумеется,
его слова вовсе не значили, что он сомневается в ее верности. Она ждала его все
эти долгие годы, и хотя бы поэтому Гэндзи не мог оставить ее.

Напомнив ему о той ночи, когда он просил: "А пока на темное небо...", женщина
сказала:

- О, для чего так кручинилась я тогда, думая: "Нет большего горя!" Разве теперь
не о чем мне печалиться?

Голос ее звучал мягко и нежно, и Гэндзи - где только он слова такие находил -
принялся утешать ее со свойственной ему пылкостью.

Даже в те дни Гэндзи не забывал Цукуси-но Госэти, его не оставляло желание
снова увидеть ее, но теперь ему было куда труднее, чем прежде, тайно выезжать
из дома. Она тоже не переставала думать о нем и отвергала все предложения отца,
желавшего обеспечить ей приличное будущее.

"Вот построю светлый и прекрасный дом,- думал Гэндзи,- и поселю там женщин,
подобных ей. Они окажутся очень полезными, если появится дитя, которого
воспитанием я буду заниматься сам".

А надо сказать, что дом, строительство которого велось к востоку от его
нынешнего жилища, отвечал всем самым современным требованиям и был едва ли не
роскошнее дома на Второй линии. Ведение разного рода строительных работ было
поручено наместникам, издавна связанным с семейством Минамото.

Гэндзи часто вспоминал Найси-но ками и, "горький опыт забыв" (35). был, судя по
всему, не прочь возобновить прежние отношения. Однако Найси-но ками, из памяти
которой до сих пор не изгладились мучительные воспоминания, не могла и
помыслить...

Словом, теперь Гэндзи имел еще меньше возможностей для удовлетворения своих
желаний, а потому перемены, в его жизни происшедшие, скорее печалили его,
нежели радовали.

Ушедший на покой Государь предавался всевозможным тихим удовольствиям, в его
доме часто собирались придворные и услаждали слух свои прекрасной музыкой.

Все нёго и кои остались с ним. Лишь мать нынешнего наследного принца, нёго из
дворца Дзёкёдэн, радуясь счастливому повороту своей судьбы, покинула его дом и
переселилась в Весенние покои. Впрочем, Государь никогда не благоволил к ней,
ибо сердце его безраздельно принадлежало Найси-но ками.

Министр Двора Гэндзи по-прежнему занимал во Дворце покои Светлых пейзажей,
Сигэйса. По соседству, в Грушевом павильоне, жил наследный принц, и министр, не
упуская случая наведаться к нему, старался входить во все его нужды.

Поскольку нельзя было вернуть прежнее звание Вступившей на Путь Государыне6, ее
положение приравняли к положению отрекшегося властителя Поднебесной, пожаловав
обширными владениями и соответствующим штатом прислуги, так что ее значение в
мире было достаточно велико. Жизнь ее, как и прежде, проходила в ревностном
служении Будде, и множилось число благочестивых деяний ее. В последние годы
неблагоприятное стечение обстоятельств не позволяло ей часто бывать во Дворце,
и, к ее величайшему огорчению, она почти не виделась с сыном, поэтому теперь,
получив наконец возможность в любое время посещать высочайшие покои,
чувствовала себя счастливой. Для Великой же Государыни настала пора сетовать на
судьбу. Она испытывала немалое смущение, видя, что господин министр Двора не
упускает случая услужить ей. Вместе с тем любые знаки внимания с его стороны не
только не смягчали ее сердца, но, напротив, еще более ожесточали его, и многие
порицали ее за это.

Принц Хёбукё в тяжелые для Гэндзи времена, заботясь лишь о том, как бы самому
не попасть в немилость, проявил неожиданное равнодушие к его судьбе, и, помня
об этом, Гэндзи не стал возобновлять с ним прежних дружеских отношений.
Простирая благосклонность свою на весь мир, с принцем он держался довольно
холодно, немало огорчая этим Вступившую на Путь Государыню.

Все дела по управлению миром были поделены пополам, и оба министра, Великий и
министр Двора, ведали ими по своему усмотрению. Дочь Гон-тюнагона на Восьмую
луну была представлена ко двору. Ее влиятельный дед не пожалел сил для того,
чтобы церемония прошла с подобающей пышностью. Известно было, что и принц
Хёбукё прочит во Дворец свою среднюю дочь: во всяком случае, ее воспитанию
уделялось особое внимание. В мире об этой девице отзывались весьма благосклонно,
но, кажется, министр Двора не считал ее достойной столь высокого положения. И
вряд ли принц мог надеяться...

Осенью Гэндзи, сопутствуемый пышной свитой, выехал в Сумиёси, Дабы
отблагодарить богов за то, что вняли его молитвам. В мире только и говорили что
об этом событии. Юноши из знатнейших столичных семейств, придворные оспаривали
друг у друга честь сопровождать его.

Случилось так, что примерно в то же время в Сумиёси выехала госпожа Акаси. Имея
обыкновение посещать святилище ежегодно, она по разного причинам не смогла
поехать туда ни в прошлом, ни в нынешнем году и потому желала, помимо всего
прочего, получить прощение за невольное небрежение.

Она добиралась до Сумиёси морем, и, когда ладья пристала к берегу, внимание ее
привлекло необычное скопление народа: шумные толпы паломников устремлялись к
святилищу с богатыми дарами в руках. Тут же она заметила десятерых роскошно
одетых танцоров7, затмевающих один другого миловидностью лиц и стройностью
станов.

- Кто это? - спросили ее спутники.

- Неужели в мире есть люди, не слыхавшие о благодарственном паломничестве
господина министра Двора? - ответил кто-то из приближенных Гэндзи, и все, даже
самые низкие слуги, громко засмеялись, весьма довольные произведенным
впечатлением.

В самом деле, могла ли она ожидать?.. Посмотреть на него издалека?. Не для того
ли, чтобы лишний раз убедиться в том, сколь неодолима разделяющая их преграда?
И все же она была связана с ним нерасторжимыми узами... Так почему же ей нельзя
было даже приблизиться к нему, тогда как все эти люди, в большинстве своем
весьма невысокого звания, радостно суетились вокруг, почитая за честь
находиться рядом? "Сколь тяжкими преступлениями должно быть обременено мое
прошлое! Иначе разве случилось бы так, чтобы я, отдающая ему все свои помыслы,
тоскующая в разлуке с ним, ничего не знала об этом паломничестве? О, я никогда
не приехала бы сюда..." - беспрестанно думала женщина и плакала тайком.

Невозможно было сосчитать всех участников этой блестящей процессии: светлые и
темные платья казались весенними цветами и алыми осенними листьями,
разбросанными по темной зелени соснового бора. Среди чиновников Шестого ранга
выделялись куродо, облаченные в зеленые одеяния, а тот Укон-но дзо-но куродо,
который некогда пенял за жестокость богам из святилища Камо, успел сделаться
"носителем колчана", югэи, и имел собственных телохранителей, производящих
весьма внушительное впечатление.

Ёсикиё, судя по всему, получил звание эмон-но сукэ, лицо его выражало крайнюю

степень довольства, он был просто великолепен в своем ярко-алом наряде.

Многие старые знакомцы возникали перед ее взором, почти неузнаваемые в своих
новых роскошных одеяниях.

Всем видом своим говоря: "А о чем нам печалиться?", благородные юноши и
придворные старались затмить друг друга. Изысканнейшие наряды, празднично
украшенная сбруя - право, для деревенских жителей это было редкостное, поистине
незабываемое зрелище.

Когда взор госпожи Акаси обращался к стоящей поодаль карете Гэндзи, сердце ее
трепетало, и она невольно опускала глаза, даже не пытаясь уловить дорогие черты.


Вспомнив о министре из Кавара8, Государь прислал Гэндзи десятерых
мальчиков-телохранителей, и эти миловидные отроки одинакового роста и сложения,
в прелестных одеяниях, с волосами, закрученными жгутами у висков и изящно
перевязанными лиловыми шнурами, цвет которых сгущался к концам, сообщали
процессии невиданное великолепие.

Люди склонялись почтительно перед молодым господином из дома Великого министра.
Он ехал верхом в сопровождении одинаково одетых мальчиков-телохранителей. Свита
его сразу же бросалась в глаза, вызывая всеобщее восхищение.

Госпоже Акаси показалось, что, нечаянно проникнув взором в недоступные глубины
далеких небес, она узрела скрытую там красоту. Сердце ее мучительно сжалось при
мысли о дочери, и еще усерднее стала она взывать к богу Сумиёси.

Тем временем прибыл правитель здешних земель и воздал Гэндзи такие почести,
которых не удостоился бы ни один другой министр. Госпожа Акаси почувствовала,
что не может больше оставаться здесь.

"Стоит ли мне, ничтожной, появляться теперь со своими малыми дарами? Ведь боги
и не заметят их. Впрочем, возвращаться ни с чем тоже неразумно... Пожалуй,
лучше всего пристать пока в Нанива, где можно будет хотя бы принять очищение".
И она отправилась в Нанива.

А Гэндзи, о том не ведая, всю ночь разными средствами изъявлял свою
благодарность богам. Он не упустил из виду ничего, что могло бы их порадовать,
и сделал даже больше, чем некогда обещал. До самого рассвета у святилища не
смолкала музыка.

Корэмицу и некоторые другие приближенные Гэндзи, растроганные до слез,
превозносили чудесное могущество богов. Дождавшись, когда Гэндзи ненадолго
вышел наружу, Корэмицу приблизился к нему и произнес:

- Здесь, в Сумиёси,
На сосны смотрю с тоскою:
Вспоминаются мне
Давние дни, осененные
Милостями богов...

"Да, это так",- подумал Гэндзи, вспомнив прошлое, и ответил:

- Средь бушующих волн
Мы блуждали, и бог Сумиёси
К нам на помощь пришел.
Разве мы сможем когда-нибудь
Об этом забыть?

Да, явили нам боги свое могущество...

Как же он был прекрасен, когда произносил эти слова!

Корэмицу сообщил, что видел ладью госпожи Акаси, которая, не задерживаясь,
проплыла дальше; очевидно, женщина была слишком напугана шумными толпами
паломников на берегу. "А я ведь и не знал ничего..." - с сожалением подумал
Гэндзи. Право, он не мог пренебречь ею уже потому, что сам бог Сумиёси привел
его к ней. "О, когда б я мог утешить ее хотя бы несколькими строками! Она,
должно быть, жалеет, что приехала сюда..."

Покинув святилище, Гэндзи отправился обратно, осмотрев по дороге все
близлежащие достопримечательности. В Нанива он принял очищение в семи протоках9.
Когда взору Гэндзи представились окрестности канала Хориэ10, у него вырвалось
невольно: "И не все ли теперь мне едино?.." (150)

Находившийся неподалеку Корэмицу, услыхав эти слова, вытащил короткую кисть,
которую, хорошо зная привычки своего господина, всегда носил за пазухой - так,
на всякий случай,- и, когда карета остановилась, поднес ему. А Гэндзи: "Весьма
понятлив!" - подумав, на сложенном листке бумаги написал:

"Я стремился к тебе
Всей душою, и встретились мы
У прибрежных буйков.
Видно, наши судьбы всегда
Меж собою связаны были..."

Письмо он отдал Корэмицу, а тот отправил его с человеком, которому были
известны все обстоятельства.

Госпожа Акаси между тем, замирая от волнения, глядела на всадников рядами
тянувшихся мимо, и даже столь незначительное проявление благосклонности
растрогало ее до слез:

"Мне, ничтожной, увы,
Не стоило и стремиться
К прибрежным буйкам.
Я спешила напрасно, к чему
Тешить сердце пустыми надеждами..."

Она привязала письмо к пучку священных волокон, приготовленных для омовения на
острове Тамино11.

День клонился к вечеру. Начался прилив, над морем раздавались пронзительные
крики журавлей... Так прекрасны были сумерки, что Гэндзи невольно подумал: а
что, если, пренебрегши приличиями, встретиться с ней?..

Снова роса,
Как в те далекие дни,
На платье ложится...
Вот и остров Плаща, но и здесь
Убежища мне не найти (151).

На обратном пути Гэндзи часто останавливался, любовался живописнейшими
пейзажами, услаждал слух свой музыкой, но мысль о госпоже Акаси ни на миг не
покидала его.

Собралось много веселых женщин, и молодые сластолюбцы, которых оказалось немало
среди высшей знати, разглядывали их с превеликим любопытством. Однако Гэндзи с
негодованием отвратил свой взор от этих особ, разнообразными ухищрениями
старавшихся привлечь к себе его внимание. "Слишком многое в жизни определяется
тем, какой человек находится рядом с тобой,- думал он.- Откроется ли тебе
красота предметов или явлений, проникнешь ли ты в их сокровенный смысл - все
это в значительной степени зависит от душевных качеств близкого тебе человека.
Потому-то даже в шутку я не мог бы увлечься этими ветреными жеманницами".

Гэндзи со своей свитой проехал мимо, а на следующий день, который тоже оказался
благоприятным, госпожа Акаси поднесла богу Сумиёси приготовленные ею дары,
выполнив, таким образом, и свои весьма скромные, сообразные ее званию обеты.
Однако, возвратившись домой, она не только не почувствовала облегчения, а,
напротив, затосковала еще сильнее. Денно и нощно грустила она и печалилась,
сетуя на судьбу. И что же? Не прошло и тех дней, за которые, по ее
предположению, Гэндзи должен был добраться до столицы, как от него пришел гонец.
Гэндзи писал о своем намерении как можно быстрее перевезти ее в столицу. Его
слова внушали госпоже Акаси уверенность в будущем, позволяя надеяться на самое
достойное положение в его доме, но она все не могла решиться: "Ужели должна я
покинуть это побережье? И что ждет меня впереди? Если и благополучие, то весьма
шаткое, скорее же всего - одиночество..."

Вступившего на Путь тоже одолевали сомнения. Разумеется, ему очень не хотелось
расставаться с дочерью и внучкой, но мысль о том, что им придется схоронить
себя в этой глуши, была нестерпима и теперь - более чем когда бы то ни было. В
конце концов госпожа Акаси сообщила Гэндзи, что не может прийти к определенному
решению, ибо слишком многое смущает ее.

Да, вот еще что: за это время назначили новую жрицу Исэ, и миясудокоро
вернулась в столицу. Гэндзи по-прежнему принимал живое участие во всем, что ее
касалось, однако она старалась держаться в отдалении: "Ужели забуду старые
обиды? О нет, лучше вовсе не видеть его, чем снова оказаться обманутой".
Окажись Гэндзи настойчивее, он, вероятно, сумел бы смягчить ее сердце, но, увы,
ему и самому трудно было предугадать... К тому же нынешнее его положение почти
исключало возможность тайных сношений с кем бы то ни было. Вместе с тем он
часто вспоминал жрицу: "Она, должно быть, очень переменилась за эти годы".

Миясудокоро жила все там же, на Шестой линии, ее старый дом был обновлен и
приведен в порядок, покои сверкали роскошным убранством. Судя по всему, она не
изменила своим утонченным привычкам: в ее доме прислуживали дамы, происходившие
из стариннейших столичных семейств - там собирались самые изящные придворные, и,
хотя ей иногда и бывало тоскливо, в целом жизнь ее текла вполне благополучно.
Но вот совершенно неожиданно занемогла она тяжкой болезнью и, чувствуя, что
слабеет с каждым днем, приняла постриг - видно, опасалась, что слишком тяжким
бременем легли на ее душу годы, проведенные в заповедных пределах12.

Узнав об этом, Гэндзи был огорчен немало: хотя давно уже не связывали его с
миясудокоро любовные узы, он всегда считал ее прекрасной собеседницей и дорожил
общением с ней. Пораженный неожиданной вестью, министр сразу же отправился в
дом на Шестой линии и обратился к новопостриженной монахине со словами, полными
искреннего участия.

Сиденье для гостя устроили неподалеку от изголовья. Отвечая ему, миясудокоро
полулежала, облокотившись на скамеечку-подлокотник. Она была так слаба, что
Гэндзи, подумав: "Ах, верно, мне уже не удастся ей доказать...", горько
заплакал. Его участие тронуло сердце миясудокоро. Почти сразу же она заговорила
с ним о судьбе жрицы:

- Она остается совсем одна, без всякой опоры, поэтому, прошу вас, при случае
позаботьтесь о ней. Мне больше не на кого надеяться. Она так беспомощна... Ах,
право, вряд ли к кому-нибудь еще судьба была более неблагосклонна. Как ни
ничтожны мои собственные возможности, я думала, что задержусь в этом мире хотя
бы до тех пор, пока она сама не проникнет в душу вещей, но, увы...

И миясудокоро плачет, да так горько, словно дыхание ее вот-вот прервется.

- Даже если бы не ваша просьба, разве мог бы я оставить ее? А теперь тем более..
. Не беспокойтесь, я сделаю все, что в моих силах, - заверяет ее Гэндзи.

- Но все это так сложно! Право, девушке трудно жить без матери, если есть у нее
вполне надежный отец, который готов принять на себя заботы о ней. А что
говорить о жрице? Ей придется нелегко, если кому-то покажется вдруг, что вы
питаете к ней слишком нежные чувства, люди злы и даже наилучшие намерения
отравляют своими подозрениями. Может быть, нехорошо говорить об этом заранее,
но мне не хотелось бы, чтобы ваши попечения выходили за рамки чисто отеческих.
По своему горькому опыту я знаю, сколь превратна судьба женщины и сколь много
печалей выпадает на ее долю. Я надеялась, что хотя бы дочь мне удастся уберечь
от слишком близкого знакомства с этой стороной жизни, - говорит миясудокоро, а
Гэндзи, подумав про себя: "Не слишком ли?", отвечает:

- Мне многое открылось за эти годы, обидно, что вы видите во мне прежнего
легкомысленного юнца. Но я верю, когда-нибудь и вы...

Снаружи темно, а изнутри сквозь ширму просачивается слабый свет. "Может быть,
повезет?" - И Гэндзи украдкой приникает к прорезям занавеса: дрожащий огонь
светильника озаряет женщину с густыми, красиво подстриженными волосами. Она
полулежит, облокотившись на скамеечку-подлокотник, и таким трогательным
очарованием дышит весь ее облик, что хочется, взяв кисть, запечатлеть ее на
бумаге.

Еще одна женская фигура видна с восточной стороны полога, вероятно, это и есть
жрица. Занавес, стоящий перед ней, небрежно сдвинут в сторону, и можно
разглядеть, что девушка лежит, подперев рукой щеку, погруженная в глубокую
задумчивость. Смутные очертания ее фигуры позволяют предположить, что она
весьма хороша собой. Все в ней: и небрежный наклон головы, и рассыпавшиеся по
плечам волосы - показывает изнеженность и благородство натуры. В ее чертах есть
что-то гордое, величавое и вместе с тем пленительно-милое.

Сердце Гэндзи трепещет, но тут же вспоминаются ему слова миясудокоро.

- Мне становится хуже. Простите мне невольную неучтивость, но я вынуждена
просить вас удалиться, - говорит между тем больная, и дамы укладывают ее.

- Как жаль, что мой приход не оказал на вас благотворного действия... Мне
больно смотреть на ваши страдания. Но что, собственно, мучает вас?

Заметив, что он готов заглянуть за занавеси, миясудокоро говорит:

- Ах, вы ужаснулись бы, меня увидев. Вы изволили прийти как раз в тот миг,
когда страдания мои достигли предела, и в этом видится мне знак истинной
связанности наших судеб. Я рада, что мне удалось излить перед вами хоть малую
часть того, что терзало и мучило мою душу. Теперь, что бы ни случилось, я во
всем полагаюсь на вас.

- Я тронут, что именно мне вы доверили свое прощальное слово. У ушедшего
Государя было много сыновей, но я почти ни с кем из них не был близок, а
поскольку жрицу он любил не меньше родных дочерей своих, я могу заботиться о
ней, как о сестре. Я достиг вполне зрелого возраста, но, к сожалению, в моем
доме нет детей, которые могли бы стать предметом моих попечений. - С этими
словами Гэндзи уходит.

После этого разговора он чаще прежнего посылал справиться о ее здоровье. Но
прошло семь или восемь дней, и миясудокоро не стало. Эта неожиданная утрата
вновь обратила Гэндзи к мысли о тщетности мирских упований, и он погрузился в
глубокое уныние. Не появляясь даже во Дворце, он лично следил за подготовкой и
проведением всех обрядов. Кроме него, не нашлось никого, кто мог бы взять это
на себя. Старые слуги жрицы остались при ней и кое-как со всем справились.
Гэндзи лично явился в дом на Шестой линии с соболезнованиями. Когда жрице
доложили о его приходе, она выслала к нему свою главную прислужницу, которой
было поручено сказать, что, мол, поскольку госпожа еще не успела прийти в себя..
.

- Передайте вашей госпоже, что существует уговор, который мы заключили с ее
почтенной матушкой, и я бы не хотел, чтобы в этом доме меня считали чужим,-
сказал Гэндзи и, вызвав слуг, поручил им подготовить все необходимое для
поминальных обрядов.

Казалось, что нынешней заботливостью он стремится восполнить прежнюю холодность.
Все положенные церемонии прошли с приличной случаю торжественностью, для
участия в них Гэндзи призвал великое множество своих домочадцев.

Сам он, глубоко опечаленный, заключился в своем доме, соблюдал строгое
воздержание и, не поднимая занавесей, творил молитвы. Часто он посылал жрице
письма с соболезнованиями. Немного оправившись, девушка стала отвечать ему.
Поначалу она очень робела, но кормилица и прочие дамы сумели убедить ее, что в
данном случае прибегать к помощи посредника недопустимо.

Однажды, когда дул сильный ветер и в воздухе кружился мокрый снег, Гэндзи,
представив себе, как одиноко и тоскливо должно быть теперь жрице, отправил к
ней гонца.

"Что думаете Вы, глядя на небо?
Падает снег,
В тучах не видно просвета,
Где-то над домом Витает душа ушедшей13.
Печально в старом жилище..." -

написал он на лазурной, в сероватых разводах бумаге.

Письмо его, явно рассчитанное на то, чтобы поразить воображение этой юной особы,
отличалось необыкновенным изяществом. Девушка долго не решалась ответить сама,
но наконец, вняв увещеваниям дам, полагавших, что участие посредника в подобном
случае невозможно, написала на пропитанной благовониями зеленовато-серой,
скрадывающей неровности почерка бумаге:

"Не растает никак
Этот снег, и влекутся томительно
Печальные дни.
Свет меркнет в глазах, и порой -
„Кто я? Где я?" - сама не пойму".

Видно было, что она робела, однако в знаках, не очень искусно, но довольно
изящно начертанных ее рукой, чувствовалось несомненное благородство.

Пока жрица находилась в Исэ, Гэндзи беспрестанно помышлял о ней и сетовал на
судьбу, поставившую ее в столь исключительное положение. Теперь же, когда,
казалось бы, не было никаких преград его чувству, он, как это часто с ним
бывало, предпочитал держаться в отдалении. "Миясудокоро тревожилась недаром,-
думал он,- мое участие в судьбе жрицы уже теперь возбуждает в столице толки.
Будет лучше, если я стану заботиться о ней совершенно бескорыстно, разрушив,
таким образом, ожидания недоброжелателей. Когда Государь достигнет зрелого
возраста, можно будет отдать ее во Дворец. Детей у меня немного, и заботы о ней
скрасят мое существование".

Придя к такому решению, Гэндзи обратил на жрицу свои попечения и любезно вникая
во все ее нужды, посещал дом на Шестой линии, когда того требовали
обстоятельства.

- Моя просьба может показаться вам дерзкой, и тем не менее прощу вас видеть во
мне замену ушедшей. Будьте со мной откровенны во всем, большего я не желаю,-
говорил Гэндзи, но девушка, болезненно застенчивая по натуре, робела, думая:
"Решусь ли я хотя бы шепотом ответить ему? Не будет ли уже это нарушением
приличий?" Не сумев убедить ее, дамы только сетовали на ее несговорчивость.

Среди прислужниц бывшей жрицы было немало весьма утонченных особ, многие из них
занимали довольно высокое положение при дворе, имея звания нёбэтто, найси и
тому подобные. Другие, принадлежа к высочайшему семейству, были связаны со
своей госпожой родственными узами. "Если мне удастся осуществить свой тайный
замысел и жрица станет прислуживать в высочайших покоях, она вряд ли окажется
хуже других. Хотелось бы только разглядеть ее получше",- думал Гэндзи, и вряд
ли его любопытство было обусловлено только отцовскими чувствами. Понимая, что
со временем его решимость может поколебаться, он предпочитал никому не
открывать своих намерений. С особым вниманием отнесся Гэндзи к проведению
обрядов, имевших целью почтить память покойной миясудокоро, чем заслужил
горячую признательность домочадцев жрицы.

Унылой, однообразной чередой тянулись дни и луны, дом на Шестой линии
постепенно приходил в запустение. Прислужницы жрицы одна за другой покинули ее,
а поскольку дом находился в весьма безлюдном месте у столичного предела, сюда
долетал на закате звон колоколов из горных храмов (152), и, внимая ему, девушка
тихонько плакала.

Их отношения с матерью были гораздо более близкими, чем это обычно бывает, они
не расставались никогда: даже отправляясь в Исэ, жрица упросила миясудокоро
сопровождать ее - случай поистине беспримерный. Но в этот последний путь она не
смогла отправиться вместе с матерью, и теперь горевала так, что рукава ее ни на
миг не высыхали.

Многие мужи - и высокого и низкого рангов - пытались, заручившись поддержкой
живущих в доме на Шестой линии дам, возбудить нежные чувства в сердце жрицы,
однако министр Гэндзи, проявив отеческую заботливость, призвал к себе ее
кормилицу и прочих прислужниц и предупредил их, что суровое наказание ждет
каждую, ежели вознамерится она распорядиться участью госпожи по собственному
разумению. И они, не желая навлекать на себя гнев столь важной особы,
безжалостно отклоняли все домогательства.

Ушедший на покой Государь часто вспоминал тот торжественный день, когда жрицу
привезли во дворец Дайгоку, откуда она должна была отправиться в Исэ.
Пораженный красотой девушки, он не раз предлагал миясудокоро переехать во
Дворец, где ее дочь заняла бы такое же положение, как бывшая жрица Камо и
другие принцессы, но миясудокоро все не могла решиться: "Ведь во Дворце много
дам самого безупречного происхождения, а у нее нет даже надежного опекуна..."
Немалые опасения внушало ей и слабое здоровье Государя, она боялась, что участь
дочери окажется столь же горестной, как и ее собственная. После кончины
миясудокоро дамы начали было сетовать: "Теперь еще труднее будет найти
покровителя...", но ушедший на покой Государь изволил повторить свое любезное
предложение. Узнав о том, министр Двора подумал: "Коли Государь возымел такое
желание, недостойно противопоставлять его воле свою". Однако жрица была так
прелестна, что он не мог примириться с мыслью о ее потере, а потому решил
посоветоваться с Вступившей на Путь Государыней, открыв ей свои тайные
побуждения:

- Мать жрицы, миясудокоро, была женщиной с незаурядным умом и истинно
чувствительным сердцем. Из-за моего непростительного легкомыслия пострадало ее
доброе имя, и этого она мне так никогда и не простила. До конца своих дней
таила она в душе эту обиду, и только когда стало ясно, что жизнь ее подошла к
концу, призвала меня к себе и поручила мне заботиться о жрице. Не знаю, что
послужило тому причиной - то ли она давно уже не слышала обо мне ничего дурного,
то ли сама успела убедиться в моей надежности... Ее доверие растрогало меня
безмерно. Впрочем, я все равно не смог бы не принять участие в судьбе жрицы. Я
сделаю для нее все, что в моих силах, и надеюсь, что миясудокоро простит меня
хоть теперь, находясь в ином мире. Государь только кажется взрослым, на самом
деле он совсем еще дитя, и мне представляется уместным присутствие рядом с ним
особы, достаточно осведомленной в житейских делах. Впрочем, я целиком полагаюсь
на ваше решение.

- Ваша предусмотрительность весьма похвальна. Бесспорно, предложение ушедшего
на покой Государя - большая честь для жрицы, и пренебречь им нелегко. Тем не
менее вы могли бы, сделав вид, будто вам ничего не известно, представить ее ко
двору под тем предлогом, что такова была последняя воля миясудокоро. Я склонна
полагать, что ушедшего на покой Государя сейчас не слишком занимают дела
подобного рода, он предпочитает отдавать свое время служению Будде, и, если вы
ему все объясните, он вряд ли почувствует себя обиженным.

- Что ж, если вы согласны предоставить жрице соответствующее место в высочайших
покоях, мне остается только сообщить ей о вашем решении. Я долго размышлял о ее
судьбе, обдумывая все возможности, и ничего более подходящего не придумал.
Единственное, что тревожит меня,- это неизбежные пересуды.

Разговор с Государыней окончательно убедил Гэндзи в том, что он должен как
можно скорее перевезти жрицу в дом на Второй линии, притворившись, будто ничего
не знает о намерении ушедшего на покой государя. Он поспешил известить о том
госпожу из Западного флигеля.

- Вы получите прекрасную собеседницу, я уверен, что вы понравитесь друг другу,-
сказал он, и, обрадовавшись, она принялась готовить все необходимое для
переезда жрицы.

Вступившая на Путь Государыня не могла не знать, что принц сосредоточил все
усилия на том, чтобы его дочь была представлена ко двору в ближайшее время.
Между тем отношения принца с Гэндзи оставались натянутыми, и можно было лишь
гадать...

Дочь Гон-тюнагона получила прозвание нёго из дворца Кокидэн. Ее попечителем
стал сам Великий министр, нежно о ней заботившийся. Сделавшись в
непродолжительном времени любимой подругой Государя, она принимала участие во
всех его забавах.

"Средняя дочь принца Хёбукё тоже ровесница Государю, и кроме того, что они
вместе будут играть в куклы... Конечно, лучше, если рядом с ним будет
кто-нибудь постарше",- подумала Вступившая на Путь Государыня и постаралась
внушить эту мысль самому Государю.

Что касается министра Гэндзи, то, с величайшим вниманием относясь ко всем без
исключения нуждам двора, он не только принимал ревностное участие в делах
правления, но, проявляя поистине трогательную заботливость, входил во все
мелочи, связанные с повседневной жизнью Государя, чем успел заслужить полную
доверенность Вступившей на Путь Государыни. Сама же она все чаще болела и, даже
находясь во Дворце, не имела возможности бывать с Государем столько, сколько ей
хотелось, поэтому было совершенно необходимо подыскать достаточно взрослую
особу, которая могла бы заботиться о нем.

***

Примечания
----------
1 ...истинными мудрецами почитались те люди... - В "Исторических записках", к
примеру, говорится о том, что сановники Дун Юаньгун, Чжоу Ли, Ци Лицзи, Ся
Хуангун, когда в конце династии Цинь в стране начались смуты, удалились в горы
Шаншань, но после прихода к власти первого императора династии Хань, Гао-цзу
(206 г. до н. э.), вернулись и снова стали служить государю.

2 ...прислуживал Государю и принцу Весенних покоев... - Мальчиков из знатных
семейств с малолетства водили во Дворец, чтобы они, выполняя мелкие поручения,
привыкали к придворной службе.

3 Сэндзи - женская придворная должность. В обязанности сэндзи входила передача
повелений государя кому-нибудь из куродо.

4 Да будет твой век так же долог, как век утеса, на который спускается дева...
- обычное пожелание долголетия. "Живите столько лет, сколько будет стоять утес,
который задевает своим платьем из птичьих перьев Небесная дева, раз в три года
спускаясь на землю" (см. "Приложение", Свод пятистиший, 147). Одно из
определений "кальпы" в буддизме: "Время, необходимое для того, чтобы разрушился
огромный монолит от прикосновения рукава Небесной девы, раз в три года
спускающейся на землю".

5 ...должно исполниться пятьдесят дней... - Пятидесятый день со дня рождения
ребенка обычно пышно отмечался. Во время особого обряда в рот ребенка
вкладывали кусочек специально для этого случая приготовленной лепешки-мотии (см.
"Приложение", с. 72).

6 ...нельзя было вернуть прежнее звание... - Приняв постриг, Фудзицубо не могла
считаться "государыней-матерью".

7 ...заметила десятерых роскошно одетых танцоров... - Имеются в виду танцоры,
исполнявшие перед храмом ритуальные "пляски Адзума" ("Адзума асоби"), а потом
принимавшие участие в скачках.

8 Министр из Кавара. - Речь идет о Минамото Тоору (822-895), сыне императора
Сага (786-842, был на престоле в 809-823 гг.), который при имп. Уда стал Левым
министром и построил себе великолепный дворец в Кавара неподалеку от Шестой
линии. Считается одним из прообразов Гэндзи. Очевидно, Мурасаки имеет в виду
какой-то конкретный случай, когда в свиту Минамото Тоору были включены
мальчики-телохранители, что считалось особой милостью, ибо обычно
мальчики-телохранители сопровождали только самых высоких сановников. Впрочем,
японские комментаторы указывают, что никаких документальных свидетельств этого
факта нет.

9 ...очищение в семи протоках... - Что в данном случае имеется в виду - не
совсем понятно. Так называемое "очищение в семи протоках" (нанасэ-но хараэ)
проводилось раз в месяц (в чрезвычайных обстоятельствах и чаще) в устье реки
Кидзу, чуть южнее столицы. Семерых гонцов посылали в семь разных мест, чтобы
они пустили по реке бумажных кукол, с которыми, по представлению древних
японцев, уходило все нечистое, все напасти, грозящие императору.

10 Хориэ - канал в Нанива (совр. Осака), вырытый, по преданию, во времена имп.
Нинтоку (?-399).

11 Остров Тамино (о-в Плаща) - одно из мест, где, по всей видимости,
проводились священные омовения. Точное местонахождение не установлено,
предположительно где-то в районе Осака.

12 ...опасалась, что слишком тяжким бременем легли на ее душу годы, проведенные
в заповедных пределах. - Пребывание в синтоистском святилище исключало молитвы
Будде и чтение сутр.

13 ...где-то над домом витает душа ушедшей... - Считалось, что после смерти
человека душа его в течение сорока девяти дней находится рядом с домом, где он
жил.

В зарослях полыни (Ёмогиу)
---------------------------

Персонажи
---------

Дайсё, Гон-дайнагон (Гэндзи), 28-29 лет

Дочь принца Хитати (Суэцумухана) - возлюбленная Гэндзи (см. гл. "Шафран")

Монах Дзэнси (Дайго-но адзари) - брат Суэцумухана

Дзидзю - прислужница Суэцумухана, дочь ее кормилицы

Супруга Дадзай-но дайни - тетка Суэцумухана

Госпожа из Западного флигеля (Мурасаки), 20-21 год,- супруга Гэндзи

Корэмицу - приближенный Гэндзи
******************************


Пока Гэндзи влачил безрадостные дни, глядя, как капли соли стекают с трав
морских (114), в столице тоже многие печалились и вздыхали, каждый по-своему
переживал разлуку с ним.

Некоторые - к ним можно отнести прежде всего госпожу из Западного флигеля -
хоть и изнывали от тоски, с мучительным нетерпением ожидая его возвращения, но
по крайней мере, имея опору в жизни, ни в чем не нуждались и могли иногда
обмениваться с изгнанником письмами. Таким было легче.

Госпожа, к примеру, находила утешение в том, что посылала супругу
приличествующие тому или иному времени года наряды, хотя, как полагается
человеку, лишенному званий, одевался он в высшей степени скромно. Эти заботы
помогали ей отвлечься от горестей, неизбежных в этом непрочном, словно коленце
бамбука, мире.

Хуже всего приходилось тем, кто был связан с Гэндзи тайными узами. Не имея
возможности собственными глазами видеть, как он отправлялся в изгнание, они
тосковали и плакали украдкой, вынужденные довольствоваться слухами и
собственным воображением. И надо сказать, что таких женщин было в столице
немало.

Дочь принца Хитати после смерти отца, не имея больше никого, кто мог бы о ней
заботиться, оказалась в чрезвычайно бедственном положении, но тут выпала на ее
долю эта неожиданная удача: раз посетив ее Гэндзи не переставал заботиться о
ней, но ежели сам он - да и могло ли быть иначе при том положении, какое он
занимал в мире? - не придавал ровно никакого значения их встречам, то дочери
принца Хитати, которой рукава были столь безнадежно узки, они казались чем-то
вроде сверкающих звезд, нечаянно отразившихся в лохани с водой.

Когда же обрушились на Гэндзи невзгоды и мир окончательно опостылел ему, он
словно забыл всех, с кем связывали его не столь уж прочные узы, и, поселившись
на далеком морском берегу, прервал с ними всякие сношения.

После того как Гэндзи покинул столицу, дочь принца Хитати некоторое время
перебивалась кое-как, тоскуя в разлуке с ним, но с каждой новой луной жизнь ее
становилась все более жалкой и безотрадной.

- Что за неудачная судьба выпала на долю нашей госпоже,- ворчали ее престарелые
прислужницы.- А ведь еще совсем недавно казалось, что кто-то из богов или будд
осчастливил наш дом своим появлением! Мы были так рады, видя, что госпожа
обрела наконец опору в жизни. Разумеется, таков всеобщий удел, но, к несчастью,
ей больше не на кого положиться...

Прежде они влачили не менее жалкое существование и успели привыкнуть к самой
крайней нужде, но после относительного благополучия, которым они была обязаны
Гэндзи, примириться с вновь наступившей бедностью оказалось выше их сил, и они
не уставали жаловаться на судьбу.

За последнее время в доме дочери принца Хитати появилось немало истинно
благородных дам, но теперь все они одна за другой разошлись кто куда. Некоторые
из ее прислужниц покинули этот мир, и с каждой луной в доме оставалось все
меньше людей как высокого, так и низкого званий. В нем и ранее царило
запустение, теперь же он окончательно стал пристанищем для лисиц. В мрачной,
пустынной роще у дома и днем и ночью ухали совы1; лесные духи, всяческая нежить,
прежде прятавшаяся от людей, почуяв свободу, показывала свои личины - словом,
с каждым днем жить в этом доме становилось все более жутко, и немногие
оставшиеся там дамы предавались отчаянию, а поскольку богатые наместники,
любители таких вот необычных усадеб, привлеченные окружающими дом живописными
купами деревьев, время от времени присылали справиться: "Не продадите ли?" - и
предлагали свои услуги, дамы говорили госпоже:

- Подумайте, не стоит ли вам и в самом деле продать свой дом и переехать в
другое, не такое мрачное место? До сих пор мы оставались здесь с вами, но
всякое терпение имеет предел.

- О нет, это невозможно! Что станут говорить? Да и смогу ли я жить в доме, где
ничто не будет напоминать об ушедшем? Как ни пустынно и ни сумрачно здесь, это
мой бедный, старый дом, в котором жив еще дух отца, и одна эта мысль придает
мне силы,- плача, отвечала им госпожа и, судя по всему, продавать дом не
собиралась.

Утварь в доме также была крайне изношенная и давно уже вышедшая из моды, но
сделанная первоклассными мастерами, поэтому люди, мнившие себя тонкими
ценителями и жаждавшие заполучить какую-нибудь диковину, то и дело приставали к
дамам с расспросами: "Это было заказано такому-то? А это работа такого-то?" - и
ставили условия, не скрывая своего презрения. И снова дамы говорили:

- Другого выхода нет. Да и все так делают,- и тайком от госпожи поступали по
своему усмотрению, что и давало им возможность на день, на два свести концы с
концами. Узнав об этом, дочь принца Хитати рассердилась:

- Всю эту утварь отец заказывал для того, чтобы я сама ею пользовалась. Могу ли
я допустить, чтобы она украшала жилище простолюдинов? О нет, я не хочу нарушать
волю отца! - заявила она и запретила дамам распродавать вещи.

Так жила дочь принца Хитати, и никто даже случайно не заглядывал в ее дом.
Только брат ее, монах Дзэнси, время от времени наезжая в столицу, наведывался к
ней, но он тоже был человеком исключительно старомодным и даже среди монахов
выделялся своим неумением приспосабливаться к житейским обстоятельствам и
отрешенностью от всего мирского. Поэтому ему и в голову не приходило хотя бы
расчистить дом от зарослей бурьяна и полыни. А между тем травы разрослись,
заглушив сад, буйные стебли полыни тянулись вверх, словно стремясь перерасти
стреху. Восточные и западные ворота заросли хмелем, что, возможно, и создавало
бы ощущение защищенности, когда б лошади и быки не протоптали себе дороги через
разрушенную изгородь. Еще более дерзко вели себя ребятишки, весной и летом
пасшие здесь скот.

В тот год, когда на Восьмую луну пронизывающий поля ветер был особенно неистов,
рухнула галерея, а от крытых тесом людских остался один остов, после чего даже
слуги покинули это старое жилище. Дымок перестал подниматься над крышами, и
жить здесь стало совсем уныло. Даже грабители и прочие не знающие удержу в
своих бесчинствах люди и те пренебрежительно проходили мимо, полагая, очевидно,
что на этих развалинах вряд ли можно чем-нибудь поживиться.

А между тем, несмотря на дикие, непроходимые заросли, подступавшие к самому
дому, убранство главных покоев осталось нетронутым, вот только чистить и
приводить дом в порядок было некому. Пыль толстым слоем покрывала все вокруг,
но и она не могла скрыть подлинного благородства старинной утвари. Так и жила
дочь принца Хитати долгие луны и годы.

Обычно в таких случаях, дабы развеять тоску и скрасить одиночество, прибегают к
помощи старинных песен или повестей. Но дочь принца никогда не была до них
охотницей. Многие молодые дамы, даже не отличающиеся особенно изысканными
наклонностями, движимые потребностью передавать близким по духу людям мысли и
чувства, зарождающиеся в душе при виде какого-нибудь цветка или дерева, имеют
обыкновение посвящать часы досуга писанию писем. Но дочь принца, воспитанная
отцом в крайней строгости, с робостью взирала на мир и не сообщалась даже с
теми людьми, с которыми должна была сообщаться хотя бы потому, что того
требовала простая учтивость. Иногда, открыв старый шкафчик, она вынимала оттуда
"Карамори", "Хакоя-но тодзи", "Кагуя-химэ"2 и другие повести с картинками и
разглядывала их.

Что касается старинных песен, то несомненна ценность собраний, составленных из
лучших, тщательно подобранных по темам образцов, которые предваряются названием
и именем автора. Вряд ли кому-нибудь могут доставить удовольствие всем
надоевшие старые песни, беспорядочно написанные на гладкой, покоробившейся
бумаге "канъя"3 или "митиноку" Однако к ним-то и обращалась дочь принца Хитати,
когда ей становилось особенно грустно.

В наши дни люди охотно отдают часы чтению сутр или молитвам, но она стыдилась
заниматься этим и, даже оставаясь одна, никогда не посылала за четками. Так
уныло и монотонно текли ее дни.

Только дочь старой кормилицы, женщина по прозванию Дзидзю, не покинула ее и
по-прежнему заботилась о ней. Но по прошествии некоторого времени скончалась
жрица, в доме которой она тоже прислуживала, и Дзидзю оказалась в крайне
стесненных обстоятельствах. Между тем как раз в это время родная тетка дочери
принца Хитати, которая, обеднев, стала госпожой Северных покоев в доме
наместника, подыскивала хорошо воспитанных молодых женщин в наперсницы к своим
дочерям, и Дзидзю, рассудив: "Чем совсем незнакомый дом, лучше уж этот, с
которым мать моя была связана", иногда заходила к ним. Будучи особой крайне
замкнутой, дочь принца Хитати избегала короткости и с теткой, чем успела
заслужить ее неприязнь.

- Сестра всегда гнушалась мною, считая, что я запятнала честь семьи, поэтому
при всем моем сочувствии к племяннице я не могу ее навещать,- говорила супруга
наместника, но иногда все же писала к дочери принца.

Часто люди, принадлежащие по рождению своему к низкому состоянию, стремятся во
всем подражать благородным особам, и некоторым удается в конце концов достичь
немалой утонченности во всех проявлениях своих. Однако с теткой дочери принца
Хитати произошло как раз обратное. Происходя из стариннейшего рода, она
опустилась довольно низко. Впрочем, может быть, таково было ее предопределение.
Так или иначе, душевной тонкости ей явно недоставало.

"Сестра презирала меня за то, что я удовлетворилась столь низким положением.
Почему бы мне теперь не воспользоваться крахом их дома и не взять дочь принца в
услужение к моим дочерям? Разумеется, она весьма старомодна, но на нее вполне
можно положиться",- подумала она и написала племяннице:

"Я была бы очень рада видеть вас в своем доме. У нас есть кому послушать вашу
игру на кото".

Дзидзю уговаривала госпожу принять приглашение, но та - и не из-за упрямства
вовсе, а просто из-за чрезмерной застенчивости - не захотела сближаться с
семейством тетки, чем обидела ее самым чувствительным образом.

Тем временем наместник получил звание дадзай-но дайни и собирался, обеспечив
дочерям соответствующее положение, уехать в провинцию. Супруга его решила, что
было бы неплохо взять с собой дочь принца.

- Теперь, когда мы отправляемся так далеко, я буду еще больше тревожиться, зная,
как вы одиноки. Я нечасто посещала вас, но была спокойна, сознавая, что вы
рядом,- настаивала она и, получив новый отказ, пришла в ярость.

- Вот негодная! Еще смеет спесивиться! Но сколько ни кичись, господин Дайсё
никогда не обратит внимания на женщину, живущую в диких зарослях.

Скоро по Поднебесной разнеслась радостная весть: "Он прощен и возвращается в
столицу!" Гордые вельможи и простолюдины, мужчины и женщины наперебой спешили
уверить господина Дайсё в своей исключительной преданности, и, проникая в их
разнообразные побуждения, он сделал немало взволновавших его открытий.

В это довольно хлопотное для него время Гэндзи, судя по всему, и не вспоминал о
дочери принца Хитати, а луны и дни между тем сменяли друг друга. "Да, это конец,
- думала она.- Как ни горевала я все эти годы, сочувствуя ему в его несчастье,
я могла по крайней мере надеяться, что настанет весна... (153). Теперь же,
когда даже самые презренные людишки, никчемные, словно камешки на дороге,
словно черепичные осколки, радуются его возвращению, мне остается лишь со
стороны наблюдать за тем, как его осыпают почестями. Приходится признать, что
лишь для меня одной стал этот мир столь безотрадным (154). О, как же все
тщетно!" Сердце ее готово было разорваться от горя, и, оставаясь одна, она
плакала навзрыд.

"Я же ей говорила,- негодовала супруга Дадзай-но дайни.- Разве кто-нибудь
удостоит внимания особу, влачащую столь нелепое, жалкое существование? И будды
и совершенномудрые охотнее поведут за собой человека, не обремененного грехами,
а она, живя в полной нищете, по-прежнему смотрит на мир свысока и ведет себя
так же надменно, как в те давние времена, когда были живы ее родители. Все это,
право, печально".

"Вы должны наконец решиться,- написала она дочери принца.- Человек, сокрушенный
печалью, ищет спасения в горной глуши (43). Я знаю, сколь презрительно
относитесь Вы ко всему провинциальному, но обещаю, что Вам не придется жалеть о
своем решении".

Читая это ловко составленное письмо, давно уже потерявшие всякую надежду дамы
шептались, осуждая госпожу:

- Почему бы ей не послушаться? Что хорошего в ее нынешнем положении?

- На что она может рассчитывать, проявляя такое упрямство? Дзидзю же тем
временем сговорилась с каким-то человеком, кажется племянником того самого
Дадзай-но дайни, а как муж не соглашался оставить ее в столице, ей
волей-неволей тоже приходилось уезжать.

- Мне не хотелось бы расставаться с вами,- говорила она своей госпоже, убеждая
ее согласиться на предложение тетки, но та по-прежнему жила надеждой и верой в
того, кто скорее всего давно уже и думать забыл о ее существовании. "А вдруг
когда-нибудь он вспомнит обо мне? Его клятвы были так трогательно-искренни...
Видно, такова уж моя судьба - быть забытой. Но если ветер вдруг принесет к нему
весть о моем бедственном положении, он непременно приедет сюда". Так думала она
и, хотя жилище ее за эти годы еще более обветшало, упорно отказывалась
расстаться даже с самыми незначительными предметами обстановки не желая ни в
чем менять привычного образа жизни.

В последнее время она много плакала, терзая себя безрадостными думами, нос ее
распух - словно красная ягода приросла к лицу... А уж если посмотреть сбоку...
Право, не всякий способен вынести подобное зрелище. Но не буду касаться
подробностей. Жаль ее, да и злословить не хочется.

С наступлением зимы дочери принца стало и вовсе не к чему прибегнуть, целыми

днями она лишь печалилась и вздыхала. Между тем разнесся слух, что господин
Гон-дайнагон намеревается провести Восьмичастные чтения в память ушедшего
Государя. Для участия в этих чтениях были приглашены самые почтенные, достигшие
великой мудрости и мастерства в творении обрядов монахи, среди них оказался и
монах Дзэнси. На обратном пути он навестил сестру.

- Я пришел в столицу,- рассказывал он,- дабы принять участие в Восьмичастных
чтениях, которые проводились в доме Гон-дайнагона. С роду не видывал ничего
великолепнее! Наверное, только в Чистой земле бывает такая красота. Право же,
там было все, что только можно отыскать прекрасного на свете. Сам же хозяин не
иначе, как земное воплощение будды или бодхисаттвы. И для чего родился он в
этом мире, загрязненном пятью сквернами4?

И монах, не задерживаясь, продолжил свой путь. Ну где еще найдешь столь
молчаливых брата и сестру? Они редко беседовали даже о самых незначительных
делах этого мира.

"Что за жестокий Будда,- обиженно подумала дочь принца, взволнованная рассказом
брата.- Ужели мое бедственное положение не способно возбудить жалость в его
сердце?"

Постепенно она стала склоняться к мысли, что надеяться больше не на что.

Как раз в это время ее неожиданно навестила супруга Дадзай-но дайни. Они
никогда не были близки, но, движимая желанием завлечь племянницу в провинцию,
эта властолюбивая особа, приготовив богатые дары, приехала без всякого
предупреждения в роскошно убранной карете. В лице ее, в каждом движении
проглядывало безграничное самодовольство. Когда она подъехала к дому принца
Хитати, несказанно унылая картина представилась ее взору. Створки ворот - и
правая и левая,- обветшав, упали, и телохранители затратили немало сил на то,
чтобы их отворить. "А где же три тропки5? - искали они.- Их ведь не может не
быть даже в самом бедном доме".

В конце концов карету подвели к южной части дома, где решетки оказались
поднятыми, и, как ни уязвлена была дочь принца бесцеремонностью гостьи, ей
пришлось, укрывшись за удивительно грязным занавесом, выслать вперед Дзидзю.

Дзидзю за эти годы тоже осунулась и утратила прежнюю свежесть, но и теперь она
была весьма миловидна и изящна, поэтому при взгляде на нее у многих возникало
не совсем, быть может, уместное желание поменять их с госпожой местами.

- Я должна отправиться в путь, как ни тяжело мне оставлять вас в этом бедном
жилище. Я приехала за Дзидзю. Вы никогда не удостаивали меня своей приязни и
старательно избегали моего общества, но я прошу вас отпустить хотя бы Дзидзю.
Ах, бедняжка, как вы можете жить здесь? - сказала супруга Дадзай-но дайни.

В другое время она не преминула бы заплакать, однако на сей раз ее мысли были
заняты предстоящим отъездом: радостное волнение, владевшее душой, не оставляло
места для печали.

- Ваш отец всегда презирал меня за то, что я якобы запятнала честь семьи,-
говорила она,- и, пока он был жив, мы почти не сообщались. Но неужели вы
думаете, что все эти годы я не испытывала к вам родственных чувств? Просто я не
осмеливалась напоминать о себе столь знатной особе, а уж когда счастливая
судьба связала вас с господином Дайсё, к вам и вовсе невозможно стало
подступиться. Разумеется, все это отнюдь не способствовало нашему сближению. Но,
как видите, мир полон превратностей, и иногда судьба оказывается благосклоннее
к таким ничтожным особам, как я. Когда-то вы находились на недостижимой для
меня высоте, но теперь ваше положение не может вызывать ничего, кроме жалости и
сочувствия. Живя близко, я не особенно беспокоилась за вас, даже если некоторое
время и не оказывала вам никаких услуг. Но теперь я уезжаю далеко, и меня
тревожит ваша дальнейшая судьба.

- Я вам крайне признательна,- церемонно отвечала дочь принца,- но при моем
столь необычном образе жизни стоит ли, право... Я бы предпочла умереть здесь, в
родном доме.

- Образ жизни у вас и в самом деле необычен. Где это видано, чтобы молодая
женщина похоронила себя заживо в столь отвратительном жилище! О, я не
сомневаюсь, что, если господин Гон-дайнагон соблаговолит заняться этими
развалинами, они очень быстро превратятся в сверкающий, драгоценный чертог. Но
должна вам сказать, что в настоящее время, судя по всему, господин Гон-дайнагон
все сердечные попечения свои сосредоточил на дочери принца Хёбукё. Он порвал
связи со всеми домами, куда захаживал в былые дни, повинуясь прихоти своего
непостоянного сердца. Тем более сомнительно, чтобы он почтил своим вниманием
особу, которая влачит столь жалкое существование в этих диких зарослях.
Разумеется, вы хранили ему верность и надеялись на него все эти долгие годы, но
неужели вы воображаете, что этого достаточно?..- поучала племянницу супруга
Дадзай-но дайни, и та, понимая, что в ее словах есть доля истины, совсем
расстроилась и горько заплакала.

Тем не менее она упорно стояла на своем, и, почувствовав, что добиться ее
согласия не удастся, супруга Дадзай-но дайни вынуждена была отступить.

- Что ж, отпустите хотя бы Дзидзю,- сказала она, спеша уехать, пока не стемнело,
и Дзидзю, не в силах превозмочь волнения, залилась слезами.

- Раз она так настаивает, я поеду хотя бы для того, чтобы проводить ее. Нельзя
не признать справедливости ее слов, но и ваше нежелание ехать мне тоже понятно.
Право, мое положение более чем затруднительно,- тихонько сказала Дзидзю своей
госпоже.

Нетрудно представить себе, как горько и обидно было дочери принца! В самом деле,
могла ли она предугадать, что даже Дзидзю... Впрочем, удерживать ее она не
стала, только все плакала и плакала не переставая.

На память о вместе проведенных годах следовало бы подарить Дзидзю одно из своих
платьев, но все они оказались слишком изношенными других же вещей,
приличествующих случаю, у дочери принца не нашлось, и в конце концов она решила
подарить ей сделанную из собственных выпавших за последнее время волос
прекрасную накладку длиной более девяти сяку. Накладку она положила в шкатулку,
присовокупив к ней горшочек с тончайшими старинными благовониями.

- Мне казалось всегда:
Неразрывно со мною связаны
Драгоценные пряди.
Но, увы, и они теперь
Готовы меня покинуть.

А я-то надеялась, что, несмотря на мою ничтожность, ты останешься со мною до
конца, как того хотела твоя покойная матушка. Что ж, может быть, ты и права. Но
подумала ли ты о том, кто будет обо мне теперь заботиться? Как все это обидно,
право...- И дочь принца снова зарыдала.

Дзидзю ответила не сразу:

- Ах, что говорить теперь о завете матушки! Долгие годы мы прожили вместе,
разделяя друг с другом горести этого мира, и вот меня влекут в чужие, дальние
земли...

Драгоценные пряди,
Расставшись с тобою, твоими
Навеки останутся.
Будьте клятве моей свидетелями,
Боги-хранители путников.

Только кто может знать, что нас ждет впереди?

- Да где же она? Уже совсем стемнело...- ворчала между тем супруга Дадзай-но
дайни, и Дзидзю, с неспокойным сердцем сев в карету, долго еще оглядывалась.

Когда они уехали, дочери принца стало совсем одиноко, ведь прежде только
присутствие Дзидзю и скрашивало ее унылое существование. Теперь даже старые, ни
к чему не пригодные дамы начали поговаривать:

- Что ж, госпожа Дзидзю совершенно права. Разве можно жить в этом доме? Вряд ли
и у нас достанет терпения.

Никто из них не имел желания оставаться, каждая пыталась извлечь из памяти
давние связи, к которым прибегнув можно было бы подыскать другое место, а дочь
принца, прислушиваясь к их разговорам, трепетала от страха и стыда.

Наступил месяц Инея. Часто шел снег или град. В других садах он успевал таять,
а здесь, в зарослях полыни и хмеля, куда ни утром, ни вечером не проникали
солнечные лучи, лежал сугробами, при взгляде на которые невольно вспоминалась
Белая гора в Коси6. В доме не было даже слуг, которые могли бы оставить следы
на этом снегу, и дочь принца целыми днями уныло глядела на его нетронутую
белизну. Она осталась совсем одна, ей не с кем было даже словом перемолвиться,
не с кем поплакать или посмеяться. Ночами она лежала без сна под пыльным
пологом, и сердце ее разрывалось от тоски.

Тем временем в доме на Второй линии царило радостное оживление, и, почти не
имея досуга, Гэндзи не мог навещать особ, кои не были предметом постоянных его
попечений. И уж тем более он не торопился к дочери принца Хитати, хотя иногда и
вспоминал о ней: дескать, жива ли? Так шло время, и скоро еще один год сменился
новым.

Однажды в дни Четвертой луны Гэндзи вспомнил о Саде, где опадают цветы, и,
простившись с госпожой из Западного флигеля, тайком отправился туда.

Накрапывал дождь, который не прекращался вот уже несколько дней, сквозь тучи
проглядывала луна. Думы Гэндзи невольно устремились в прошлое, и многое
вспомнилось ему, пока ехал он по этой вечерней дороге. Путь его лежал мимо
какого-то полуразвалившегося дома, окруженного мрачными купами деревьев,
придававшими саду вид диких лесных зарослей. Цветущая глициния обвивала могучие
ветви сосны, лепестки трепетали в лунном свете, ветерок разносил повсюду нежное
благоухание...

Привлеченный этим чудесным ароматом, пусть и не померанцевыми цветами
источаемым, Гэндзи высунул голову из кареты: неподалеку росли плакучие ивы, а
как стена уже не могла удержать их, ветви, спутавшись, лежали прямо на земле.
"Как будто я уже видел когда-то эти деревья!" - подумалось Гэндзи. И
действительно, это был тот самый дом, где он бывал в прежние времена. Сердце
его забилось от волнения, и он велел остановиться.

Корэмицу, в подобных случаях неизменно сопровождавший своего господина, был с
ним и этой ночью. Подозвав его, Гэндзи тихонько спросил:

- Ведь это здесь был дом принца Хитати?

- Совершенно верно,- ответил Корэмицу.

- Быть может, та женщина по-прежнему живет здесь в печальном одиночестве...
Следовало бы давно навестить ее, но слишком обременительно было ехать для того
только, чтобы увидеться с ней. А сейчас как раз подходящий случай... Разузнай
сначала, что и как, а потом уж заводи разговор. А то, если на ее месте окажется
другая, можно попасть в глупое положение.

Между тем дочь принца, которой в последние дни было как-то особенно грустно,
сидела в своих покоях, погруженная в глубокую задумчивость. Днем, задремав, она
увидела во сне покойного отца и, проснувшись, совсем приуныла: "Ах, был бы он
рядом!" Приказав подмести часть передних покоев, где было мокро от проникающего
сквозь кровлю дождя, она распорядилась, чтобы дамы привели в порядок сиденья, и,
занимаясь столь непривычными для нее повседневными делами, сложила такую
песню:

Тоска по ушедшему
Неизбывна, никак не просохнут
Мои рукава.
А теперь еще капли дождя
На них с ветхой стрехи упали...

Неизъяснимо тяжело было у нее на сердце.

Войдя в дом, Корэмицу прислушался, не доносятся ли откуда-нибудь голоса. Но он
не заметил никаких признаков человеческого присутствия.

"Так и есть, я ведь и раньше не раз заглядывал сюда, проходя мимо, и дом всегда
казался необитаемым",- подумал Корэмицу и повернулся, чтобы уйти, но тут взошла
луна, и он увидел, что решетки в двух пролетах подняты, сквозь них виднелись
слегка колыхавшиеся занавеси. Это еле уловимое свидетельство того, что дом
все-таки обитаем, произвело на Корэмицу жутковатое впечатление, но, превозмогая
страх, он приблизился и покашлял, дабы привлечь к себе внимание. Изнутри тоже
послышался кашель, и чей-то старческий голос спросил:

- Кто там еще? Что за человек? Корэмицу назвал себя и сказал:

- Мне хотелось бы видеть женщину, которую называют госпожа Дзидзю.

- Госпожа Дзидзю здесь больше не живет, но есть другая, которая могла бы, если
желаете, ее заменить.

Этот хриплый голос, судя по всему, принадлежал совсем уже древней старухе,
однако Корэмицу он почему-то показался знакомым.

Женщины, не привыкшие к подобным неожиданностям, всполошились. И в самом деле,
в дом неведомо как проник мужчина в охотничьем платье, держится учтиво... А что,
если это лис или другой какой оборотень?

Но Корэмицу, приблизившись, сказал:

- Я желал бы получить точные сведения. Ежели чувства вашей госпожи за это время
не изменились, мой господин изъявляет готовность поддерживать с ней прежние
отношения. Проезжая сейчас мимо, он не мог не остановиться у вашего дома. Так
что мне прикажете ему доложить? Уверяю вас, вам нечего бояться.

Засмеявшись, женщина отвечала:

- Когда б чувства госпожи переменились, она вряд ли осталась бы жить в этих
диких зарослях. Да вы ведь и сами видите... Так и доложите своему господину.
Даже мы, немало повидавшие на своем веку, не устаем удивляться, на нее глядя,-
право, в целом свете не сыскать ей подобной.

Опасаясь, что разговор слишком затянется, ибо дама оказалась словоохотливой и
готова была долго еще рассказывать о вещах, о которых ее вовсе и не спрашивали,
Корэмицу прервал ее:

- Хорошо, хорошо, я передам.- И с этими словами вышел.

- Отчего ты так задержался? - недоумевал Гэндзи.- Право, в этих зарослях полыни
не осталось ничего от прошлого.

- Да, это так,- отвечал Корэмицу.- Даже людей удалось отыскать с трудом. Там
тетка Дзидзю, старуха по прозванию Сёсё, я ее узнал по голосу.

Выслушав его рассказ, Гэндзи едва не заплакал от жалости. "Как должна была она
страдать все эти годы, живя в таких зарослях! А я даже не удосужился ее
навестить",- подумал он, впервые почувствовав себя виноватым.

- Но что же делать? Мне нелегко будет поддерживать с ней тайные отношения, и
вряд ли когда-нибудь представится другой такой случай... Если она по-прежнему...
Впрочем, скорее всего так оно и есть, на нее это очень похоже!..

Входить без предупреждения показалось ему неучтивым. Лучше всего было известить
ее о своем появлении изящной запиской, но, если она не изменилась и в этом
отношении, гонцу придется слишком долго ждать ответа. И Гэндзи отказался от
этой мысли.

Тут Корэмицу говорит:

- Вы вряд ли сможете пройти, ведь полынь вся в росе. Не изволите ли подождать,
пока я стряхну ее...

- Я пришел сюда сам,
Чтоб узнать, осталось ли прежним
Сердце твое
В зарослях буйной полыни,
Заглушившей тропинки в саду (155),-

произносит Гэндзи, ни к кому не обращаясь, и все-таки выходит из кареты.
Корэмицу идет впереди, хлыстом стряхивая росу. С веток падают капли, словно
мелкий осенний дождь...

- Я взял с собой зонт,- говорит Корэмицу,- "роса падает с листьев куда обильней
дождя..." (156).

У Гэндзи подол платья промок до нитки. Срединные ворота, которые и раньше едва
держались, бесследно исчезли, в доме царило унылое запустение, и Гэндзи
порадовался, что никто его не видит.

"Значит, я все-таки не зря ждала его?" - подумала дочь принца, и сердце ее
сильно забилось. Но могла ли она предстать перед ним в столь неприглядном
обличье? Платье, которое подарила ей супруга Дадзай-но дайни, она распорядилась
убрать, даже не взглянув на него, ибо слишком велика была ее неприязнь к
дарительнице. С тех пор оно так и лежало в китайском ларце для благовоний. Это
платье, источавшее чудесное благоухание, и поднесли теперь дамы своей госпоже.
Поколебавшись, она все-таки надела его и села за уже знакомый нам засаленный
занавес... Тут вошел и Гэндзи.

- Мы не виделись с вами все эти долгие годы,- говорит он,- но чувства мои не
изменились, я постоянно помнил о вас. Удрученный вашим упорным молчанием,
которое вполне можно было принять за нежелание сообщаться со мной, я решил
выждать, дабы испытать вашу привязанность. Но, заметив сегодня эти деревья,
пусть и непохожие на криптомерии (89), не смог пройти мимо. Так что первый шаг
сделал все-таки я, этого вы не можете отрицать.

Он чуть отодвигает занавес, она же, смутившись, как обычно, медлит с ответом.
Но, вспомнив, с каким трудом Гэндзи пробирался к ней сквозь заросли полыни, и
увидев в этом доказательство искренности его чувств, находит в себе силы
пролепетать несколько слов.

- Поверьте, я хорошо понимаю, как грустно было вам так долго жить одной среди
диких трав, но, думаю, сегодня и вы получили наконец возможность убедиться в
моей верности. Ведь я пришел сюда по росистой траве, даже не зная, ждете ли вы
меня. Надеюсь, вы простите мне столь долгое отсутствие? Ведь я пренебрегал не
только вами. Клянусь, что никогда больше не сделаю ничего такого, что могло бы
обидеть вас а если нарушу эту клятву, то готов понести любое наказание.

Так ласково убеждал женщину Гэндзи. Но слишком трудно было поверить в его
искренность.

Многое препятствовало ему остаться в этом доме на ночь, не говоря уже о том,
что хозяйку дома, стыдившуюся своей бедности, явно подавляло его великолепие.
Поэтому, придумав достойное оправдание, Гэндзи решил уехать.

Хоть и не он посадил сосну перед домом (157), но за это время она еще выше
взметнула свои ветви. Глядя на нее, Гэндзи с грустью подумал о минувших годах и
лунах, и все, пережитое им, показалось ему далеким, томительным сном.

- Не смог я пройти
Мимо волн цветущих глициний
Не потому ли,
Что сосна у твоих ворот
Напомнила: здесь меня ждут...

И в самом деле, как давно это было... С тех пор в столице произошло немало
волнующих перемен, когда-нибудь я расскажу вам, как, разлученный с родными и
близкими, жил в глуши (126). Как ни странно, но я почему-то уверен, что и вы ни
с кем, кроме меня, не можете поделиться своими горестями и печалями, а ведь их,
наверное, было немало в прошедшие вёсны и зимы,- говорит Гэндзи, а женщина чуть
слышно отвечает:

- Тщетно сосна
Все эти долгие годы
Ждала у ворот,
Лишь цветы своей пышной красою
Сумели тебя привлечь...

Ее робкие, еле заметные движения, сладостное благоухание рукавов невольно
вселили в сердце Гэндзи надежду: "А что, если за эти долгие годы..."

Луна готова была скрыться за горой, и сквозь открытую западную боковую дверь ее
яркое сияние беспрепятственно проникало в дом - ведь галерей давно уже не было,
да и от застрехи ничего не осталось. В лунном свете были хорошо видны
внутренние покои, которые благодаря целиком сохранившемуся с давних времен
убранству выгодно отличались от дома, заросшего плакун-травою (158).

Гэндзи невольно вспомнилась героиня древней повести, которая разрушила пагоду7.
Право, стремление дочери принца поддерживать дом в неизменном виде не могло не
вызывать восхищение, даже ее чрезмерная застенчивость теперь казалась Гэндзи
скорее достоинством, чем недостатком, ибо он видел в ней проявление душевного
благородства. "Хотя бы поэтому я не должен пренебрегать ею",- думал он, кляня
себя за то, что, поглощенный собственными невзгодами, совершенно ее забыл. Как
же она, должно быть, страдала, бедняжка!

Обитательницы Сада, где опадают цветы, жили тихо и скромно, их дом не блистал
ни великолепием, ни современной роскошью убранства, а потому не составлял
разительной противоположности с домом принца Хитати, так что многие изъяны
последнего остались сокрытыми от взора Гэндзи.

Накануне празднества Камо и Священного омовения в дом Гэндзи присылалось обычно
множество разнообразнейших даров, коими он оделял всех, кто в том нуждался. На
сей раз не забыл он и дочери принца Хитати. Дав соответствующие указания самым
верным своим приближенным, Гэндзи послал в ее дом слуг, велев им расчистить сад
от зарослей полыни, а также укрепить деревянную изгородь и произвести ряд
других работ, имеющих целью придать дому вид, достойный звания его владелицы.
Сам же он не навещал ее, опасаясь, что люди начнут судачить: "И где он нашел
такую?" Однако он довольно часто писал к ней, а однажды сообщил, что неподалеку
от его жилища на Второй линии строится просторный новый дом, где она могла бы
разместиться со всеми своими прислужницами.

"Подберите же себе хороших служанок",- писал он, простирая свои заботы до таких
мелочей, и обитательницы этого мрачного, заросшего полынью жилища, не зная, как
и благодарить его, обращали взоры к небу и кланялись в сторону Второй линии.

Всем было известно, что Гэндзи никогда не удостаивал внимания обычных, ничем не
выдающихся женщин. Даже если речь шла о случайной прихоти, он предпочитал иметь
дело с признанными красавицами, о которых слава разносилась по всему миру.
Почему же теперь он связал себя с женщиной, которую даже заурядной назвать было
трудно? Что за непостижимая причуда? Скорее всего меж ними существовала связь,
корнями уходившая в далекое прошлое...

Многие дамы как высокого, так и низкого звания, ранее прислуживавшие дочери
принца Хитати, но в тяжелые для нее времена с презрением - хватит, мол, с нас!
- покинувшие ее, теперь наперебой предлагали ей свои услуги. Только попав в
ничем не примечательные дома простых наместников, они сумели по-настоящему
оценить кроткий, незлобивый нрав своей прежней госпожи и, узнав от людей о
происшедших в ее жизни удивительных переменах, с откровенной поспешностью
устремились обратно.

Значение Гэндзи в мире несоизмеримо возросло за последнее время, а долгие годы
скитаний научили его сочувствовать людским горестям, поэтому он принимал
поистине трогательное участие во всем, что касалось дочери принца Хитати, и
очень скоро дом ее заблистал роскошным убранством, а в покоях стало многолюдно.
На месте унылых зарослей зажурчали прозрачные ручьи, в расчищенном саду
привольно гулял ветер.

Особенное усердие проявляли те низшие служители Домашней управы, которым
почему-либо не удалось снискать благосклонности Гэндзи. Полагая, что дочь
принца Хитати покорила его сердце, они только о том и помышляли, как бы ей
угодить.

Сначала дочь принца оставалась в своем старом жилище, а по прошествии двух лет
Гэндзи перевез ее в дом, получивший название Восточной усадьбы. Он редко
удостаивал ее посещения, но поскольку жила она теперь совсем рядом, то, выходя
куда-нибудь, он часто заглядывал в ее покои, и у нее не было решительно никаких
оснований жаловаться на его холодность.

Мне хотелось бы еще рассказать о том, как поражена была, вернувшись в столицу,
супруга Дадзай-но дайни и как радовалась Дзидзю, хотя в глубине души и корила
себя за то, что у нее недостало терпения подождать еще немного. Но, к сожалению,
у меня болит голова и я слишком устала. Расскажу лучше как-нибудь в другой раз,
если вдруг вспомню при случае...
***

Примечания
----------

1 ...и днем и ночью ухали совы... - Возможно, реминисценция из стихотворения Бо
Цзюйи "Несчастливые дома...".

2 "Карамори", "Хакоя-но тодзи", "Кагуя-химэ" - древние японские повести. Первые
две не сохранились и в настоящее время неизвестны, последняя известна под
названием "Такэтори-моногатари" ("Повесть о старике Такэтори", см. в пер. В. Н.
Марковой. - Две старинные японские повести. М., 1976).

3 Бумага "канъя"-- высококачественная бумага, которую производили в мастерских
на берегу реки Канъя, к северу от столицы. Так же, как и бумага "митиноку",
использовалась в основном для официальных документов.

4 Пять скверн. - По буддийским представлениям, мир загрязнен пятью сквернами
(годзёку, санскр. панкха-касайя): 1) скверна кальпы (кальпа-касайя), т. е.
загрязненность времени всяческими стихийными и прочими бедствиями, влекущими за
собой уменьшение сроков человеческой жизни (голод, болезни, смерти); 2) скверна
восприятия (дрости-касайя) - загрязненность восприятия, неизбежная по мере
удаления от того времени, когда в мире жил будда Шакья-Муни, влекущая за собой
невозможность воспринимать явления окружающего мира в их истинном значении и
виде; 3) скверна страданий (клеса-касайя) - загрязненность человеческих чувств
страданиями; 4) скверна существования в человеческом обличье (саттва-касайя) -
изначальная склонность человека к дурным поступкам и помышлениям; 5) скверна
человеческой жизни (айус-касайя) - постепенное уменьшение сроков человеческой
жизни.

5 А где же три тропки? - Намек на стихотворение китайского поэта Тао Юань-мина
(365-427) "Домой": "...Три тропки в саду сплошь в бурьяне, но сосна с
хризантемой еще живы..." (пер. В. М. Алексеева. - Китайская классическая проза.
М., 1958). Предание говорит о том, что отшельник Цзян Сюй, живший в I в. до н.
э., расчистил в своем саду три тропинки для приходивших к нему друзей и посадил
у каждой сосну, хризантему и бамбук.

6 Коси - местность вдоль западного побережья о-ва Хонсю, включавшая в себя
провинции Вакаса, Этидзэн, Кага, Ното, Эттю, Этиго и о-в Садо (позднее эта
местность стала именоваться Хокурикудо). Очевидно, имеется в виду Белая гора
(Сираяма) в пров. Этидзэн, известная красотой своей снежной вершины.

7 ...героиня древней повести, которая разрушила пагоду. - О героине какой
повести идет речь - неясно. До наших дней такой повести не дошло. Скорее всего
Гэндзи приводит пример дочерней непочтительности.


Тот, кто распоряжается по своему усмотрению

 
 
 
 
 
 
 
 
  © 2006-2007 www.umniki.ru
Редакция интернет-проекта "Умницы и умники"
E-mail: edit.staff@yandex.ru
Использование текстов без согласования с редакцией запрещено

Дизайн и поддержка: Smart Solutions


  Rambler's Top100